alsit25

Ограниченная природа стены
Ограничена задачей отваживать собак и насекомых.
Содержать мебель, исключать дождь.

Но пространство пронзает ее, как безумный пассажир.
Комнаты поэтому чужды, словно вошел
В другую по ошибке в той же гостинице.

И увидел недоверчивый, не знакомый пейзаж,
Кровати передвинуты, чужой чемодан на полу.
И окно пялится на тебя из другого угла.

И желание проходит сквозь стену, как дикий гусь
Летящий и плачущий над гнусавыми водами.
Память не знает стен. Они - простые пределы.

Только дурак режет море ножом
Или говорит ветру: перейди линию на свой страх и риск.

Оригинал:

http://www.hyamplutzikpoetry.com/poem-divisibility

Например : y– xa + mx2(a2 + 1) = o

Виток к витку, и держит мрачный змей
Свою безжалостную позу, и под светом
Как мрамор. Kрыса времени, художника проклятье,
Не может форму сгрызть, и не коснуться, постарев.
Она была всегда, была, творя наш разум
Ее создавший из себя самой. Сама в себя и канет
На языке другом, и изменения ее не в изменениях,
Но и умножить время вовремя нельзя.

А змей свивается и, трепеща под светом
И жестче мрамора, разматывает кольца
На сцене ослепительной. Движенье
Стремительней, чем молнии изгибы,
Освобождая величие извивов, танцором, мимом
Он возрождает статую, изваянную в меди.

И фимиам у алтарей твоих он не признает.
И не услышит ночью в комнате стенаний…

оригинал:

http://www.hyamplutzikpoetry.com/poem-an-equation

За пределами Скифии

Слышать моего пастуха, это словно
Слушать философа чуждой секты,
Который описывает родину на дальней границе Скифии,
Около входа в ад, видеть поле боя,
Окаймлённое горами, лежащими между горизонтами.
С мятущимися двусмысленными знаменами, сбитое с толку
Закоулками и поворотами, когда воин крадется
И вдруг сталкивается лицом к лицу с самим собой - или
С тем, кого покажет ему зеркало в сумерках, и не колеблясь,
Друг или враг, не предлагает выбора,
Но вскакивает и разит, и, тычась у трупа,
Продолжает взбираться по кривым ступеням, минуя сотни дверей,
Коридоров, аллей, туннелей и безумных комнат
Кривых или вверх ногами, с окнами
Для людей, которые ходят по потолку,
Они дерутся ночью и дерутся во мраке,
Они дерутся во сне, но больше в мечтах,
И, когда знамя меняется, я вижу, как они разбегаются,
Перегруппировываются - как в шахматах
Фигуры, по капризу или неизвестному игрокам закону,
Вдруг меняют цвет, слон становится ладьей,
Они маневрируют искусно, чтобы защитить короля
Или грозят врагу, и сами могут вмиг
Ему врагами стать, отравленными тайно и жестоко,
Как если б пешка или же король
Надежно и вдали от битвы защищены втройне,
И взор подняв, проснувшись, защитников вдруг видит
Вдруг измененными, готовыми убить.
Словно игрок, играя черным или белым цветом,
И в средине каверзного замысла, ведущего к развязке,
Находит по другую сторону доски себя,
Обет дающим пренебречь обетом, а может быть
Ему весть принесли (или же болью отозвалось в голове)
Что правила переменились, или их снова нет навечно,
Что цель игры - потеря человека, и гибель короля
Неслыханный триумф – и так он к делу переходит,
Пока иная льгота не сотрясла его. И посему
Густ аромат предательства здесь, в этом месте,
Вины и сожалений запах.
Но иногда они играют
В игру с названием – Маски Иуды и Иисуса,
( И если зренье мне не изменяет) где тысячи дверей
В огромном цирке, огромном, словно в гору вход
И все друг друга супротив, кривы или лицом друг к другу –
И связаны подземными туннелями как будто,
И им благодаря, пересекаются безумными путями
И принимая образ Иисуса или же Иуды,
И должен выбрать одного игрок. Но по приказу
Тот, кто под маской Иисуса, срывает капюшон
И обнажается хорьковое лицо Иуды,
Или же Иуда маску мерзкую срывает
И улыбается в блаженстве. И тот, кто на плите надгробной
Сидит, им задает вопросы, когда игру он судит:
« Кто в эту дверь сейчас войдет?
« Христос, Христос»! « А вот неверно»!
Игрок трепещет иногда и замирает.
Стражи его уводят, он поднимает очи
К толпе кричащей, в амфитеатре этом,
Толпа его не видит или видит, поскольку продолжается игра
Без перерывов, и двери хлопают все время.
Ответ получен. Маски сорваны с лица.
Но иногда, случайно, труба герольда плачет,
И сокрушая все другие звуки: « Иуду выбрал человек»!
И эхо рикошетом: « Иисуса! Иисуса»!
По всей арене, громко или тихо,
Скуля или угрюмо, благоговейно или злобно.
Сгруппировавшись иль поодиночке, как в оркестре
Горячих гончих в полном эхом доле.
И стражи окружают бедолагу, и запасной игрок
Из проклинающих, хохочущих рядов спешит вступить в игру,
Или его уже за ноги тащат, ибо
Цена участия в ней поздно или рано – игра с самим собой.

И далеко ли человек ушел от зверя
( Который со времен Эдема незаметен, хотя невинность
Давно не означает связи их обоих). Под гладкой кожей
Руки любовника, ремесленника или же поэта
И вижу когти, клык во рту девицы,
Смеющейся влюбленному мальчишке,
Но иногда они, нагие, содрогаясь, видят
Как шерсть растет на их костях и ступни раздвоились.
Или безумцы вновь детей себе желают,
Бегут по коридорам там, где стены полны
Бумагами, где утверждается рождение вне брака,
И в ужасе крича: « Отец! Отец!», в ответ же
Дурацкий гомон обезьян или медведей.
А что же Бог? Что этот Бог, который
Записывает все, не проклиная, не жалея?
Он пишет, пишет, комментариев не оставляя,
В его глазах все преступленья мира, ну а руки
Отягощенные вердиктом неподвижны, как горы помавают.
Меж них ты принца не найдешь, благословляющего землю
Воздетою рукой, или святой стопы коснувшись.

