alsit25

Отражение

Муравей затоптанный и облако, как над нами,
Затоптанный муравей и над ним столб сини.
А вдали небеса метят голубыми шагами
Днепр или Висла на гранитной твердыне.

Такое в воде отражение:

Город разрушенные, и облака, как над нами.
Разрушенный город, над ним столб сини.
А вдали, минуя небесные пороги годами,
Конец истории или миф, порожденный ныне.

Мертвая мышь и жуки могильные
Но тропке, которой бежит счастье семилетнее.
Личики розмарина в радуге всесильные 
И желтый блеск мая или апреля воспеть ее.

Такое в воде отражение:

Племя побитое, броневики могильные
На дороге, которой бежит счастье тысячелетнее.
После пожаров поля васильков обильные
И тишина голубая, будничная, все заметнее.

Такое в воде отражение.



Не более

Я должен когда-нибудь поведать  тебе, как  изменил я
Взагляд на поэзию и о том, как то случилось,
Что считаю себя одним из многих сегодня
Купцов и ремесленников империи Японской.
Сочиняющих  стихи о цветущей вишне,
О хризантемах и луне полной.
Если бы я мог венецианских куртизанок
Описать, как они дразнят павлина во дворе веткой,
И из шелковой ткани, из  жемчужной повязки
Выделить вялую, красноватую грудь
Рану на животе от туго застегнутого платья,
По крайней мере так, как это видел шкипер галеонов.

Прибывших сегодня утром с грузом золота;
И если бы мог в то же время их бедные кости
На кладбище, где врата лижет  жирное море,
Заключить в слове крепче, чем последний гребень,
Который в пустоте под плитой один ждет света,
Я бы в Тебе не сомневался. Что можно сложить
Из упрямой материи? Ничего, красоты кроме.
И тогда  будет достаточно цветущей вишни.
И хризантемы и луны полной.

Оригиналы:

https://www.collegesidekick.com/study-docs/2329841

Там, где мир вывернут наизнанку,
Ткань тяжелая, расшитая звездами и животными,
Ходите вы кругами глядя на стежки правдивые.

Краток ваш постой здешний
Если утречком и небо еще совсем чистое
В мелодии, которую повторяет птица,
Или в запахе яблок под вечер
Когда сады очарованы светом.

Говорят, кто-то вас придумал
Но это меня не убеждает.
Потому что вымыслили и самих себя люди

Голос -– наверное, доказательство,
Потому что принадлежит существам несомненно ясным,
Легким, крылатым (так было и будет),
Опоясанных молниями.

Слышал во сне этот голос будит
И, как ни странно, более-менее понял
Веление или вызов на не земном языке:

скоро день
еще один
делай, что можешь.

Оригинал:

https://literatura.wywrota.pl/wiersz-klasyka/39900-czeslaw-milosz-o-aniolach.html

Все так, Береника. Не только для всеобщего спокойствия,
Что извиняет себя и себе подобных.

От людей не требуй
Достоинств, для которых они не созданы:
Гармония рассуждений, верований
Непротиворечивых, согласия
Между делами и верой, определенности.

Кажется прозрачным то, что видно насквозь,
А там темные, кружащиеся силы.
Теперь я думаю о Ежи, Атанази, Касе,
О которых никто до судного дня не расскажет.

Какие там сложности! Судьбы линия
Прерывается, кувыркается, скачет в сторону,
Но в памяти людей одно остается.

Слова, сказанные однажды, закрепляются за ними,
Хоть они и не признались бы в этом.
А когда они даже захотели бы дать показания,
Из этого ничего не вышло, ибо не было в них правды.

Вот почему преклоняем колени в нашем костеле,
Среди колонн, увенчанных золотым акантом
И нарядных ангелов, тонкие трубы которых
Возвещают слишком великие для нас вести.

Наше внимание кратко, говорит Береника.
Мысль моя возвращается, наперекор литургии,
К зеркалу, кровати, телефону, кухне,
Не в силах город Иерусалим она вынести
Две тысячи лет тому и кровь на кресте там.

И все же парим, хотя и обремененные
Запахом соусов, криками с узких улочек,
Зрелищем кусков мяса в мясных лавках,
Поднимаемся над алтарем, церковью, городом,
Облетаем вращающуюся землю.

