![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Леонард Коэн Книга Милосердия
Oct. 6th, 2024 05:37 am1
Я остановился послушать, но он не пришел. Я снова начинаю с чувства утраты. Когда это чувство углубилось, я услышал его снова. Я перестал останавливаться и перестал вскакивать, и позволил невежеству раздавить себя. Это была стратегия, и она совершенно не сработала. Много времени, лет было потрачено в таком незначительном настроении. Я и сейчас торгуюсь. Предлагаю пуговицы за его любовь. Я прошу о пощаде. Медленно он уступает. Нерешительно он приближается к своему трону. Ангелы неохотно разрешают друг другу петь. Переход настолько тонкий, что его невозможно заметить, дворец устанавливается на балках золотого сечения, и я снова певец на нижних хорах, рожденный пятьдесят лет тому, чтобы поднять свой голос так высоко, но не выше.
2
Когда я покинул царя, я начал репетировать то, что скажу миру: долгие репетиции, полные исправлений, воображаемых аплодисментов, унижений, указов о мести. Я раздулся, сговорившись со своими амбициями, я боролся, я расширялся, и когда срок подошел, я родил обезьяну. После небольшого неизбежного недопонимания обезьяна набросилась на меня. Хромая, спотыкаясь, я бежал обратно в выметенные дворы варя. «Где твоя обезьяна?» — спросил царь. «Приведи мне обезьяну». Работа идет медленно. Обезьяна старая. Он паясничает за решеткой, имитируя наши руки во сне. Она помигивает моему формальному чувству срочности. Что за царь, она хочет знать. Каков двор? Какое шоссе? Что там, на большой дороге?
3
Я слышал, как моя душа поет позади листа, я сорвал лист, но потом услышал, как она поет за завесой. Я разорвал покров, но потом услышал, как она поет за стеной. Я сломал стену и услышал, как моя душа поет передо мною. Я стену отстроил, завесу зашил, но лист не смог пристроить на место. Я держал его в руке и слышал, как моя душа громко пела передо мною. Вот что значит учиться без друга.
4
Поискав в словах и, не находя покоя, я пришёл к тебе, просил тебя возрадовать моё сердце. Молитва моя разделилась сама по себе, мне было стыдно, что меня снова обманули, и с горечью, после оглушительного поражения, я вышел сам радовать свое сердце. Именно здесь я нашел свою волю, существо хрупкое, голодающее среди папоротников, женщин и змей. Я сказал своей воле: «Приди, подготовимся к касанию ангела песни», и вдруг посреди ночи я снова оказался на ложе поражения, моля о пощаде, ища среди слов. С двумя щитами горечи и надежды я осторожно поднялся и вышел из дома, чтобы спасти ангела песни из того места, где он приковал себя к своей наготе. Я покрыл его наготу волей своей, и мы стояли в сияющем царстве перед тобою там, где Адам мистически свободен, и я искал среди слов слова, которые не отклонили бы волю от тебя.
5
«Дай мне перевести дух», — кричал он от паники на вершине кучи дней своих. «Позволь мне отдохнуть в день отдыха», — взмолился он с трона безработицы. «Этот царь тяжел в моих руках, я больше не могу удерживать фараона». Он застегнул воротник в темноте, так что перехватило дыхание, и в гневе открыл книгу, чтобы внести лепту закону. Ангел, не существенной власти, сказал: «Вы запечатали все врата, кроме этих; поэтому вот немного света, соразмерного вашему невеликому мужеству». Его стыд поднялся сам собой, чтобы найти высоту, с которой можно пролиться. Затем прозвучало более приятное слово, более тихим голосом: «Я не доверяю человеку и не полагаюсь на ангела». Тотчас же Тора запела ему и коснулась его волос, и на мгновение, как дар, чтобы служить его древнейшей памяти, он носил невесомую корону, корону, которая поднимает тяжесть, он носил ее до тех пор, пока его сердце не смогло сказать: «Как драгоценно это наследство!» Корона, вздымающаяся из букв, корона, подобная росе, позволяющая траве пить бусы из тьмы, поцелуй матери в начале войны, рука отца, осеняющая светом чело, корона, поднимающая вверх ни человека, ни царя выше его свиты. «Веди меня глубоко в свой Шаббат, позволь мне сесть у ног могущественных, которых Ты увенчал навеки, и позволь мне изучить, как они отдыхают.
6
Садитесь, мастер, на этот грубый стул восхвалений и управляйте моим нервным сердцем великими указами свободы. Из времени вы взяли меня на ежедневную работу. Из тумана и пыли вы создали меня, чтобы я мог познать бесчисленные миры между короной и царством. Полностью проиграв, я пришел к вам, и вы приняли меня с нежностью, о которой я не смел вспомнить. Сегодня вечером я снова прихожу к вам, запятнанный стратегиями и пойманный в ловушку одиночества моего крошечного владения. Установите свой закон в этом окруженном стеной месте. Пусть девять человек придут, чтобы возвысить меня до своей молитвы, чтобы я мог прошептать с ними: Да будет благословенно имя расцвета Царства во веки веков.
7
Я выталкивал свое тело из одного города в другой, из одной мансарды в другую, чтобы увидеть купающуюся женщину. Я слышал свое рычание. Я видел, как мои пальцы блестят. Затем изгнание сомкнулось вокруг меня. Затем началось наказание; маленькое бесцельное страдание, не в сердце, в горле, потом вынос тела, пение птиц на сокровищнице мусора, потом мировая амнезия, призрак, купающийся и какающий. Тогда обо мне судили по лицу того, кого я надул. Потом страх справедливости. Затем, в десятитысячный раз, реальность греха. Затем сияние Закона, затем воспоминание о том, что было Законом, слишком далекое, слишком чистое, чтобы его можно было уловить. Потом я снова жаждал тебя, чтобы познать боль разлуки. Как долго я должен быть необитаем душой? Как долго продержится бунт этого отрицания? О повелитель моего дыхания, создай мужчину вокруг этих ноздрей и притяни мое сердце к серьезности твоего имени. Сформируй меня снова высказыванием и открой мне уста своей похвалой. Нет жизни, кроме как в утверждении тебя, нет мира, по которому можно ходить, кроме того, который ты славословишь. Прости меня за эти часы и эту полночь. Отдай эту мысль мастеру, а этот призрак камню. И не позволяй демонам хвастаться твоим милосердием.