Потом Горячка Зеркала и Тошнота Часов,
И испещряет скифская луна крыши жилищ их,
Внутри которых сбираются безумцы, разводя руками,
Кружатся, как коты, чтобы поймать самих себя же,
Где были лишь мгновение тому, или же к зеркалу крадутся,
Садятся и хватают зеркало, чтоб сохранилось отраженье,
Или бегут его на улицах – и где торговцы
Везде стоят под скифским лунным и порочным светом,
Крича «Часы! Часы!», а за окошками часовщики
Сосредоточены, клонясь к своим столам,
Кишки распутывают и укладывают их,
На части рвут, к глазам подносят, чтобы лучше видеть.

Партер Карла

Карла партер, что ад, он где - то рядом,
Да и везде, под гладкою дорогой,
Стоит на кольях острых и подобных кольям,
Которыми пронзить вампира сердце можно.
Мой Бог! Сын и Отец и Дух Святой,
Клянусь, не верю лживой логике. И все же,
Тот сын земли, коровниц соблазнитель,
И шлюхи с острыми ногтями, которую он завалил в стогу,
Тот самый, кто прокукарекал: « Когда козел помёр,
И брат ее на время отлучился в бордель парижский,
Ума хватило мне, чтоб шлюху завалить на спину…».
И все же абстрактный человек, тот человек, который
Мне душу пожелал соорудить,
Тот человек, кто вне себя бывал, кто жил однажды
Вне времени и дружбы.… Ба, игрок,
А может того хуже – гнусный автор мелодрамы,
И кто актеров предпочел, и кто, чем дело делать
Действует (Прости мне, Гамлет) – кто, когда весь мир его горел,
Рвал струны апофегм
Искусства действовать спокойно, но любил
Больше всего напыщенную речь, ну, скажем, про Гекубу,
Когда ее глаза напоминали дырявые бочонки слез.
А сам предпочитал он роль, которая давала
Пространство, иль выкрикивать бессмысленно слова –
Роль сумасшедшего, к примеру. Или, вот,
Всей труппой управлять, склонить врага
Взять в драме роль, которую он сам придумал,
В которой и ты сам, отринувший себя в кулисах,
Все подсказав, и срежиссировав и обустроив.
Ты пальцем в него ткнешь и крикнешь:
« Ты пойман, негодяй» - партер же бьет в ладоши,
А то застынет, и поймет твою смертельную проблему,
Как драму, как театр. И все, что происходит
Нам обещает много. Вот же – отец отравлен,
Шлюхой стала мать, и королевство
Захвачено безумным принцем. И мститель, роль твоя.
«Театр»? Театр главное! Но жизнь твоя – расплата.
Жизнь продолжается, но явно избегая
Обычного, пока ты жадно клонишь ухо,
Чтобы довольный голос Аристотеля услышать,
Иль одного из комментаторов его, и кто б он ни был,
Христианин, француз иль мавр - кто утверждает
Трагедию, как лучшую из имитаций,
В последнем акте требуя расплаты
Чем больше – лучше. «Мне слезы проглотить, иль крокодила»?
Но ты любил Горацио, кто верным спаниелем был тебе …
Прости мне, Гамлет, я сведу конец ,
Не полагаясь боле на сердечность,
Энтузиазм и дружбу, интерес…
Все это значимей, чем те актеры, и которых
Пригрел давно ты, сам актер, и сам художник. Ибо,
Коль ищешь ты себя, то в зеркало взгляни,
На зеркало пенять чего, когда кривая рожа?
«Скажи мне, Карл, Ты сам хоть в это веришь? —
Вопросы веры не уместны здесь».
И Карл? И Карл? Он ходит
Подобно лису в клетке. Карл у окна
Глядит, как кормят поросят, пока он варит
Интриги, чтобы на пьедестал вернуться при дворе,
С которого не так давно он соскользнул,
Когда его локтями оттеснили.
И там уже его шпионы. Он возвратится,
Если конечно его преемник, кто тоже Карл,
(За исключением уменья говорить, подобно мне,
Тишайший человек, везде желанный
В натянутых петельках на траве
Или на ветках, или в замышляемых подлогах,
Чтобы друзей поймать на мятеже) не доберется
До Карла первым, вооружась старинным правом,
Законно и по - рыцарски главу ему снесет.
Я больше верю в лицезренье Карла
Чем думаю, что он ему капканы ставит.
Но он вернется без сомненья, снова станет
Он прежним Карлом, будучи таким, вернется
Попировать с одним Горацио, который знает,
Что был однажды другом человеку, кто звался Гамлет,
И этот человек, души огромной и ума,
Был язвой честолюбья поражен. И да, увы,
Потеря трона его часто угнетала,
И если пренебрежение саднило сильно,
Он мог ответить, развернувшись и разить,
Пока великая душа рвалась из клетки
И страдая….