А они, наши ближние, они, Береника,
На той же скамейке рядом с ними их сознание,
Моё сознание. Вот ведь таинство
Почти любовное превращение моего «я» в «мы».

«Вы соль мира, вы свет мира»
Сказал и призвал нас к своей славе:
Победитель непокорных никому законов света.

Знаю, что призвал, — говорит Береника.
А как же сомневающиеся? Свидетельствуют ли
Когда они молчат из любви к Его имени?

А может, мы начнем поклоняться камню,
Обычному камню в поле, самое Бытию его,
И  молиться ему, рта не открывая?

Лекция I

Как вам рассказать? Ссылаясь на какие хроники?
Вообразите себе юношу, идущего по берегу озера.
В жаркий полдень. Сверкают девы водные
Над камышами, как обычно. Но еще не возникло 
Ничего что должно было быть. Поймите: ничегошеньки.
Или, возможно, оно было, но не окончательно:
Тела, предназначенные для ран, города для разрушения,
Боль необъятного количества, своя у каждого.
Бетон для крематориев, страны для раздела,
Убийцы, по жребию: ты, и ты, и ты.
Вот так. И реактивный самолет. Транзистор. Видео.
Люди на Луне. А он идет и о том не знает.

Он приближается к бухточке, что-то вроде пляжа.
Там загорает компания из пансионата,
Паны и панночки, надоедая друг другу,
Разговорами кто с кем, и бридже и новом танго.
Этот юноша – я. Был им, может быть, и еще есть,
Хотя миновало полвека. Помню и не помню
Его и их разлуку. Он другой, чуждый, чуждый.
Запертые в его сознании, они уходят, умирают,
Он презирает их, судья, наблюдатель.
Это болезнь полового созревания
Ставит диагноз болезни исторической фазы,
Которая не закончится хорошо. Чего они не зная
Заслуживают кары: они хотели жить, не более.

Волна, крошки камыша на гравии, облака.
За бухтой, деревенские крыши, лес и воображение,
В нем еврейские местечки, поезд на равнине.
Бездна Земля трясется. Это только сейчас
Когда я открываю здесь лабиринты времени,
Как будто знание означает понимание,
За окном колибри начинают танец?
Должен был что. Что должен был сделать пятьдесят пять лет тому?
Жить в радости. В гармонии. В вере. В примирении.
Как будто это было возможно: а потом удивление:
Почему не были умными? Казалось, всё получается
Игра причины и следствия? Нет, это тоже сомнительно.
Ответственность лежит на каждом, кто дышал – Воздухом?
Неразумностью? Иллюзией? Идеей?
Как и всем, кто жил тогда, то неясно.
В этом я признаюсь вам, мои юные ученики.

Лекция II

Нежные матери и сестры, любовницы и жены.
Подумай о них. Они жили и были у них имена.
Видел это на жарком пляже Адриатики.
Тогда, между войнами, девушка такая красивая,
что хотел задержать ее вечно во времени не обратимом.
Ее стройность в купальнике шелковом
(До эпохи материалов искусственных), цвета индиго, 
Или ультрамарина.
Глаза фиолетовые, Волосы светлые рыжеватые: дочь патрициев,
Быть может, рыцарского рода, ступающая уверенно.
Светловолосые юноши, такие же красивые, как она,
служили ей свитой. Сигрид или Инге,
Из пропахшего сигарами дома – благополучие, порядок.


Не уходи, ошалевшая. В иератических изваяниях
Укройся, в мозаиках соборов, в золотистой заре,
В заходящем солнце на водах останься эхом.
Не теряй себя, не верь никому. Не величие и слава,
Обезьяний цирк зовёт тебя, к племенному ритуалу.


Я мог бы сказать ей. Эссенция? Личность?
Душа неповторимая? И день рождения
И место рождения, как расположение звезд,
Kонтролирует кто-нибудь? соблазнить ее
Любовью к обычаям, послушанию – добродетели?