8
В глазах людей он упадший, да и в собственных глазах тоже. Он упадает со своего высокого места, он спотыкается о свое достижение. Он упадает к тебе, он упадает, чтобы познать тебя. Говорят, это печально. Посмотрите на его позор, говорят те, кто следует за ним по пятам. Но он сияя упадает к свету, к которому он упадает. Люди не могут видеть, кто поднимает его при падении, или как меняется его падение, и он сам сбит с толку, пока сердце его не взывает благословить того, кто удерживает его в падении. И в падении он слышит крик своего сердца, его сердце объясняет, почему он упадает, почему ему пришлось упасть, и он поддается падению. Блаженна вы, объятья падения. Он упадает в небо, он упадает к свету, никто не может причинить ему вреда, когда он упадает. Благословен ты, щит падения. Окутанный падением, скрытый в падении, он находит место, он собирается с силой. В то время как его волосы развеваются, и его одежда рвется на ветру, он держится, утешается, он вмещается в место своего падения. Благословенно ты, объятие падения, основание света, мастер человеческого несчастья.
9
Благословен ты, давший каждому щит одиночества, чтобы он не мог забыть Тебя. Ты суть истина одиночества, и только Твое имя обращает к ней. Укрепи мое одиночество, чтобы я мог исцелиться во имя Твое, которое превосходит все утешения, высказанные на этой земле. Только во имя Твое я могу стоять в спешке времени, только когда это одиночество принадлежит Тебе, я могу вознести грехи свои к Твоей милости.
10
Ты подсластил слова свои на моих устах. Сын мой, ты тоже слышал песню, которая не ему принадлежит. От Авраама до Августина народы не знали Тебя, хотя каждый крик, каждое проклятие возносится на основании твоей святости. Ты поместил меня в эту мистерию и позволил мне петь, хотя и только из этого чудного закоулка. Ты привязал меня к моим отпечаткам пальцев, как связываешь всякого человека, кроме тех, кто не нуждается в связывании. Ты привел меня на это поле, где я могу танцевать с поврежденным коленом. Ты без ущерба провел меня в эту ночь, ты дал мне венец тьмы и света и слезы, чтобы приветствовать моего врага. Кто может рассказать о твоей славе, кто может сосчитать твои ипостаси, кто осмелится раскрыть внутреннюю жизнь Бога? И теперь ты кормишь моих домашних, ты готовишь их ко сну, учишь мечтать, мечтать свободно, ты окружаешь их забором из всего, что я видел. Спи, сынок мой, доченька моя, усни – эта ночь, эта милость не знает границ.
11
После молитвы он занялся кошкой, сидящей у него на коленях. Он накормил кошку, выпустил ее на лунный свет и спрятался на страницах Авраама. Как только что обрезанный, он прятался, он верил надежде на исцеление. Появлялись лица женщин, и они объясняли себя перед ним, соединяя черты с характером, красоту с добротой. К нему приходили разные семьи и показывали все стулья, на которых он мог сидеть. «Как я могу сказать это мягко?» — сказал он. «Хотя мне нравится в вашей компании, ваши инструкции здесь напрасны. Я всегда выберу женщину, которая меня унесет, я всегда буду сидеть с семьей одиночества». Сказав много слов ободрения, его посетители ушли, и он углубился в свое укрытие. Он попросил, чтобы его сердце было сосредоточено на источнике милосердия, и он приподнял уголок и продвинулся на миллиметр под тенью скинии мира. Его кошка вернулась из лунного света, тихо взлетела к своему месту на его коленях и стала ждать, пока он вернется после молитвы.
12
Я отдергиваю завесу. Ты издеваешься над нами красотой твоего мира. Моя душа ненавидит деревья, ветер, колышущий ветки, мертвые алмазные механизмы неба. Я шагаю по коридору между зубами и мочевым пузырем, злой, смертоносный, утешаемый запахом пота. Я ослабил себя во имя Твое. В собственных глазах я позорю себя за то, что доверял тебе, вопреки всем очевидностям, вопреки господствующим ветрам ужаса, смеху забияки, лояльности мучителя, благозвучным вопросам лукавого. Найди меня здесь, ты, кого Давид нашел в аду. Скелеты ждут твоего знаменитого механического спасения. Плыви сквозь кровь, отец милосердия. Пронеси свой свет через яблоко боли, сияющий, без истоков, источник света. Я жду тебя, царь мертвых, здесь, в этом саду, куда ты меня поместил, рядом с ядовитой травой, миазмами усадеб, черной еврейской тарабарщиной подрезанных виноградных лоз. Я жду тебя весной, в пору избиений и ужасной ненужной смерти. Направь меня отсюда, о магнит падающих вишневых лепестков. Заключи завет между моим отвращением и безупречным пейзажем полей и молочных городов. Раздави мою раздутую малость, проникни в мой стыд. Разбитый безработицей души моей, я вбил клин в твой мир, упав по обе стороны его. Рассчитывай на меня в своей милости мерами горькой песни и не разлучи меня со слезами моими.