Терзания дома глаз

…старик, — и все же
Послушайте историю чудную, братья,
Поведанную мне поэтом, нищим, тревожащую сны мои ночами.
Из Амлета течет рассол холодный моря,
Когда он разбивает волны, зеленые, как матери его глаза.
И он взметается, как крови ток на гневных лицах,
Взлетает в воздух и стучится в двери
Дома очей, владенья Бога,
Стоящего на берегу реки, украшенной огнем,
Который трогал я рукою. Стражи на севере и на востоке -
Охотник Звездный и Геркулес его не видят.
Не зрят его и те, кто бдительно сияют ночью,
Персей и Близнецы, на западе и юге,
А не святые в капищах великих, в блаженстве до макушек,
И не Господни твари, восставшие с падением Адама,
Кто стражей шли на неутомимых лапах по улицам Иерусалима –
Медведь и Лев (Эй, дай мне головню побольше
Чтоб показать тебе) – Дракон, Лиса и Рысь
( Его, и будь уверен, он начеку и вынет меч из ножен)
И Бык, и Скорпион, и Краб, и та
У врат которой он жаворонка обнаружил перья, погибшего, и Уникорн –
Они лишь озадаченно понюхали его, когда он мимо шел.
Но в счет поставлены лишь звезды, и которых мы Гончими Охотника зовем,
( Или то быть могла Звезда Собачья, что первая унюхала его)
Его разнюхали, услышав в этом невинном и затихшем небе.
Их род, щенята те, скулящие в его крови
В страстях его — поющий сонм сверчков,
Как если б полем был, согретым солнцем,
Замыслив гнусный гон, ужасную погоню,
В сообществе своих четвероногих,
Пока с небес созвездие, которое Орлом зовем мы
( Ученые мужи еще его зовут Аквила)
Над ним парило, прянув, отгоняя
Великолепными когтями, клювом. Амлет
С погоней, дышащей в затылок, мчал обратно
В Господний Дом, и отдышался у дверей,
Чьи створки были очи, каждый камень
До высочайшей в мире башни замка,
Что на холме у Млечного Пути. Открылись двери,
В покои он протопал и упал ничком на пол,
И долго пролежал, переводя дыханье,
Потом приподнял голову чуть - чуть и увидал он око
Прямо под ним, глядящее ему в глаза.
Он подскочил. Вокруг него стояли стражи,
Как принято у древних пастухов, и с копьями тупыми,
С ним мягко говоря, на странном языке, но вроде
Ему знакомом, словно на несколько забытом диалекте
Его родной страны – как болтовня Ютландского пришельца.
Они касаются его одежды и золотых орнаментов на ткани,
Им сапоги его смешны, и воротник, и борода над ним,
И тычут пальцами в эфес его кинжала, украшенного драгоценным камнем,
Оружие, которое, благоговея в страхе, вернул он в ножны.
И подходя все ближе, чтоб он не мог бежать их,
Они оружие забрали, с ликованьем
Ощупывая острые концы, пустили сталь по кругу,
И восхищались весом и сверканьем,
И предлагали свои копья на обмен.
И тут звенящий и суровый голос, и который
Шел, и как виделось ему, из уст архангела, такой
Изнеженной субстанции, что двери дубовые за ним —
Одно сплошное око, просвечивали через его тело –
Всем им велел вернуться на посты. Когда они ушли,
Не торопясь, и неохотно вернув кинжал ему,
Глаза он видел, ибо в этом зале каждый камень
Был широко открытым оком.
И стены из очей, уложенные в этой кладке замка,
И сводчатый высокий потолок - все на него наставленные очи,
И шторы на очах оконных, и факелы и канделябры –
Глаза, глаза, глаза – и их огонь – глаза,
И коридоры, ведущие в загробный мир, туннели глаз,
И берега округлые в их совершенстве,
Как око рыбы или циферблат часов,
Или же глаз луны – ста миллионов полных лун в сиянье –
Бессмысленно глядели , бездвижно,
И иногда в чуть замутненной глубине, как бочажок в лесу,
И снова словно зеркала, то смутные, то в полном блеске,
И обнажая скрытое за каждым. И там же Амлет,
Недоуменно глядя на смертоносное в своих руках,
И снова на тирана, кто говорил с ним с перекошенным лицом,
И на опасливых советников его, когда они записывали речи,
И на истопников, подбрасывавших бревна в пещеру божества пустого
Для поколений будущих, и встретил глаз иной,
Уставленный на полдень там, в саду притихшем,
И где в беседке добрый король лежит и видит сны.
Они на цыпочках вошли - Полонио, и Клык, и королева.
Поверх их лиц наброшена одежда, и кинжалы
То поднимаются, то падают. И снова, на пламенем подстриженной траве
Два фехтовальщика сошлись - Клык сделал выпад,
Он, как всегда, зачинщиком явился, и Кроткий -
Отступая, и ложные удары нанося, и руки
Вдруг опустив в сомненьях, и озираясь или
Взор обратив на Божий град, как будто
Он ждал поддержки. И прелюбодей
На ложе всходит, с королевским кольцом на пальце.
Лежит в пещере, и, частично, под тенью головы
Невиданного зверя, свет заслонявшего, что лил из входа.
А вот уже, когда предатель собирает плату,
(А половина причитается потом) король, не поднимая век,
Взгляд поднимает из травы на океанском дне,
Рот негодяя улыбкою кривой встречает звон монет. А Амлет
(Унылый, тощий и с глазами земляного цвета)
Обеспокоен странной мыслью об его улыбке,
О бороде его, о челюсти, и о щеках.
И медленно лицо его ощупав, видит
Что и другие, и в числе неисчислимом, вершат такое же.
О, Господи помилуй! Но чье ж лицо там видится в стекле?

В искривленном стекле то очи Бога, братья,
И сотворенные, чтоб смертных видеть, он сам себя завидел
В своей ужасной ипостаси. Но погодите,
Он оглянулся, и завидел стражу на им отведенных местах,
И вновь помедлил, и страхом новым обуянный, соразмерил
Глубокое молчанье августейшего дворца, не это,
Что охраняла стража, и с копьями готовыми к сраженью,
Не место там, с архангелом перед дверями, но тишину пустую,
Откуда голоса его с ума сводили часто,
Собачек и сверчков, своих собратьев
Нигде в безмерности не мог он уловить,
Ни взвизги их, ни треск, ни гул, ни шёпот. И в этом одиночестве своем,
И плача об утрате рощ июльских, он вспоминал
Как подбежал к стене и там увидел
Тирана с перекошенным лицом уже не в плаче,
И всех советников, свернувших свитки,
И каждый с редкой бороденкой на лице,
И с челюстью огромной, и глазами, словно окисленная медь.
Когда же Амлет нос отвернул, уже пронзив кинжалом,
Над трупом руки вытер душегуб и, взимая плату,
Уперся пальцем он в макушку усеченной головы,
И зарычал, и на ноге подпрыгнул. Амлет,
Стянув лицо в уродливое рыло, глядел на кочегаров,
И как с ухмылкой они подбрасывали корм пустому богу.
Когда он сжал кулак, король – мертвец сжал тоже.
(Глаза его на хвост павлина походили
Или на складки кожи жабы , на кору на дубе).
И вот, теперь, когда он руки поднял пред собою –
( Как будто монстр пытается пугать дитя)
Он видит, как Полонио с Клыком и королевой,
Как сам он, поднимают руки и окружают, устрашая, жертву,
Он на руки свои взглянул, и вдруг лицо, закрыв одной,
Другой схватил рапиру (Спасите нас, Господь и все святые)
И бросившись вперед, он колет, колет, колет,
Глаза в стене разит, и рубит, рубит, рубит.
Архангел говорит. И стража его хватает и уводит
Ко входу замка, и на ступенях - взашей его, туда, где звери
Уже сидят, собравшись полукругом -
Лев и Медведь, и все охотники - созвездья.
Его никто в кругу их не коснулся, когда вошел он
Со шпагой в ножны вложенной и глядя прямо,
И толпы по бокам его и сзади расступились,
И в тишине от Дома Бога провожали
Не тем путем, что он пришел, а к стенам
Святого Города, и к перекличке стражи
У ограждений, где издавна они суровых стражей проверяли,
И у бойниц, у жерл готовых пушек,
Направленных на улицы у замка, по которым
Гонцы в лихие времена спешат верхом,
И толпы - на своих двоих, и всадник яростным галопом,
И иногда пальба огромных пушек и мушкетов.
Они топочут по сплетениям траншей,
Идут по улице, где с двух сторон гарроты призраков качают,
Когда небесный ветер повелит им раскачаться.
Однажды, пред архангела жилищем, на тротуаре
Нашел он жаворонка перышко и мокрое от крови,
А однажды, в окне дворца лицо увидел
И, странным образом, как у Полонио лицо,
А со стены наружной, ответ на главный свой вопрос -
Он вдаль глядел на бесконечную равнину, на которой
В ответ на ветра слабый стон в далеком далеке
Клубился пыльный смерч, как если бы две армии сражались
Верхом ли, пешим строем, и проводя искусные маневры.

