Джеймс Джойс Я слышу войско, атакующее мой край утрат

Я слышу войско, атакующее мой край утрат,
И гром скачущих коней, в пене вокруг их колен
Надменные, в черных доспехах, за ними стоят,
Возничие, отбросив поводья, кнуты вздымают взамен.

Они кричат ночи свое боевой клич так,
Что стенаю во сне, слыша вдалеке их кружащийся смех.
Слепящим пламенем рассекают снов мрак,
В сердце они, словно это кузнечный горн.

Они идут, торжествуя, длинными зелеными волосами тряся:
Они выходят из моря и с криком по берегу они бегут.
Сердце мое, неужели не скажешь, что отчаиваться так нельзя?
Моя любовь, моя любовь, почему ты оставила меня одного?

Оригинал:

https://mypoeticside.com/show-classic-poem-14358

У. Оден Сёрен Кьеркегор (Из книги «Предисловия и Послесловия») продолжение

оно учит добру и который затем силой навязывает справедливость. Искусство для избранных больше не религиозный ритуал, а аморальное притворство, полезное только как мошеннический, но прагматически эффективный метод заставить невежественные массы подчиняться закону добродетели, которого они не понимают.
Наконец, приходит открытие, что знание добра не заставляет автоматически желать его у познавшего. Он может знать закон, но может противиться искушению, или поддаться ему. Он может даже намеренно не подчиниться, назло, просто чтобы показать, что он свободен.

Религия откровения (иудаизм и христианство)

Религия откровения – это религия, в которой Бог не присутствует ни как объект сознания, ни как чувство, ни как суждение. Он не порожден миром и не упорядочивает его со-вечный поток, а создает его из ничего, так что, хотя Бог и Мир в каждый момент связаны, Бог не познаваем как объект. В то время как в эстетической религии чувства, а в этической религии идеи утверждали присутствие Бога, теперь они являются моими чувствами, моими идеями, и если я верю, что то, что я чувствую (например, присутствие) или думаю (например, Бог праведен), вызвано отношением с Богом, эта вера суть откровение, ибо причина находится в моем сознании. Как один из субъектов отношения, где другим является Бог, я не могу объективно не заметить всего отношения в целом, я могу только описать Бога по аналогии в терминах наиболее похожего на него человека, например, если чувство, которое я испытываю непосредственно, является тем, которое я бы приблизительно назвал сыновством, я говорю о Боге, как об Отце.
Нет больше вопроса об установлении отношения между Богом и мной, ибо как мой творец он необходимо связан с тварью, и это отношение предполагается моим существованием; вопрос только как установить правильное отношение. Уникальность этих отношений в том, что это отношение к Другому, но в то же время столь же постоянное и неизбежное, как мое отношение к себе самому. Отношение эстетического верующего к своим богам непостоянно и зависит от их удовольствий – им не нужно вступать с ним в контакт, тогда, как отношение этического верующего к Идеям непостоянно или не зависит от его удовольствий. Идеи всегда здесь, чтобы созерцать их, если ему захочется, как река всегда рядом, если кто-то хочет пить, если его выбор – не созерцать, тогда нет никаких связей.
Но отношение к Богу – творцу религии неразрывно: я, Его творение, могу забыть о нем, как могу своем забыть и о своем отношении к самому себе, когда я думаю о другом, но оно постоянно присутствует, и, если я попытаюсь навсегда изгнать его из сознания, я не избавлюсь от него, но переживу его как вину и отчаяние. Гнев Божий не является описанием Бога в определенном состоянии чувства, описание Его зависит от того, как я выражаю Бога, если я искажаю или отрицаю свое отношение к нему.