13
Друг, когда ты говоришь это осторожно, я знаю, что это потому, что ты не знаешь, что сказать. Я вслушиваюсь так, чтобы ничего не прибавить к твоему замешательству. Я отвечаю при каждой возможности, чтобы не усугублять твое одиночество. Так что разговор продолжается под эгидой оптимизма. Если ты предлагаешь чувство, я подтверждаю его. Если ты провоцируешь, я принимаю вызов. Поверхность толстая, но у нее есть свои недостатки, и, надеюсь, мы споткнемся об один из них. Теперь мы можем заказать бутерброд с мясом ради белка, а можем занять свои места в Синедрионе и решить, что делать с теми огромными кубиками алмаза, которые наш учитель Моисей спустил с горы. Ты хочешь разместить их так, чтобы сквозь них светило солнце днем, а ночью луна и звезды. Я предлагаю другую перспективу, которая включала бы свет небесных тел в божественное сияние кубов. Мы склоняемся навстречу друг другу через стол. Пыль смешивается с туманом, наши ноздри расширяются. Мы определенно заинтересованы; теперь мы можем заняться делами иудейскими.
14
Благословен ты, кто посреди бесчисленных, охваченных ужасом, позволил немногим страдать осмотрительно. Кто повесил завесу над домом, чтобы немногие могли опустить глаза. Благословен Измаил, который научил нас прикрываться. Блажен ты, облачивший трепетный дух в шкуру. Кто сотворил преграду из меняющихся звезд вокруг мудрости твоей. Благословен учитель моего сердца на престоле терпения. Блажен ты, обведший желание клинком, и сад огненными мечами, и небо и землю словом. Кто в ужасающем аду укрыл понимание и хранит его еще, прекрасное и глубоко спрятанное. Блажен ты, подслащивающий тоску между нами. Блажен ты, связывающий руку с сердцем и волю с волей. Который написал имя на вратах, чтобы найти их и войти ко мне. Кто защищает сердце чуждостью. Блаженны, запечатавшие дом плачем. Благословен Измаил на все времена, который закрыл лицо свое пустынею и пришел к тебе во тьме. Благословен завет любви между сокровенным и явным. Я был подобен тому, кого никогда не ласкали, когда ты коснулся меня из места названное во имя твое и милосердием перевязал рану невежества. Благословен завет любви, завет милосердия, бесполезный свет за ужасом, бессмертная песня в доме ночи.
15
Так мы созываем друг друга, но не так мы призываем Имя. Мы стоим в лохмотьях, мы умоляем растворить незыблемые вехи ненависти слезами. Как прекрасно наше наследие, обладать способностью говорить с вечностью, как щедро это одиночество, окруженное, наполненное и управляемое Именем, из которого все возникает в великолепии, зависящее одно от другого.
16
Возвращайся дух в это низкое место. Спускайся. Не существует пути, на котором ты воплотишь себя. Спускайся; отсюда ты можешь взглянуть на небо. Отсюда можно начать восхождение. Верни песнь свою из поднебесья, где ты не сможете последовать за ней. Срой эти трясущиеся башни, которые ты выстроил чтобы испытать головокружение. Ты не знаешь, как привязать сердце свое к жаворонку или глаза к застывшим голубым холмам. Вернись к печали, в которой ты скрыл свою истину. Встань именно здесь на колени, найди именно здесь обеими руками колыбель для кошки уместную для твоего крошечного страдания. Послушай того, кто не был ранен, того, кто говорит: «Нехорошо быть человеку одному». Вспомни свою тоску к одиночеству, где оно родилось, чтобы, появившись, предстать перед тобой, не против тебя. Очисть свою тоску здесь, в тихой серебряной музыке ее, еще непрозвучавшей под низким приютом покаяния.
17
Мы пришли сюда зря? Мы думали, что нас позвали: стареющие метрдотели, второстепенные певцы, второразрядные священники. Но мы не могли уйти в эти самоопределения или потеряться в книге прихода и ухода. Наша молитва подобна сплетне, наши труды подобны траве горящей. Учителя подталкивают нас, орнитолог поднимает шум, а безумец осмеливается задаться вопросом, кто он такой. Пусть свет словит нить, на которой висит человек. Исцели его внутри ветра, оберни ветром его сломанные ребра, Ты, кто знает, где был Египет, и для кого он репетирует эти печали, Богоматерь Торы, которая не пишет историю, но чьи добрые уста - закон для всяких действий. Как странно ты подготовил его душу. Еретик ложится рядом с ценителем формы, существо желания находится на серебряном кольце, фальшивомонетчик испрашивает прощения у лучшего фальшивомонетчика, Ангел Тьмы объясняет разницу между дворцом и пещерой – О шелковый мост, о одинокая блестящая прядь слюны, волосок возможности, и ничто не работает, ничего не работает, кроме Тебя.
18
Меня знают в этом кафе. Когда я прихожу с виноградников, передо мной ставят напиток. В знак уважения я снимаю солнцезащитные очки всякий раз, когда разговариваю с владельцем. Здесь я могу поразмышлять о римлянах, их триумфе и крошечной занозе на их боку, которую мы представляем. Владельцы тоже изгнанники, люди в рассеянии, как и их клиенты, которые, как кажется, носят темные костюмы и сверкают золотыми зубами за мундштуками. Наши дети ходят в римские школы. Пьем кофе, какой-то крепкий фруктовый бренди и надеемся, что внуки к нам вернутся. Наша надежда – в далеком семени. Время от времени игроки в карты в углу поднимают бокалы, чтобы произнести тост, и я поднимаю свой, присоединяясь к их непонятному суждению. Карты летают между их пальцами и слюдяной столешницей, старые карты, настолько знакомые, что их едва ли стоит переворачивать, чтобы узнать, кто выиграл. Мужайтесь, вы, рожденные в плену постоянных затруднений; и трепещите, цари уверенности: железо ваше стало, как стекло, и сказано слово, которое разобьет его.