И спрыгивает Амлет с зубчатой стены и тонет,
Звезда летит на одинокий берег моря
Под Эльсинор, под крепость, и, помедлив,
Он входит в мрак прилива и во все оружии.

Спокойно море было, когда смолк квохотавший голос.
И скоро после, бейлиф и я ушли оттуда,
Ибо заря всходила. И возвращались нашей же тропою,
И до коней дошли, почти не говоря друг с другом,
Добрались к замку Форстнессу, где это я пишу,
И если я еще о чем - то думал, то это был вопрос,
Который мне рассказчик задал. – Скажи, старик
Что скажешь о легенде?

И пока с улыбкой
Бирн наблюдал за мной, я наконец шепнул,

—Ты помнишь, что у Амлета был друг,
Гонорио, с кем был он, когда увидел призрак, тот кто,
Как рассказал ты, его предостерег от западни,
Которую ему король замыслил—так вот, я тот Гонорио, старик...

Они зашлись от смеха.
В огонь подбросив хворостину, откликнулся еще один пастух.

— Вот что меня безмерно удивляло в легенде этой,
То, что безумец этот, когда висел над лужей,
Не обнаружен был зверьми. У ласки нюх такой, что
Она жирнючего гуся учует в сто фарлонгов,
Когда подует ветер ей не в спину, бьюсь об заклад.

И заявил другой,

— А Рейнард? Унюхать женщину в жару он может миль за десять.

Ха - ха, —еще один из этих прогудел, —
— От Амлета несло, как от мегеры или шлюхи?
Я сразу мнил, неладное с беднягой что - то.

— А про орла, — еще один вмешался.
— Когда висит он в вышине, не больше точки,
Учует даже под листом крота…

— Он видит их —другой ему ответил. — Ибо глаза его острее,
Чем бейлифа и даже…

— Тогда как так случилось,
Что улетел он, и под собой он Амлета не видел?
И рыба. Ведь рыба может завоняться….

— Да все не так! —
Старик им погрозил рукою. – Спокойнее, сынки!
Ведь это все магические звери, и кто чует
Иначе чем…

— А вот сверчки и псы?
Я как - то с сукой жил такой, что гавкала она
Треща, что твой сверчок…

— Ба! Ты и сам трещишь
Что твой сверчок…

И мы оставили ворчащих.
Я же с усилием последним завершаю
Слова, написанные в Фортрессе, и после
Тех глав, что записал я ране
В прошедшие года, и по веленью сердца тоже,
И со счастливой мыслью, что не забудут
И голоса, и лица, и слишком много слов.

На мысе

Когда дышать мне время разрешит
После семи десятков и пяти уже забытых лет,
Последний раз я обойду мой край.
Дороги столь суровы для уставшей плоти. Проще
Сидеть и слушать чтенье еще не близорукого слуги.
Письмо доставлено курьером дюжим,
Чьи руки не трясутся даже, когда пивную кружку поднимая,
Он не расплескивает пиво через край в потоки солнечных лучей,
Что льют через восточное окно на кухне нашей,
Потом он с громоподобным фырканьем ее опустошает.
Я же подумывал о порции поменьше…
Яда глоток – вот то, что нужно.
Средь пыток вечных, и готовому на муки,
В отвратной яме человеку возможно хоть соображать,
(Шепча, как дьявол, ночь всю, и все утро) ,
« Раз умер Моисей, как сможет изъясняться Аарон»?

От Бирна, бейлифа, из самой дальней сеньории
(Мыс этот - самый безутешный рог на почве датской
– в ярость он даже Балтику способен привести)
Два дня тому в обычном разговоре я услышал
О странных россказнях, ходящих где - то,
Средь горных пастухов - о Гамлете, кто был мне другом.
Сначала мы отправились верхом, потом же
В лощине спрятали уставших лошадей
И шли последние часы пешком, услышав один раз
Вой волка, вверх по круче шли к скалистой луговине
Недалеко от моря. Там притворившись сыном и отцом,
Бездомными бродягами с подобранной одеждой,
Пришли к первой звезде костра мы оба,
Где у отверстия в пещеру, нас ждали пастухи.
Один из их числа обхаживал на вертеле барашка,
Чей аромат тревожил все вокруг. Мы выпили, поели,
И я заснул. Рука бейлифа Бирна изо всех сил
Трясла мое плечо. И я открыл глаза. Созвездья
Висели грандиозно в высоте. Настойчивый, негромкий голос
Словоохотливый и хриплый, тропу кривую сквозь молчанье проложил,
Вещая о герое, о драконе, и о дочке принца,
И всякую такую чепуху. Поддерживаемый под локоть,
Увидел я как десять или дюжина теней там собрались
Вокруг погасших углей (оставшихся после костра),
Мерцавших на земле подобно пронырливым циклопам.

Сказала тень одна, — Ты слышишь? Волк снова начинает говорить.
И дольше, чем всегда. Медведь в ночи сегодня
Сверкает в небесах, и кузены его лиса и ласка
Возбуждены уже от запаха мясного, и от шуршания травы.
Ты видишь проблеск у куста? Огонь на бревнах,
( И пусть поможет Бог нам стадо уберечь).
А там, внизу, прибой уже совсем разгневан.
Итак, зачни легенду про безумца.

И рассказчик,
Хмыкнув. – Ах, зубы в скалы он вонзает!

— Кто? – я закричал.

— Что, бабушка не спит?
Ну, хорошо, какого черта, конечно же, принц Амлет.
Зубами скрежетал на бреге, чтобы смолоть его в муку,
( Или, как говорят, ха – ха!) наполнить брюхо.
Подай - ка мне баранью ногу. Ах, хороша, чтоб я пропал!