Но Данте ошибался. Это не так происходит,
Приговор является коллективным. Вечное проклятье
Должно было случиться со всеми ними, да, со всеми.
Что, вероятно, невозможно, пред Иисусом
Чайники в цветах, кофе, философия
Ландшафт, бой часов на башне ратуши.
Никого не убедит, несчастный, черноглазый,
Горбоносый, в неряшливой одежде
Пленник или раб, один из тех странников,
Кого справедливо выявляет и устраняет государство.
Теперь, когда знаю многое, мои собственные вины
Должен простить себе, их винам подобные:
Хотел сравнятся с другими, на них похожими,
Замкните уши, не слушайте призыва пророков.
Поэтому начинаю ее понимать. Тихий дом, зелень,
А из глубин ада фуга Себастьяна Баха.

Лекция III

Бедное человечество, расположилось на вокзальных плитах.
Шапки-ушанки, платки, ватники, тулупы.
Спят вповалку, ожидая поезда. Из двери несет холодом.
Приходят другие, стряхивают снег, прибавляя грязи.
Знаю, нам бы не знать о Смоленске, или Саратове.
И ладно. Кто может, пусть бежит
Сострадания, этой боли воображения.
Так что не буду подробно. Просто фрагменты, наброски.
Появляются. Их четверо. Трое мужчин и женщина.
Кожа их высоких сапог мягкая, первоклассная,
Шубы из дорогого меха. Движения наглые, уверенные.
Ведут на поводках немецких овчарок. Посмотри на нее,
Раздавшаяся, еще сонная, оттраханная перед этим,
Презрительно поглядывает из-под бобровой шапки.
Разве она не показывает ясно, кто здесь правит,
Кому достанутся все призы? По идеологии.
Если хотите. Ибо здесь ничего не исповедуется,
Явно, все замаскировано ритуальной фразой,
Хоть страх вполне реален, люди покорны,
И там, откуда эти четверо, в снежной метели,
Настоящая колючая проволока, вышки лагеря.
На Конгрессе защиты культуры в Париже.
Весной 1935 года мой однокурсник
Странствуя по Европе, Гюнтер из Марбурга,
Смеялся. Поклонник Стефана Георге,
Он писал стихи о рыцарской доблести
И носил с собой карманное издание Ницше.
Ему предстояло умереть, возможно, под Смоленском.
От чьей пули? Одного из тех, кто здесь спит?
Стражника с собаками? Лагерного узника?
Этой Нади или Ирины?  Ничего о них не ведая.

Лекция IV

С реальностью что будем делать? В словах где она?
Только мигнет, и исчезнет. Бесчисленные жизни
Нигде не упоминаются. Города на картах
Без лиц на первом этаже дома возле рынка,
Без тех двоих в кустах возле заправки.
Времена года возвращаются со снегом в горах, морями,
Вращающимся голубым земным шаром,
А молчащие, бежавшие под огнем пушек,
Припадали к земле, жизни защищая,
И теми, кого увели из дома на рассвете,
И теми, кто выполз из-под груды тел окровавленных.
И вот я, инструктор, по незапоминанию
Учу, что боль проходит (это боль других потому что),
Продолжая спасать панну Ядвигу в своих мыслях,
Маленькую горбунью, по профессии библиотекаршу,
Умершую в бомбоубежище этого дома,
Считавшегося надежным, но он рухнул,
И никто не мог пробиться сквозь стены,
Хотя слышались стук и голоса еще долго.
Навеки, навсегда утраченное имя,
Ее последние часы никому не известны,
И время, когда откопали в слое плиоцена.
Настоящий враг человека – обобщение.
Настоящий враг человека, так называемая История,
Где повелевают и пугают ее множественные числа.
Не верьте ей. Коварна и вероломна,
Она не анти-Природа, как Маркс нам предписывал.
А если богиня, то богиня слепого Фатума.
Скелетик панны Ядвиги, место
Где сердце пульсировало. Это единственное
Что противопоставляю необходимости, закону, теории.


Лекция V

Иисус Христос воистину воскрес. Тот, кто в это верит
Не должен вести себя подобно нам,
Кто утерял верх и низ, право и лево, небеса, бездны,
Пытаемся как-то перебраться, в машинах, в кроватях,
Мужчины цепляются за женщин, женщины за мужчин,
Опускаясь, поднимаясь, ставя кофе,
Намазывая маслом хлеб, потому день снова.