19
Ты не позволил мен петь, ты возвысил меня, ты дал моей душе луч, по которому можно идти. Ты вернул свое расстояние моему сердцу. Ты вернул слезы моим глазам. Ты спрятал меня в горе своего слова. Ты дал моим ранам язык, чтобы они исцелилась. Ты покрыл мою голову заботой моего учителя, ты связал мою руку силой моего деда. О возлюбленный говорящий, о утешающий шепчущий в ужасе, невыразимое объяснение дыма и жестокости, развей этот самооговор, позволь мне осмелиться на дерзость радости.
20
Как не рожденный младенец, плывущий к рождению, как женщина, считающая вздохи в спазмах родов, я тоскую по тебе. Как рыба, потянутая к блесне, как рыболов к концу лески и воды, я сосредоточен на одной просьбе, о царь абсолютного единства. Что я должен сделать, чтобы подсластить это ожидание, спасти надежду от презрения моего врага? Ребенок рождается в твоем мире, рыба накормлена и рыбак тоже. Вирсавия лежит с Давидом, обезьяны спускаются с Вавилонской башни, но в моем сердце обезьяна видит купающуюся красавицу. Со всех сторон Ада утверждается моя жадность. О щит Авраама, утверди мою надежду.
21
Мой учитель дал мне то, что мне не нужно иметь, рассказывал мне то, чего мне не нужно знать. За высокую цену он продал мне воду у реки. Посреди сна он нежно подвел меня к моей кровати. Он вышвырнул меня, когда я ползал, забрал меня, когда я был дома. Он посылал меня к сверчкам, когда мне нужно было петь, и когда я пытался остаться один, он привязывал меня к общине. Он сжимал кулаки и колотил меня, чтобы придать мне надлежащую форму. Он блевал от отвращения, когда я раздувался, не наполняясь. Он вонзал свои тигриные зубы во все мое, на то что я отказывался претендовать. Он вел меня через сосновый лес на невероятной скорости в то царство, где я лаял с собакой, скользил с тенями и спрыгивал с точки зрения. Он позволил мне стать учеником любви, которую я никогда не смогу дать. Он позволил мне играть в дружбу с моим самым верным другом. Когда он убедился, что я сам не способен к переделке, он швырнул меня за ограду Торы.
22
Твой хитрый шарлатан пытается вызвать дрожь благодати. Он хочет халявы и еще немного на стороне. Он скрыл свой стыд под усталым животным блеском, и он притворяется полным здоровья. Он усердно трудится, таща этого осла на гору Мориа. И послушай подлинный приглушенный крик его сердца, так тщательно задокументированный и заброшенный. У него в голове какие-то картинки, они все круглые и мокрые, очень угнетающие, и у него есть его ремень, он собирается дать ремню то, что он хочет. Принесите зеркало, пусть он увидит обезьяну, борющуюся с черными ремнями тфилина. Где она, Владычица Единства, где доброе лицо, полуночная помощь, осенняя свадьба, свадьба без крови?
23
Когда нас разлучили с сестрой, я припарковал трейлер на самой дальней границе ее полей, в углу, который по закону оставлен для бедных. Ее сотни вишневых деревьев цвели, и на дороге к большому каменному дому, вдоль которой они стояли, лежало кружево из лепестков. Была суббота. Я, с побегом пшеницы в зубах, прислонившись к небольшому холму, смотрел на голубое небо, птицу, три нити светящегося облака, и сердце мое не радовалось. Я вошел в час самобичевания. Странный звук дрожал в воздухе. Он был вызван северным ветром на электрических проводах, устойчивый аккорд удивительных гармоний, силы и продолжительности, очень приятный, пение дыхания и стали, огромный струнный инструмент мачт и полей, сложные напряжения. Внезапно суждение стало ясным. Пусть твоя сестра, с ее башнями и садами, восхваляет несравненное творение рук Господа, но ты обетован дыханием Имени. Каждый из вас на своем месте. Вишневые деревья принадлежат ей, виноград и оливки, толстостенный дом; а тебе, невообразимые благотворительные пожертвования случайности в Углу для Нищих.
24
В тусклом свете преследуемого удовольствия я начинаю бояться, что никогда не узнаю своей печали. Я взываю к тебе с криком, который концентрируется в сердце. Когда я буду вопить в благодарности? Когда я буду петь твоему милосердию? Завтра твое, прошлое в долгу, и смерть бежит ко мне с сальным белым флагом капитуляции. О, вытащи меня из легкомысленного мастерства в искусство святого. Я боюсь того, что я сделал со своей душой, и кара грядет, как внезапный шум. О, помоги мне преклониться перед твоим гневом. Я лежу рядом с телом моего идола, в чарах огня и пепла, мое слово для дня искупления забыто. Возвысь меня с новым сердцем, со старой памятью, ради моего отца, ради твоего имени, которое звучит на небесах и в аду, через разрушенные миры и миры грядущие, осязаемая музыка, сияющая между скрытым и воспринимаемым, искаженная в моем ухе и понятная в месте, где я стою, о драгоценное имя истины, непротиворечивой. Надменный человек преклонит колени, и святые души будут привлечены в его дом. Изгороди будут размещены в гниющем мире, молодые побеги защищены. Время будет измеряться от матери к ребенку, от отца к сыну, и ученость будет говорить с ученостью. Даже зло устало, бомба падает на сына пилота, мятеж кричит, чтобы его усмирили. Рана расширяет каждое сердце, всеобщее изгнание сгущается, весь мир становится воспоминанием о твоем отсутствии. Как долго ты будешь преследовать нас печалью? Как долго они будут бушевать, огни очищения? Кровь, пьющая кровь, рана, поглощающая рану, печаль, терзающая печаль, жестокость, повторяющая себя в безмерной ночи твоего терпения. Когда начнется труд истины, чтобы испытать твое обетование? Теперь, когда все люди слышат друг друга, пусть твое имя будет установлено в аду, и засчитай нас в безопасности твоего закона, отец милосердия, невеста захваченной земли. Поговори со своим ребенком о его исцелении, в этом месте, где на мгновение мы пребываем.