— Во мраке давнем старины печальной,
И до того, как луч Христа принес свет миру,
На почве Дании два брата жили, Клык и Голод.
Был Голод королем, и был ревнивцем Клык,
И был он сластолюбцем, и возжелал он королеву Герту,
Из - за ее пшеничных кос и глаз зеленых
(Зеленых, как ячмень с оттенком моря).
И вот, когда поляков бить уехал Голод,
Клык Герте выказал неистовую похоть,
Она ответила такой же, и пока сражался Голод,
Они делили ложе в спальне королевской,
Клык проникал туда секретной дверцей,
Известной только ряженым и извращенцам королевы,
Колдуньи с перекошенным лицом. Но скоро,
Когда с войны вернулся Голод, и настало время,
Живот огромный отрастила Герта, поскольку она сына понесла,
Который, и в надлежащий срок, под бой колоколов,
Стрельбу из пушек, звон бесчисленных бутылок,
Был наречен – принц Амлет, и который, когда лета прошли
Созрел в итоге. И, одновременно, Клык с королевой.
Лишь случай подвернись, объятия свои возобновляли.
И в то же время ждал смерти Голода коварный Клык,
И год за годом, терпеливо, и Сатане молясь,
Кто богом был страны. Хотя он часто короля убить хотел
Ножом, и топором, и ядом, в суп налитым, веревкой
Или стрелой пронзить из-за зеленых кущей,
Иль погубить рукой наемного убийцы (и с ним потом покончив),
Но отступал всегда он. Когда же Голод в одночасье,
Вдохнув господню благодать от пилигрима в рясе,
Покинул демонов своих и гнусные мистерии под дубом,
(Которые, как мудрецы поведали всем нам
Практиковали наши предки) и приобщился кротости Христовой,
И имя подлое свое сменил (в честь дьявола, живущего в кишках
Дано было оно ему), назвав себя смиренно Кроткий.
И весь народ свой обратил, тогда - то
Клык ждать более не смог, и при поддержке королевы
И старого Полония, искуснейшего царедворца,
Замыслил брата смерть. Они на Кроткого напали,
Когда сидел король в саду, в беседке, думал
Он о добре. Три раза заговорщики коснулись его тела
(Пока Полоний закрывал ему лицо своей огромной шляпой
И заглушал стенания) кинжалами, пропитанными ядом,
Бескровно и оставили его лежащим.
(Уже распространив заботливые слухи
Об ядовитом змее, замеченном в подвале замка,
И найденном слугой, и новости достигли заграницы).
Но Клык, когда стоял над недругом своим покойным,
(Полоний с королевой лгали в один голос)
В ужасном гневе меч воткнул в беспомощное тело,
Завидя кровь, в отчаяние впал,
И втайне труп подальше уволок, и разрубил на части,
В канаву скинул все еще трепещущие члены,
Канава же их к морю быстро отнесла. А там уж
И волк, и ласка, рыба и лиса, включая и орла,
Которых создал Клык магическим искусством, их ждали,
Его могущественной мыслью прельщены,
Схватили части тела короля,
И убрались каждый в свою нору, пещеру иль гнездо,
Чтобы добычу спрятать. И Клык стал королем,
Когда же Кроткий, как летописи говорят, был забран
Великим богом дуба, кого он обесчестил,
И кто вернулся к отправленью службы, и под властью короля
Чье имя Добрый Клык, и коронованного без году неделя,
И новобрачной королевы Герты. О, слава Сатане!

Пастух перекрестился и огонь моргнул.
На берегу стонало море.

— Но, братья, слушайте меня.
Однажды в полночь Амлет гулял по валу крепостному с другом
Сердечным, звался друг - Гонорио, бессонно
Страдая по тому, кого он полагал своим отцом и вдруг увидел скорбный
Призрак того, кто звался Кроткий, и ему вскричавший,

— О, сын мой, Амлет, срази убийцу твоего отца!

И Амлет: — Ах, так вот? Мне имя назови,
И часа не пройдет, но он глаза закроет,
И Бога всемогущего беру я очевидцем,
Пусть Дания иль Тулия, да и сам Ад, его обитель!

И призрак, тихо.— Ты ищи, но в Дании, и в Тулии, возможно,
Что до других, то видишь ли ты прах,
Покрывший призрачное одеяние? Не знаю
Убийцы имени, сынок. Я спал в беседке,
Чтобы проснуться в более глубоком сне,
С лицом покрытом тканью и со сталью в теле.
Но перед тем, как дух мой отошел,
Чтобы сидеть у врат иных в кругу теней далеких
И ожидая приговора, мне кажется, что я услышал
Клыка проклятие и грубый голос, того кто братом был мне.
Но опасайся ты невинного убить, мой сын, иначе
Каинов грех и мысль о нем потащат
Меня по направленью к яме …
Да и тебя к проклятью. Будь уверен, тогда и порази.
Потом найди все части моего земного тела
И собери их воедино. Это пять зверей -
Орел, волк, ласка, рыба и лисица –
Их спрятали в норе, гнезде, пещере,
И упокой меня по христианскому обряду,
Если сочтешь, что мои муки здесь переносимы
И что рука моя еще сильна для битвы,
В которую пристало мне вступить
На срезанной огнем траве равнин духовных
И под присмотром будущих теней…

И Амлет согласился мстить и упокоить,
Когда же ночь на улицы и двор упала,
Он, сбитый с толку и оцепенев, с полузакрытыми и красными глазами
Стал вглядываться в лица человечьи, там ища ответа -
А более всего в лицо Клыка, кто стал подозревать,
Что Амлет именно его подозревает, и на троне сидя
Поглядывал на принца, отвлекаясь от дел официальных,
Не отрывая взгляда, и дрожа ноздрями,
Когда опасности он чуял запах. И Амлет, видя
И страх его и ткань, закрывшую лицо,
И в темноте кинжал, которым Кроткий был зарезан,
Решил, что стоит притвориться сумасшедшим. И вытер сопли он ,
Потом их по лицу размазал, и варежки надел, окрашенные алым,
И вместо шляпы он надел ночной горшок, стал петь
На сон грядущий колыбельные и даже,
Играя в крестики и нолики, он стал
Мочиться с крыши замка на собак и кошек,
Которым там не повезло случиться…

И замолчал повествователь, и все вокруг загоготали.