И тот же год. Время подарков возвращается.
Светящиеся елки, гирлянды, сладкозвучность,
Для нас пресвитериан, лютеран, католиков.
Приятно петь с другими на церковной скамье,
Спасибо, что до сих пор мы вместе,
За дар повторения Слова присно и вовеки веков.

Радуемся, что обошло нас стороной несчастье
Страны, о которых мы читаем, там, где невольники
Преклоняют колени перед государством идолом, с его именем на устах.
Живут и умирают, не зная, что они невольники.
Как бы то ни было, Книга всегда с нами,
Чудесные знамения, советы и заповеди
Негигиенично, правда, и вопреки здравому смыслу,
Но достаточно того они есть на немой земле.
Словно в пещере нас огонь согревал,
Когда снаружи сверкали зимние огни звезды.

Молчат теологи. И философы
Даже не осмеливаются спросить: «Что есть истина?»
И вот, после великих войн, в нерешительности,
Почти по доброй воле, но не наверняка,
Трудимся с надеждой. А теперь пусть каждый
Признается себе. «Воскрес?» «Я не знаю, воскрес ли он».

Лекция VI

Бескрайняя история продолжалась в тот момент,
Когда он преломил хлеб и выпил вино.
Родились, желали, умирали
Толпами, ей– богу!  Как это возможно,
что все хотели жить, а их нет?
Учительница ведет шеренгу пятилетних
Мраморными залами музея.
Безгрешных правильных мальчиков и девочек.
И усадив их перед большой картиной.
Объясняет, говорит: шлем, меч, боги,
Гора, облака, орел, молния.
Умеет же, и они видят это впервые.
Ее горло хрупкое, ее органы женские,
С цветами платье, кремы и блестки
Объяты прощением. А что не обьято
Прощением?  Незнание, беспечность невиновных,
Мольбы о мести, призывы к приговору.
Если бы я был судьей. Не буду, не судья я.
Во славе обновления земли бедное время.
В одновременности, сейчас, здесь, ежедневно
Хлеб превращается в тело, вино в кровь,
А что это невозможно, что невыносимо,
Остается снова принятым и признанным.
Я вас утешаю, конечно. Утешаю и себя.
Не очень то утешно. Деревья-канделябры
Несут зеленые свечи. И цветут магнолии.
Это тоже реальность. Шум затихает.
Память сдерживает свои темные воды.
А дети, словно за стеклом, смотрят молча.



Оригинал:
https://www.salon24.pl/u/allalongthewatchtower/296846,wiem– ze– nie– dla– nas– wiedza– o– smolensku– czy– saratowie

Уже зеркала звук вальса медленно кружат
И подсвечник, качаясь, плывет далеко в зал.
И смотри: сто подсвечников явлены нам из стужи,
Сотня зеркал отражает снующий бал.

И розова пыль, как яблони цвет на ладони,
И искры, подсолнухи неуверенных труб.
Растянуты вширь, как кресты распинаясь в агонии
Стеклянные руки, черные руки, и белые кисти рук.

И кружат, прищуренным глазом глядя, в убранстве
Шелк шуршит над наготой, ах, не смотри…
И перья, и жемчуг в бушующем пространстве,
И шепот, и зов, и головокруженье, и ритм.

Год девятьсот десятый. Часы уже бьют. Может статься -
В песочных часах сыплет песок все скорей,
Пока не придет время гнева, и по делам воздастся,
Как огненный куст, смерть встанет у наших дверей.

И где-то далёко поэт рождается, ибо избран
Не для них песни писать, не для них, никак.
Летняя ночь по млечному пути приближается к избам,
А в деревне в ольшаниках полно бродячих собак.

Хотя его нет пока, а что будет, возможно, бредни,
Ты, красавица, неосознанно качаешься с ним.
И будешь ты вечно с ним танцевать в легенде
В боли войны, сквозь треск сражений и дым.

Он тот, кто выходит из водоворота истории,
На ухо шепчет тебе и говорит: но, посмотри,
В печали чело, и давние годы славы ему вторили,
И сама ты не знаешь, вальс это или твой крик.

Встань у окна и шторы раздвинь, и в истине 
В ослеплении или прозрении глянь же на странный свет.
Стелется вальс, приглушенный золотыми листьями
И заметает окна этот зимний неистовый ветр.