Я остановился послушать, но он не пришел. Я снова начинаю с чувства утраты. Когда это чувство углубилось, я услышал его снова. Я перестал останавливаться и перестал вскакивать, и позволил невежеству раздавить себя. Это была стратегия, и она совершенно не сработала. Много времени, лет было потрачено в таком незначительном настроении. Я и сейчас торгуюсь. Предлагаю пуговицы за его любовь. Я прошу о пощаде. Медленно он уступает. Нерешительно он приближается к своему трону. Ангелы неохотно разрешают друг другу петь. Переход настолько тонкий, что его невозможно заметить, дворец устанавливается на балках золотого сечения, и я снова певец на нижних хорах, рожденный пятьдесят лет тому, чтобы поднять свой голос так высоко, но не выше.
2
Когда я покинул царя, я начал репетировать то, что скажу миру: долгие репетиции, полные исправлений, воображаемых аплодисментов, унижений, указов о мести. Я раздулся, сговорившись со своими амбициями, я боролся, я расширялся, и когда срок подошел, я родил обезьяну. После небольшого неизбежного недопонимания обезьяна набросилась на меня. Хромая, спотыкаясь, я бежал обратно в выметенные дворы варя. «Где твоя обезьяна?» — спросил царь. «Приведи мне обезьяну». Работа идет медленно. Обезьяна старая. Он паясничает за решеткой, имитируя наши руки во сне. Она помигивает моему формальному чувству срочности. Что за царь, она хочет знать. Каков двор? Какое шоссе? Что там, на большой дороге?
3
Я слышал, как моя душа поет позади листа, я сорвал лист, но потом услышал, как она поет за завесой. Я разорвал покров, но потом услышал, как она поет за стеной. Я сломал стену и услышал, как моя душа поет передо мною. Я стену отстроил, завесу зашил, но лист не смог пристроить на место. Я держал его в руке и слышал, как моя душа громко пела передо мною. Вот что значит учиться без друга.
4
Поискав в словах и, не находя покоя, я пришёл к тебе, просил тебя возрадовать моё сердце. Молитва моя разделилась сама по себе, мне было стыдно, что меня снова обманули, и с горечью, после оглушительного поражения, я вышел сам радовать свое сердце. Именно здесь я нашел свою волю, существо хрупкое, голодающее среди папоротников, женщин и змей. Я сказал своей воле: «Приди, подготовимся к касанию ангела песни», и вдруг посреди ночи я снова оказался на ложе поражения, моля о пощаде, ища среди слов. С двумя щитами горечи и надежды я осторожно поднялся и вышел из дома, чтобы спасти ангела песни из того места, где он приковал себя к своей наготе. Я покрыл его наготу волей своей, и мы стояли в сияющем царстве перед тобою там, где Адам мистически свободен, и я искал среди слов слова, которые не отклонили бы волю от тебя.
5
«Дай мне перевести дух», — кричал он от паники на вершине кучи дней своих. «Позволь мне отдохнуть в день отдыха», — взмолился он с трона безработицы. «Этот царь тяжел в моих руках, я больше не могу удерживать фараона». Он застегнул воротник в темноте, так что перехватило дыхание, и в гневе открыл книгу, чтобы внести лепту закону. Ангел, не существенной власти, сказал: «Вы запечатали все врата, кроме этих; поэтому вот немного света, соразмерного вашему невеликому мужеству». Его стыд поднялся сам собой, чтобы найти высоту, с которой можно пролиться. Затем прозвучало более приятное слово, более тихим голосом: «Я не доверяю человеку и не полагаюсь на ангела». Тотчас же Тора запела ему и коснулась его волос, и на мгновение, как дар, чтобы служить его древнейшей памяти, он носил невесомую корону, корону, которая поднимает тяжесть, он носил ее до тех пор, пока его сердце не смогло сказать: «Как драгоценно это наследство!» Корона, вздымающаяся из букв, корона, подобная росе, позволяющая траве пить бусы из тьмы, поцелуй матери в начале войны, рука отца, осеняющая светом чело, корона, поднимающая вверх ни человека, ни царя выше его свиты. «Веди меня глубоко в свой Шаббат, позволь мне сесть у ног могущественных, которых Ты увенчал навеки, и позволь мне изучить, как они отдыхают.
6
Садитесь, мастер, на этот грубый стул восхвалений и управляйте моим нервным сердцем великими указами свободы. Из времени вы взяли меня на ежедневную работу. Из тумана и пыли вы создали меня, чтобы я мог познать бесчисленные миры между короной и царством. Полностью проиграв, я пришел к вам, и вы приняли меня с нежностью, о которой я не смел вспомнить. Сегодня вечером я снова прихожу к вам, запятнанный стратегиями и пойманный в ловушку одиночества моего крошечного владения. Установите свой закон в этом окруженном стеной месте. Пусть девять человек придут, чтобы возвысить меня до своей молитвы, чтобы я мог прошептать с ними: Да будет благословенно имя расцвета Царства во веки веков.
7
Я выталкивал свое тело из одного города в другой, из одной мансарды в другую, чтобы увидеть купающуюся женщину. Я слышал свое рычание. Я видел, как мои пальцы блестят. Затем изгнание сомкнулось вокруг меня. Затем началось наказание; маленькое бесцельное страдание, не в сердце, в горле, потом вынос тела, пение птиц на сокровищнице мусора, потом мировая амнезия, призрак, купающийся и какающий. Тогда обо мне судили по лицу того, кого я надул. Потом страх справедливости. Затем, в десятитысячный раз, реальность греха. Затем сияние Закона, затем воспоминание о том, что было Законом, слишком далекое, слишком чистое, чтобы его можно было уловить. Потом я снова жаждал тебя, чтобы познать боль разлуки. Как долго я должен быть необитаем душой? Как долго продержится бунт этого отрицания? О повелитель моего дыхания, создай мужчину вокруг этих ноздрей и притяни мое сердце к серьезности твоего имени. Сформируй меня снова высказыванием и открой мне уста своей похвалой. Нет жизни, кроме как в утверждении тебя, нет мира, по которому можно ходить, кроме того, который ты славословишь. Прости меня за эти часы и эту полночь. Отдай эту мысль мастеру, а этот призрак камню. И не позволяй демонам хвастаться твоим милосердием.