— Но Клык, в тревоге, был не вполне уверен,
Что принца Амлета безумье не притворно,
И он решил его подвергнуть испытанью,
И посоветовал своим друзьям его завлечь на берег,
Где девка некая, Оливия ей имя, по доброй воле
Его ждала. И если ляжет с ней, тогда шпионам
Откроется, что разум принца еще вполне способен отличать
Добро от зла, когда их повстречает,
И если он порушит цепь событий
То ясно станет – он безумен, как никто…

Но Амлет
Уже всех обхитрить готов, поскольку
Гонорио, коварный друг, его предупредил,
И следуя за светлячком с соломинкой в заду,
И что с приличиями не совсем согласно,
Оливию он в гневе потащил, преследователей избегая,
В дремучий лес, где от него она удрала в страхе.
А королева, узнав, что против сына заговор плетется,
За жизнь его боясь, на брег помчалась
В отчаянье, в слезах, с пути сбиваясь,
По лабиринтам рощ, по скалам, по колючей ежевике,
Где Амлет мог Оливию найти. И в полном мраке,
Когда ревущий океан скрывал все звуки, Амлет
Нашел ее, и надругался он над нею.
( Что это мать его, не понимал он). И, закончив
С деянием ужасным, вручил ей Амлет медальон,
Который с шеи сорвал своей, и в ухо ей завыл,
Ревущих волн счастливое затишье покрывая.

— Вот тебе, шлюха, плата! И на нее живи, пока не станешь
Резвиться с кем - то, завтра в ночь.
Молчи, не то тебя отправлю в монастырь я,
И где не будешь ты подмахивать и кувыркаться.
Ты понимаешь?
Он исчез во тьме.

И скоро потерялся среди стволов, кустов и валунов,
Пока в канаву с крапивою не свалился, но когда
Пытался вылезть, увидел он внезапно под ногою
Холодный луч гниющего бревна, и водоем во мраке
Кромешном, будто конца света
Собрался он достичь. Принц обернулся и заметил в страхе
Горящие глаза, словно кошачьи, то погасавшие,
То загоравшиеся вновь, как будто по воде
К нему стремясь - и, судя по тому, что были высоко,
То был какой - то зверь. Обеими руками
Он древо обхватил, которое случилось позади,
Такое толстое, что рук сомкнуть не смог он,
Но грубая кора позволила вцепиться,
И, бормоча проклятья, он взобрался
На ветку, что пониже, где, отдышавшись,
Он вроде бы услышал прибоя колыбельную и под собой,
Какой - то приглушенный голос. Осторожно
Нащупывая путь, он обнаружил
Удобный, поместительный насест, где он и лег, чтоб отдышаться.

Потом отверз он веки. Как золото сверкали небеса,
Когда с огромной четвертинки неба
В лицо сияла полная луна, и, омрачая диск, пока глядел он,
Все больше становилась, превратившись в птицу,
Огромную и черную…расправив крылья, всю планету покрывая,
Она к нему слетела, и яркий свет за ней очерчивал ее.
И наконец, в последний раз был явлен полумесяц,
И на мгновение внутри его ужасный клюв был виден
И диск очистился опять. А в противоположном небе
Уже бледнело, намекая, что ночь приблизилась к рассвету,
И меж деревьев сиял молчащий океан.
Но где же был прибой? Ужели прилив уже не гонит волны?
Он на спину перевернулся и увидел с ветки
Ночного приключения темнеющую лужу,
Под лунным светом, спокойную, без дна и края.
Но вдруг на глади возник плавник гигантский и исчез,
Хотя вода пошла вокруг кругами.
Он слышал приглушенный голос, и там, под ним уже
В очищенной луной дыре среди деревьев
Лежал с отверстым горлом олененок в красном,
Раскинув ножки. Вблизи его лиса, тяня ноздрями воздух,
Сказала, нетерпеливо и капризно:

— Ну, где же они все? Я больше ждать не стану,
Клянусь Магогом! Здесь хватит всем…

— Будь терпелива,
А то ты пожалеешь,— зверь просвистел, доселе
Никем не замечаемая ласка, чей мех
Лоснился и сверкал, как мокрый камень.

Лиса привстала и понюхала оленя жадно,
Но отвернулась на ужасный голос из деревьев.
Волк, серый и огромный появился, задирая морду,
И оглянулся на крыльев звук, орла, упавшего с небес,
Из мрака вышнего, и чьи глаза
Уставились туда, куда глядели волк, и лиса, и ласка,
На рыбу также он взглянул, увидел только морду,
Что на него смотрела лупоглазо. Тут из мрака с воем
Клык появился, шел на четырех, потом склонился. Вместе
Они собрались вкруг кровоточащего оленя, задрали морды
И вознесли молитву каким-то демонам иль духам, завывая.
Потом рукой, и клювом, и клешней вцепились в мясо пира,
Куски отборные бросая в брюхо лужи,
И скоро блюдо заблестело, как свежая трава.

К ней обращаясь, Клык засмеялся, вытирая подбородок,
—Дурак не ведает сомнений, он так безумен,
Что даже похотливый лист его оставит равнодушным,
И даже замок смеется исподволь над этим простаком,
Который любимую в лес уволок недавно.
Зачем? Чтоб порезвиться с ней в игре какой - то детской,
( Как нам поведала она). Я в безопасности, мои отродья,
Могу из ножен меч извлечь, соорудить эпоху
( Уже начав творение, как то провидцы предсказали)
Распутства, топора и шпаги, волка и ветра.
Храните хорошо ваш порох, черт только знает
К каким уловкам он прибегнет,
Он может спрятаться в каком-то темном месте,
Где будет ждать причастия, в воде святой, чтоб охладить
Тот жар, что делает его безумным, и то пламя,
Что отделяет нас от совершенства; каких лазутчиков пошлет,
Коварной слабости, откуда, неизвестно вовсе,
Иль притворившись ими, ведь может он послать их
Чтобы завлечь вас, и отвлечь от стражи, или может.
Когда вы нерешительны, пронзить вас сталью.
Когда был жив я, его плоть
Неосвященная и части, доставшиеся вам всецело,
Беспомощным оставили его, как пузырек из испарений,
Держа подальше от моих забот. Пока я в смерти
Сражаюсь с вечностью неутомимо,
И в той же степени, о, братия моя, как части
Его погубленной души, я выиграл до поры .
Когда лицом к лицу в последней нашей встрече
Я стану перед ним, что очевидно, но с неясным результатом,
Как и неясен срок, но рано или поздно, с ним сойдусь я,
Собрав в один удар все, чтоб выиграть или же погибнуть,
А в вас еще останется часть его мощи, и даже если
Без яркого ума, слепящего мои глаза,
И руку крепкую мою сбивающего с толку.
Но если он прижмет меня, не я ли прошепчу
Ему, открыв секрет о нем или о части его некой,
Что дрогнула рука его и щит?
Теперь идите, отпустив оруженосцев, но не спите.