Поле во льду и желтые зарницы
В разверстой ночи могут появиться
Толпы бегут средь смертоносного шума,
Не слышишь его, догадываешься по ртам.

До края неба простирается поле,
кровь красит снег, убийством кипит, воем,
На тела, застывшие в каменном покое
Палящее солнце бросает пыль по утрам.

Река там, наполовину льдами покрыта
И шествия невольников на берегах крутых,
Над синим облаком, вод выше иных,
Под красным солнцем блеск, бича позолота.

Там, в этом шествии, в ряду безмолвном,
Смотри, это сын твой.  На щеке его рана
Кровит, но идет улыбаясь, что твоя обезьяна,
Кричи!  В этом рабстве он счастлив вполне.

Понимаешь. Есть страданьям границы такие
Что за ними только усмешка такая,
Вот так и проходит человек, уже забывая,
За что он боролся и не сгибая выи.

В бычьем спокойствии есть очарование,
Когда он смотрит на звезды, на облака, или зарницы,
Пусть все другие умерли, с ним то не случится,
А потом медленно умирает.

Забудь. Нет ничего, кроме этого яркого зала,
Вальса, цветов, и огоньков, и эха для всех.
В зеркалах сто подсвечников, разве этого мало,
И глаза, и уста, и гомон, и смех.

На самом же деле руку никто не протянет,
Сама перед зеркалом, лучше на цыпочки встань,
Рассвет на дворе и звезда уже вставшая ране,
И звенят на санях бубенцы в эту рань.

Оригинал:

https://wiersze.annet.pl/w,,12633

Дверями на запад смотрит веранда
Окна большие. Солнце - всё грея.
Вид на все стороны явно, как надо,
На реку, лес, поля и аллеи.

А если дуб в зеленом уборе
И грядку тень липы скрывает собою,
За лазурной  корой мир канет весь вскоре,
На лоскуты изрезан листвою.

Там брат и сестра, на коленях, часами
Рисуют сражения и погони.
И помогая чуть языками
Большим кораблям, один из них тонет.

Оригинал: 

https://poezja.org/wz/Mi%C5%82osz_Czes%C5%82aw/7840/Ganek

Уши мои уже слышат все меньше и меньше в разговорах,
глаза мои слабеют, но все еще ненасытны.

Вижу их ноги в мини-юбках, в брюках или в развевающихся тканях.

На каждые поглядываю по отдельности, на их ягодицы и ляжки, убаюканный образами порно.

Старый, похотливый дед, пора тебе в могилу, не время игрищ и забав молодости.

Но нет же, делаю только то, что всегда делал, сочиняю сцены этой земли по приказу эротического воображения.

Не то чтобы действительно вожделел я к тем созданиям, ибо вожделею ко всему, а они просто символ экстатической близости.

Не моя вина что так мы созданы, из бескорыстного созерцания и наполовину из аппетита.

Если по смерти попаду на небо, должно мне остаться там таким же, как здесь, только избавлюсь от глупых мыслей и костей тяжелых.

Превращённый в чистое созерцание, буду и дальше поглощать пропорции тела человеческого, цвет глаз, парижские улочки на рассвете в июне, всю непонятную, непонятую, множественность видимого мира.


Оригинал:

https://literatura.wywrota.pl/wiersz-klasyka/40027-czeslaw-milosz-uczciwe-opisanie-samego-siebie-nad-szkla.html

Отняли у вас одежды белые,
Крылья и даже существование,
И все же верю в вас,
Посланцы.
Там на другой стороне перевёрнутого мира,
Ткань тяжелая, расшитая звездами и животными
Ходите вы кругами выискивая стежки правдоподобные,
А здесь ваш постой недолог,
Разве что утрами, когда проясняется небо,
В мелодии истинной затверженной птицей
Или в запахе яблок под вечер,
Когда сады зачарованы светом.
Говорят, что кто-то вас придумал,
Но не убежден я в этом
Ибо люди и самих себя придумали.
Голос – возможно может быт доводом
Ибо принадлежит существам несомненно светлым,
Легким, крылатым (почему бы не бывать такому),
Препоясанных молнией.
Слышал тот голос не раз в моих сновидениях
И, как ни странно, понимал более или менее
Веление или вызов на языке небесном:
День еще сейчас
Еще один у нас
Делай что можешь.