8
В глазах людей он упадший, да и в собственных глазах тоже. Он упадает со своего высокого места, он спотыкается о свое достижение. Он упадает к тебе, он упадает, чтобы познать тебя. Говорят, это печально. Посмотрите на его позор, говорят те, кто следует за ним по пятам. Но он сияя упадает к свету, к которому он упадает. Люди не могут видеть, кто поднимает его при падении, или как меняется его падение, и он сам сбит с толку, пока сердце его не взывает благословить того, кто удерживает его в падении. И в падении он слышит крик своего сердца, его сердце объясняет, почему он упадает, почему ему пришлось упасть, и он поддается падению. Блаженна вы, объятья падения. Он упадает в небо, он упадает к свету, никто не может причинить ему вреда, когда он упадает. Благословен ты, щит падения. Окутанный падением, скрытый в падении, он находит место, он собирается с силой. В то время как его волосы развеваются, и его одежда рвется на ветру, он держится, утешается, он вмещается в место своего падения. Благословенно ты, объятие падения, основание света, мастер человеческого несчастья.
9
Благословен ты, давший каждому щит одиночества, чтобы он не мог забыть Тебя. Ты суть истина одиночества, и только Твое имя обращает к ней. Укрепи мое одиночество, чтобы я мог исцелиться во имя Твое, которое превосходит все утешения, высказанные на этой земле. Только во имя Твое я могу стоять в спешке времени, только когда это одиночество принадлежит Тебе, я могу вознести грехи свои к Твоей милости.
10
Ты подсластил слова свои на моих устах. Сын мой, ты тоже слышал песню, которая не ему принадлежит. От Авраама до Августина народы не знали Тебя, хотя каждый крик, каждое проклятие возносится на основании твоей святости. Ты поместил меня в эту мистерию и позволил мне петь, хотя и только из этого чудного закоулка. Ты привязал меня к моим отпечаткам пальцев, как связываешь всякого человека, кроме тех, кто не нуждается в связывании. Ты привел меня на это поле, где я могу танцевать с поврежденным коленом. Ты без ущерба провел меня в эту ночь, ты дал мне венец тьмы и света и слезы, чтобы приветствовать моего врага. Кто может рассказать о твоей славе, кто может сосчитать твои ипостаси, кто осмелится раскрыть внутреннюю жизнь Бога? И теперь ты кормишь моих домашних, ты готовишь их ко сну, учишь мечтать, мечтать свободно, ты окружаешь их забором из всего, что я видел. Спи, сынок мой, доченька моя, усни – эта ночь, эта милость не знает границ.
11
После молитвы он занялся кошкой, сидящей у него на коленях. Он накормил кошку, выпустил ее на лунный свет и спрятался на страницах Авраама. Как только что обрезанный, он прятался, он верил надежде на исцеление. Появлялись лица женщин, и они объясняли себя перед ним, соединяя черты с характером, красоту с добротой. К нему приходили разные семьи и показывали все стулья, на которых он мог сидеть. «Как я могу сказать это мягко?» — сказал он. «Хотя мне нравится в вашей компании, ваши инструкции здесь напрасны. Я всегда выберу женщину, которая меня унесет, я всегда буду сидеть с семьей одиночества». Сказав много слов ободрения, его посетители ушли, и он углубился в свое укрытие. Он попросил, чтобы его сердце было сосредоточено на источнике милосердия, и он приподнял уголок и продвинулся на миллиметр под тенью скинии мира. Его кошка вернулась из лунного света, тихо взлетела к своему месту на его коленях и стала ждать, пока он вернется после молитвы.
12
Я отдергиваю завесу. Ты издеваешься над нами красотой твоего мира. Моя душа ненавидит деревья, ветер, колышущий ветки, мертвые алмазные механизмы неба. Я шагаю по коридору между зубами и мочевым пузырем, злой, смертоносный, утешаемый запахом пота. Я ослабил себя во имя Твое. В собственных глазах я позорю себя за то, что доверял тебе, вопреки всем очевидностям, вопреки господствующим ветрам ужаса, смеху забияки, лояльности мучителя, благозвучным вопросам лукавого. Найди меня здесь, ты, кого Давид нашел в аду. Скелеты ждут твоего знаменитого механического спасения. Плыви сквозь кровь, отец милосердия. Пронеси свой свет через яблоко боли, сияющий, без истоков, источник света. Я жду тебя, царь мертвых, здесь, в этом саду, куда ты меня поместил, рядом с ядовитой травой, миазмами усадеб, черной еврейской тарабарщиной подрезанных виноградных лоз. Я жду тебя весной, в пору избиений и ужасной ненужной смерти. Направь меня отсюда, о магнит падающих вишневых лепестков. Заключи завет между моим отвращением и безупречным пейзажем полей и молочных городов. Раздави мою раздутую малость, проникни в мой стыд. Разбитый безработицей души моей, я вбил клин в твой мир, упав по обе стороны его. Рассчитывай на меня в своей милости мерами горькой песни и не разлучи меня со слезами моими.