Они ушли, лиса и волк, и ласка, и улетел орел,
Ушла и рыба в воду водоема.
А Клык остался на минуту, задумавшись. Тут Амлет,
Крича, сорвался с дерева, умело
Упал в пружинистую землю, и вскочил
И сразу же с Клыком сцепился, застав его врасплох,
И неспособным вытащить рапиру,
( Сам Амлет был без всякого оружья)
Они свалились оба, ища руками горла друг у друга.
Два варвара дрались, потом лежали долго без движенья,
И очень, очень долго, потом один из них, дрожа, поднялся,
Увидев взгляд бессмысленный того, кого он задушил,
Открытые глаза его, и рядом вздох услышал,
Как приглушенный плач, который исходил
( И он уверен был, что слышал его раньше)
Из водоема, где рыбья голова старалась выползти на берег,
И круглые ее жестокие глаза
Без смысла всякого глядели. Он, ноги напрягая, поспешил
За волосы и бороду труп оттянуть к воде, маша им,
Как будто то была коса и сбросил
Останки в темный водоем, где тот и сгинул
И вместе с пастью злобной рыбы.

И воды успокоились. А меч из ножен
Не вынутый в борьбе, остался на земле.
И он его схватил и, воздевая к небу,
Помчался через лес по росным тропам
Туда, где петухи уже запели. Но с утеса,
Путь преграждавшего ему, метнулась тень,
Он уклонился и ударил ее сталью, и повергнул.
И ласка пастью костеневшей не молила о пощаде,
Когда он весь в крови ногами застучал опять.
А позади его лай нарастал и завыванья,
А он уже к большой дороге подходил,
Где проезжали фермерские фуры,
Скрипя колесами. И прибыл наконец
Он в Эльсинор, где стража, изрядно удивляясь,
Ему салютовала и пропустила во дворец. Он мимо
Испуганных придворных пробежал и прямо к королеве,
Ударил в дверь еще кровавой шпагой, и ручку повернул,
И в комнату ввалился, где сидела королева у камина,
Служанка рядом, ведьма с перекошенным лицом,
Которую он выгнал, и не удосужив взглядом.

Заговорила тихо королева, и лишь глаза кричали,

— Чего ты хочешь, Амлет, мой сынок?

И Амлет,
Хрипло и с напором,— Убийцу я убил.

— Кого? И от кого? На кой?

— Клыка, который отца убил …

И потускнели ее очи на исцарапанном лице ,
И в рот ее ворвался крик: —Дурак! Клык твой отец!
То с ним я возлежала, когда тебя зачала ночью,
И до того и после.

Амлет стоял, как вкопанный, карающий стилет
Застыл в его руке.

— Чего ты хочешь,
Раз вытащил ты сталь из ножен?

И тут у Амлета все опустилось
Она же наклонилась, за ручки кресла ухватившись,

— Клык твой отец, а Кроткий - рогоносец,
И я – и я была с Клыком, когда плащом
Мы спящее лицо его закрыли, чтоб крики заглушить
Когда его проткнули…

Она вскочила, и отпрянул Амлет.

Тогда, спокойно опершись рукой о стол.

— О раз ты уходить собрался, слушай,
Когда решишь, быть может, ты позабавиться сегодня ночью,
С какой - то женщиной, то дай ей вместо платы …
И накажи, чтобы молчала, отправь ее ты в тихий монастырь,
Черт побери, где ей подмахивать уж не придётся.

Она позволила, чтоб медальон
Упал на пол и оцарапанные щеки отвернула,
И со стола смахнув кинжальчик,
В себя воткнула глубоко и пала. А Амлет громко плакал,
Но на стене часы стучали громче плача,
Вращались руки, словно спицы в колесе.
Бежал по Эльсинору вопия он, и вопль несся
В печальный океан и гас среди прибоя.
Пока над головой к закату уносилось солнце,
Как детский мячик. И позади он видел
И лес, и мир, где волк с лисой еще скрывались,
И где - то ласки логово и двери без запора.
И башня в голове его держалась, семи небес немыслимая башня,
Где гордой птице место есть укрыться.
Но горы оседали и крошились, и громко билось сердце,
Как те часы из спальни мертвой королевы.
Держа Клыка оружье наготове, с открытыми глазами
Он в волны мрачные шагнул.

Прислушиваясь, наклонился к пастухам рассказчик,
К склонившимся к воде их просветленным лицам.

— Когда сбивается с пути, в отчаянье вгрызается он в берег,
И может залпом выпить океан, весь мир всосать губами,
И небо проглотить, чтоб упокоить обезумевшее стадо
Сверчков и гончих с их круговоротом лиц,
Вопящих и гудящих из травинки каждой,
Из каждой капли моря и песчинки, и из воздушных пузырей,
И дерево, и зверя, и рыбу, и лес, и человека. Но иногда
Он, видя угасающее солнце в руке Бога,
Себя взметает ко Звезде Вечерней.
Иль в бездне рыскает он в царствии Сатурна,
У врат небесных дома Уникорна,
Найдя комок кровавый перьев птички,
И слышит шум жестоких крыльев. Его смутить
Может лишь ночь, тогда он тонет в море.

Голос ослаб и прекратился,
И молчанье бревном шипящим только нарушалось.

Салон на RUE GALANTJERE

—Нам ваша Дания шлет высочайших кавалеров
И с самыми красивыми усами,
С прекрасной кожей, и такой, что и старуха,
Признаюсь, устоять не сможет.

—Ах, нет, графиня, —
Я поклонился, улыбнувшись. — Вы старуха?
Такую лишь в Гиркании найдёшь, в лесу, средь волков или зубров,
Как мы Европу называем, что выгибается, как варвар,
На север и на юг, на запад и восток, и у границ
Залитой солнцем Франции, чей уникальный христианин король
Каким - то мудрым и национальным чудом
В своих владениях старух не допускает,
Но только дам, величия достигших, и молодых
В девичестве, подобных тем, кто здесь
Всей цельностью своей внимают посланнику - изгою из
Далекой Дании и с добротой, присущей чести.