Оригинал:

http://wiersze.doktorzy.pl/oaniolach.htm

Минуя улицу Декарта
я спускался к Сене, молодой варвар в странствиях
испуганный прибытием в столицу мира сего.

Было нас много из Ясс, Колошвара, Вильно и Бухареста, Сайгона и Марракеша,

Стыдившиеся помнить обычаи дома своего
О которых нельзя никому и заикнуться:
Как хлопком подзывали слуг, как вбегали босоногие девушки
Как делили пищу с заклинаниями
Хоральные песнопения с челядью

Оставил за собой облачные провинции.
Вошел в универсальную, восхищенный, алчущий.

Вскоре все эти из Ясс и Колошвара, или Сайгона или Марракеша
Были убиты, ибо захотели опровергнуть обычаи дома своего.

Вскоре их коллеги завладели властью
Чтобы убивать во имя прекрасных идей, универсальных.

Между тем, город вел себя согласно своей природе,

Гортанным смехом отзываясь во мраке
Выпекал длинные хлеба и наливал вино в глиняные кувшины,

Рыбу, лимоны и чеснок покупал на рынках,
К чести и позору, величию и славе равнодушен

Потому что все было и все прошло
Кто изображён на памятниках, никто не знает,
В еле слышных ариях или оборотах речи.

Снова опираюсь на грубый гранит парапета набережной
Словно вернулся из странствий по странам подземным
И вдруг увидел в свете кружащемся круговращение времен
В котором рушатся империи, живые когда-то и теперь мертвые.
И ни здесь и нигде нет столицы мира.
И забытые обычаи восстановили свое доброе имя
И познал я теперь что время поколений человеческих не похоже на время земли.

И из грехов моих тяжких одни больше всего запомнился:
Когда однажды шел лесной тропою над потоком
И столкнул камень тяжелый на змея, свернувшегося кольцами в траве.

И вся остальная жизнь была наказанием,
Которое настигает раньше или позже за нарушение запретов.

Оригинал:

https://poezja.org/wz/Mi%C5%82osz_Czes%C5%82aw/2073/Rue_descartes

Всегда тосковал по форме более поэтичной,
в которой было бы не так много поэзии, и не слишком прозы
и что позволило бы мне объясниться, не обрекая никого,
ни автора, ни читателя, на муки высшего порядка.

В самой сущности поэзии есть нечто непристойное;
появляется из нас нечто, о чем мы не ведали что есть в нас,
и тогда моргаем, словно тигр из нас выскочил
и стоит на свету, и бьет себя хвостом по бокам нещадно.

Вот почему истинно сказано, что даемон нам стихи диктует
хотя, преувеличивая, утверждается, что он явно ангел.
трудно понять откуда берется самомнение поэтов,
если они иногда стыдятся, что выдают свою слабость.

Хотел бы человек разумный быть государством демонов,
которые управляют им, как у себя дома, говорят много.
словно недостаточно им украсть его рот и руку,
пытаясь изменить его судьбу для своей выгоды?

Потому что все, что болезненно, ценится сегодня,
кто-то может подумать, что я только подшучиваю
или что изобрел еще один способ
прославлять Искусство с помощью иронии

Было время, когда читали только мудрые книжки,
помогающие сносить боль и несчастье.
Однако, это не тоже самое, что изучать тысячи
дел, извлеченных из психиатрических клиник.

И все же мир не таков, каким нам кажется,
и мы не те, какими видим себя в наших бреднях.
Люди прячут молчащую добродетель,
так заслуживая уважение родных и соседей.

Смысл поэзии в том, чтобы нам напомнить
как трудно оставаться той же самой личностью,
ибо дом наш открыт, и в двери ключей не бывает,
и гости невидимые входят и выходят.

То, что здесь говорю я, согласен, не поэзия.
Ибо стихи пишутся редко и неохотно,
под невыносимым давлением и только с надеждой
на добрых, а не на злых духов, видящих в нас инструменты.

Оригинал:

https://www.milosz.pl/przeczytaj/poezja/19/ars-poetica