13
Друг, когда ты говоришь это осторожно, я знаю, что это потому, что ты не знаешь, что сказать. Я вслушиваюсь так, чтобы ничего не прибавить к твоему замешательству. Я отвечаю при каждой возможности, чтобы не усугублять твое одиночество. Так что разговор продолжается под эгидой оптимизма. Если ты предлагаешь чувство, я подтверждаю его. Если ты провоцируешь, я принимаю вызов. Поверхность толстая, но у нее есть свои недостатки, и, надеюсь, мы споткнемся об один из них. Теперь мы можем заказать бутерброд с мясом ради белка, а можем занять свои места в Синедрионе и решить, что делать с теми огромными кубиками алмаза, которые наш учитель Моисей спустил с горы. Ты хочешь разместить их так, чтобы сквозь них светило солнце днем, а ночью луна и звезды. Я предлагаю другую перспективу, которая включала бы свет небесных тел в божественное сияние кубов. Мы склоняемся навстречу друг другу через стол. Пыль смешивается с туманом, наши ноздри расширяются. Мы определенно заинтересованы; теперь мы можем заняться делами иудейскими.
14
Благословен ты, кто посреди бесчисленных, охваченных ужасом, позволил немногим страдать осмотрительно. Кто повесил завесу над домом, чтобы немногие могли опустить глаза. Благословен Измаил, который научил нас прикрываться. Блажен ты, облачивший трепетный дух в шкуру. Кто сотворил преграду из меняющихся звезд вокруг мудрости твоей. Благословен учитель моего сердца на престоле терпения. Блажен ты, обведший желание клинком, и сад огненными мечами, и небо и землю словом. Кто в ужасающем аду укрыл понимание и хранит его еще, прекрасное и глубоко спрятанное. Блажен ты, подслащивающий тоску между нами. Блажен ты, связывающий руку с сердцем и волю с волей. Который написал имя на вратах, чтобы найти их и войти ко мне. Кто защищает сердце чуждостью. Блаженны, запечатавшие дом плачем. Благословен Измаил на все времена, который закрыл лицо свое пустынею и пришел к тебе во тьме. Благословен завет любви между сокровенным и явным. Я был подобен тому, кого никогда не ласкали, когда ты коснулся меня из места названное во имя твое и милосердием перевязал рану невежества. Благословен завет любви, завет милосердия, бесполезный свет за ужасом, бессмертная песня в доме ночи.
15
Так мы созываем друг друга, но не так мы призываем Имя. Мы стоим в лохмотьях, мы умоляем растворить незыблемые вехи ненависти слезами. Как прекрасно наше наследие, обладать способностью говорить с вечностью, как щедро это одиночество, окруженное, наполненное и управляемое Именем, из которого все возникает в великолепии, зависящее одно от другого.
16
Возвращайся дух в это низкое место. Спускайся. Не существует пути, на котором ты воплотишь себя. Спускайся; отсюда ты можешь взглянуть на небо. Отсюда можно начать восхождение. Верни песнь свою из поднебесья, где ты не сможете последовать за ней. Срой эти трясущиеся башни, которые ты выстроил чтобы испытать головокружение. Ты не знаешь, как привязать сердце свое к жаворонку или глаза к застывшим голубым холмам. Вернись к печали, в которой ты скрыл свою истину. Встань именно здесь на колени, найди именно здесь обеими руками колыбель для кошки уместную для твоего крошечного страдания. Послушай того, кто не был ранен, того, кто говорит: «Нехорошо быть человеку одному». Вспомни свою тоску к одиночеству, где оно родилось, чтобы, появившись, предстать перед тобой, не против тебя. Очисть свою тоску здесь, в тихой серебряной музыке ее, еще непрозвучавшей под низким приютом покаяния.
17
Мы пришли сюда зря? Мы думали, что нас позвали: стареющие метрдотели, второстепенные певцы, второразрядные священники. Но мы не могли уйти в эти самоопределения или потеряться в книге прихода и ухода. Наша молитва подобна сплетне, наши труды подобны траве горящей. Учителя подталкивают нас, орнитолог поднимает шум, а безумец осмеливается задаться вопросом, кто он такой. Пусть свет словит нить, на которой висит человек. Исцели его внутри ветра, оберни ветром его сломанные ребра, Ты, кто знает, где был Египет, и для кого он репетирует эти печали, Богоматерь Торы, которая не пишет историю, но чьи добрые уста - закон для всяких действий. Как странно ты подготовил его душу. Еретик ложится рядом с ценителем формы, существо желания находится на серебряном кольце, фальшивомонетчик испрашивает прощения у лучшего фальшивомонетчика, Ангел Тьмы объясняет разницу между дворцом и пещерой – О шелковый мост, о одинокая блестящая прядь слюны, волосок возможности, и ничто не работает, ничего не работает, кроме Тебя.
18
Меня знают в этом кафе. Когда я прихожу с виноградников, передо мной ставят напиток. В знак уважения я снимаю солнцезащитные очки всякий раз, когда разговариваю с владельцем. Здесь я могу поразмышлять о римлянах, их триумфе и крошечной занозе на их боку, которую мы представляем. Владельцы тоже изгнанники, люди в рассеянии, как и их клиенты, которые, как кажется, носят темные костюмы и сверкают золотыми зубами за мундштуками. Наши дети ходят в римские школы. Пьем кофе, какой-то крепкий фруктовый бренди и надеемся, что внуки к нам вернутся. Наша надежда – в далеком семени. Время от времени игроки в карты в углу поднимают бокалы, чтобы произнести тост, и я поднимаю свой, присоединяясь к их непонятному суждению. Карты летают между их пальцами и слюдяной столешницей, старые карты, настолько знакомые, что их едва ли стоит переворачивать, чтобы узнать, кто выиграл. Мужайтесь, вы, рожденные в плену постоянных затруднений; и трепещите, цари уверенности: железо ваше стало, как стекло, и сказано слово, которое разобьет его.