Она мой страх подметила в невольной речи
И отвечала весело.— О, лорд Горацио,
Вы точно не парижский кавалер
Под маской северянина? Да нет же, наши куклы
Такою не владеют речью, пустые, как картонка.
Ну что ж, вы победили. И, помимо юности моей-
Иль, коль желаете, тех глупых дней и славных
Пред юностью моей сегодня - ко мне приходит
Высокий мальчик северных широт
И, наконец, усат, как я сказала, и простодушен,
Как статуэтка Купидона, честный и невинный,
И который, когда по нашим улицам гулял,
В накидке щегольской, с рукой на кружевах у подбородка,
Дал образец сердцам парижским,
Как если б дождь стучал по кровле бельведера.
Увы, когда спустя два месяца, вернувшись
Обратно в Данию, чтоб лавры увенчали за убийство
Отца, и сам Лаэрт убит был им тогда же,
Все тем же душегубцем, и королевства того принцем,
Медведем грубым, знаменитым человеком, Гамлет ему имя….

Прежде чем боль от этой реплики прошла
И я собрался, чтоб ответить ей достойно,
Седой старик граф, кто спокойно улыбался
Беседе нашей, вдруг вскричал. —Убийство,
Сказали вы? Мы на забавной почве.
Графиня требует беседы о любви. Вас уверяю,
Что этот термин не значительней пароля
(словно масонов знак), чтобы подмигивать или коситься
Для стихоплетов романтических, читателей включая.
Я думаю, что, как второе, я знаток. Но вот любовь!
Ба! Тут я не отличу орла от решки…
Или, ха-ха, ха- ха, скорей, решетку от орла.
Но по признаньям тех, кто поклоняется любви, любовь
Приносит только вздохи и сопенье. Но что еще
Так возбуждает аппетит и заставляет
Дрожать от наслажденья с головы до ног,
И это жизнь получше, чем разнюхивать пикантные детали,
Читая брань или болтая с другом за обедом,
О том, как по башке кого-то, и в мешок, да в Сену.
Тихо! Вы видите ничтожность у колбасного стола,
Закуску проглотившую – с засаленным воротником?
И это месье де Паттс, чьи книги проболтали
Все о салоне нашем, кровопролитные истории его,
И каждая надушена моралью и высоким чувством,
И там история та самая, которую графиня
Поведала, из - за которой (но почему?) такой шум поднялся.
Такое, явно, не могло случиться,
Уж слишком хороша, и столько там убийц,
Когда являются в конце повествованья,
Которое и старина Сенека не смог бы сочинить,
Но нет в ней мастерства, а есть затей избыток.
Вот этот малый - Гамлет, за ниточки всех дёргающий, он
Мог стать бы мелодрамы королем. Когда б я не был занят,
Дай мне чернильницу иль две, я эту повесть за основу взяв,
( Умения не требуется в чем) то написал бы драму,
Которая на ярмарках народ поднимет со скамеек
На добрые сто лет, а может (как наш парижский умник
Викарий из Медоны ясно указал -
Скотов поболе там, чем в Quatre Vaches)
И в Оперу набьет мужланов на сезон…

Я переждал его и отвечал смиренно, — Его Высочество
Изволило острить, но знаю…— И голос мой все более твердел,
И громче становился, чтоб слышали все эти по соседству),
— Принц Гамлет не легенды персонаж.
Он жил, и был мой друг, теперь, увы, усопший,
Уже как тридцать лет он почивает в склепе Эльсинора,
Где наши короли ждут воскрешенья
В день трубных звуков Страшного Суда,
Когда реестр аспидный очистят от всех мучительных оценок,
Не станут нужными все оправданья, объясненья,
Останки там лежат, все эти годы - друга голос,
Так воздадим ему…

Я помолчал – дыхание перехватило,
И оглядел собравшихся вокруг -
Полдюжины иль около того. И вдруг прозрел
Ужасное я в этих душах. Вот похоть у одной при виде,
Как дух нагой мой тащится, стыдясь и задыхаясь,
Как те, кто сострадает калеке бедной,
( Страшась, но чувствуя, что оторваться невозможно),
Кто на обочине о смерти молит или о лекарстве.
В другом же - явный дискомфорт, тревогу
Из-за блистательного, стильного мгновенья,
Разрушенного честным чувством, так гурман
Боится голодающего попрошайку за спиною,
Пока над сочным каплуном он празднует в таверне,
И гладит брюхо. Еще один, со ртом открытым,
Стоит, как малое дитя, дивясь жонглеру,
Смущенное его забавным трюком, но ожидая продолженья.
А этот, заскучав, уже убрался
Туда, где пурпурный графин в буфете интересней.

— Фу ты, мой лорд, вы говорите, как немецкий пастор,—
Любезно возразил граф, не забыв про зубочистку.
Графиня страстно отразила выпад— Нет, не так!
Как можно говорить такое? А северная эта грусть
Идет ему вполне, прелестна бесконечно,—
И улыбнулась мне.—Ах, он так злобен!
А мне, скажу я за себя, мой лорд Горацио,
По нраву ваша пылкость, ваша связь с покойным другом,
Должно быть, Гамлет одаренным был весьма …
Но ведь не следует ему разить моих прелестных кавалеров.
И все ж, позвольте мне сказать, меня не убедили,
( Своей отважной речью, защищая принца)
Что он и мне по нраву должен быть … как…некто…—

—Кто, миледи?

—Вы!

—Ах! – я воскликнул.

—Способность к дружбе, — она шепнула, — и верность ваша
Так и лучатся с вашего лица…

И взор ее стал мрачен.

—Помилуйте — я приступил…

Невыносимый шум
Привлек мое вниманье. Граф в рукав вцепился
Какому-то напыщенному недоноску, и на меня толкнул,
Крича одновременно.— Ба! Благословенная удача!
Месье де Паттс,— сказал он, излучая благодушье.

— А вот, месье, почтенный джентльмен,
Сам лорд Горацио из датского двора,
Он знает Гамлета из вашей книги.
—Да ну? — холодный взгляд, —Так вы читали мою книгу?

—Боюсь, что нет.

—Ну что ж, тогда должны прочесть.

—Прости нас, милый принц...

—Что, что сейчас сказали?

Он что-то подхватил с подноса
И сунул мне под нос, держа в щепоти:
— Попробуйте одну, соленые креветки превосходны!