19
Ты не позволил мен петь, ты возвысил меня, ты дал моей душе луч, по которому можно идти. Ты вернул свое расстояние моему сердцу. Ты вернул слезы моим глазам. Ты спрятал меня в горе своего слова. Ты дал моим ранам язык, чтобы они исцелилась. Ты покрыл мою голову заботой моего учителя, ты связал мою руку силой моего деда. О возлюбленный говорящий, о утешающий шепчущий в ужасе, невыразимое объяснение дыма и жестокости, развей этот самооговор, позволь мне осмелиться на дерзость радости.
20
Как не рожденный младенец, плывущий к рождению, как женщина, считающая вздохи в спазмах родов, я тоскую по тебе. Как рыба, потянутая к блесне, как рыболов к концу лески и воды, я сосредоточен на одной просьбе, о царь абсолютного единства. Что я должен сделать, чтобы подсластить это ожидание, спасти надежду от презрения моего врага? Ребенок рождается в твоем мире, рыба накормлена и рыбак тоже. Вирсавия лежит с Давидом, обезьяны спускаются с Вавилонской башни, но в моем сердце обезьяна видит купающуюся красавицу. Со всех сторон Ада утверждается моя жадность. О щит Авраама, утверди мою надежду.
21
Мой учитель дал мне то, что мне не нужно иметь, рассказывал мне то, чего мне не нужно знать. За высокую цену он продал мне воду у реки. Посреди сна он нежно подвел меня к моей кровати. Он вышвырнул меня, когда я ползал, забрал меня, когда я был дома. Он посылал меня к сверчкам, когда мне нужно было петь, и когда я пытался остаться один, он привязывал меня к общине. Он сжимал кулаки и колотил меня, чтобы придать мне надлежащую форму. Он блевал от отвращения, когда я раздувался, не наполняясь. Он вонзал свои тигриные зубы во все мое, на то что я отказывался претендовать. Он вел меня через сосновый лес на невероятной скорости в то царство, где я лаял с собакой, скользил с тенями и спрыгивал с точки зрения. Он позволил мне стать учеником любви, которую я никогда не смогу дать. Он позволил мне играть в дружбу с моим самым верным другом. Когда он убедился, что я сам не способен к переделке, он швырнул меня за ограду Торы.
22
Твой хитрый шарлатан пытается вызвать дрожь благодати. Он хочет халявы и еще немного на стороне. Он скрыл свой стыд под усталым животным блеском, и он притворяется полным здоровья. Он усердно трудится, таща этого осла на гору Мориа. И послушай подлинный приглушенный крик его сердца, так тщательно задокументированный и заброшенный. У него в голове какие-то картинки, они все круглые и мокрые, очень угнетающие, и у него есть его ремень, он собирается дать ремню то, что он хочет. Принесите зеркало, пусть он увидит обезьяну, борющуюся с черными ремнями тфилина. Где она, Владычица Единства, где доброе лицо, полуночная помощь, осенняя свадьба, свадьба без крови?
23
Когда нас разлучили с сестрой, я припарковал трейлер на самой дальней границе ее полей, в углу, который по закону оставлен для бедных. Ее сотни вишневых деревьев цвели, и на дороге к большому каменному дому, вдоль которой они стояли, лежало кружево из лепестков. Была суббота. Я, с побегом пшеницы в зубах, прислонившись к небольшому холму, смотрел на голубое небо, птицу, три нити светящегося облака, и сердце мое не радовалось. Я вошел в час самобичевания. Странный звук дрожал в воздухе. Он был вызван северным ветром на электрических проводах, устойчивый аккорд удивительных гармоний, силы и продолжительности, очень приятный, пение дыхания и стали, огромный струнный инструмент мачт и полей, сложные напряжения. Внезапно суждение стало ясным. Пусть твоя сестра, с ее башнями и садами, восхваляет несравненное творение рук Господа, но ты обетован дыханием Имени. Каждый из вас на своем месте. Вишневые деревья принадлежат ей, виноград и оливки, толстостенный дом; а тебе, невообразимые благотворительные пожертвования случайности в Углу для Нищих.
24
В тусклом свете преследуемого удовольствия я начинаю бояться, что никогда не узнаю своей печали. Я взываю к тебе с криком, который концентрируется в сердце. Когда я буду вопить в благодарности? Когда я буду петь твоему милосердию? Завтра твое, прошлое в долгу, и смерть бежит ко мне с сальным белым флагом капитуляции. О, вытащи меня из легкомысленного мастерства в искусство святого. Я боюсь того, что я сделал со своей душой, и кара грядет, как внезапный шум. О, помоги мне преклониться перед твоим гневом. Я лежу рядом с телом моего идола, в чарах огня и пепла, мое слово для дня искупления забыто. Возвысь меня с новым сердцем, со старой памятью, ради моего отца, ради твоего имени, которое звучит на небесах и в аду, через разрушенные миры и миры грядущие, осязаемая музыка, сияющая между скрытым и воспринимаемым, искаженная в моем ухе и понятная в месте, где я стою, о драгоценное имя истины, непротиворечивой. Надменный человек преклонит колени, и святые души будут привлечены в его дом. Изгороди будут размещены в гниющем мире, молодые побеги защищены. Время будет измеряться от матери к ребенку, от отца к сыну, и ученость будет говорить с ученостью. Даже зло устало, бомба падает на сына пилота, мятеж кричит, чтобы его усмирили. Рана расширяет каждое сердце, всеобщее изгнание сгущается, весь мир становится воспоминанием о твоем отсутствии. Как долго ты будешь преследовать нас печалью? Как долго они будут бушевать, огни очищения? Кровь, пьющая кровь, рана, поглощающая рану, печаль, терзающая печаль, жестокость, повторяющая себя в безмерной ночи твоего терпения. Когда начнется труд истины, чтобы испытать твое обетование? Теперь, когда все люди слышат друг друга, пусть твое имя будет установлено в аду, и засчитай нас в безопасности твоего закона, отец милосердия, невеста захваченной земли. Поговори со своим ребенком о его исцелении, в этом месте, где на мгновение мы пребываем.