------
* Арианство утверждало, что сын Божий был создан Отцом и поэтому не был ни со-вечным, ни единосущным Отцу (прим. переводчика)


Так Данте начертал на вратах Ада: «Божественная Сила сотворила меня, Мудрость превыше Изначальной Любви», и Ландор справедливо заметил о Дантовском Аде – «его обитатели не хотят выбираться наружу». И для эстетической, и для этической религии, зло суть отсутствие отношения к Богу, обусловленное в одном случае волей Божией, а в другом – человеческим невежеством; в богооткровенной религии зло есть грех, то есть, бунт, волевой акт против отношений с Богом.
Эстетические заповеди не могут быть систематизированы, потому что это произвольные заповеди богов, и они всегда новы. Этические заповеди должны быть полностью кодифицированы, как набор универсальных моральных законов. Религия откровения показывает, почему это невозможно. Закон есть либо закон чего-то, либо закон для чего-то. Законы, как и законы науки, представляют собой модели регулярного поведения, наблюдаемые незаинтересованным наблюдателем. Конформизм необходимо для того, чтобы закон существовал, потому что, если обнаруживается исключение, закон должен быть переписан таким образом, чтобы исключение стало частью модели, поскольку это постулат науки – события в природе соответствуют закону, т. е. физическое событие всегда связано с каким-то законом, даже если это один из тех законов, о которых ученые в настоящее время не знают. Законы для чего-то, как и человеческое законодательство, представляют собой модели поведения, наложенные на поведение, ранее отсутствовавшее в модели. Чтобы законы существовали, должны быть хотя бы некие люди, которые им не подчиняются. В отличие от законов, которые должны полностью объяснять, как происходят события, законы для чего-то касаются только того, чем можно повелевать или запрещать тот класс действий, к которому они относятся, и человек имеет отношение к закону только тогда, когда речь идет о совершении или не совершении определенного  действия определенного класса; когда действия не подпадают под действие закона, например, когда некто сидит один в  комнате, то это событие вообще не имеет никакого отношения к закону.
Если бы заповеди Божии были законами человека, то непослушание было бы невозможно; если бы они были законами для человека, то его отношение к Богу было бы не постоянным, а случайным.  Заповеди Бога – это не эстетическое указание «Делайте то, что вы должны» и не этическое указание «Вот то, что вы можете или не должны делать», это всего лишь зов долга: «Выбирай делать то, что в данный момент необходимо в контексте, который я вам навязываю».

Христос, как Преступление

Для того, кто верит, что Иисус был тем, за кого он себя выдавал, воплощение существующей личности Сына Божьего, рожденного от своего Отца прежде всех миров, сотворившего мир со всем его содержимым, и рождение это, жизнь и смерть являются, во-первых, одновременно откровением бесконечной любви Божией – быть праведным значит любить – и почти бесконечной греховности человека – ибо без дара Святого Духа человеку невозможно принять эту истину; во-вторых, открытием того, что Бог относится ко всем людям, но к каждому из них уникальным образом, как к существующему индивидууму, т. е.  Бог –  это Отец всех людей, а не только избранных, и каждый человек  – исключение, не эстетически, но как существующая индивидуальность – именно их существование, а не их природа, делает каждого из них уникальным; в-третьих, откровение о том, что Жизнь – это не объект эстетического восхищения, а Истина – не объект этического присвоения, а Путь, которому нужно следовать, склонность сердца, дух, в котором совершаются все действия. Поскольку все верующие совокупно считали свое отношение к Богу эстетически уникальным, а не индивидуально-этическим отношением к его Закону, то откровение Христово является оскорблением для еврееев, поскольку оно провозглашает, что Бог Отец есть не Бог, а некий Бог, что Христос есть учитель не истин, а Истины, а это оскорбление для язычников.
Евреи приветствовали бы Мессию только для них самих, но не для того, кто потребовал бы, чтобы они отказались от своих притязаний на то, чтобы быть уникальным народом Божьим, или от их веры в то, что Закон покрывает все обязанности человека; языческое воображение могло принять другого культурного героя, чтобы добавить к своим старым, произведенным языческим разумом, другого учителя, чтобы добавить новые запасы к своим знаниям, но не могло принять того, кто был пассивным страдальцем, ставил веру выше разума и требовал исключительного  внимания. Иудеи распяли Иисуса по серьезному обвинению в богохульстве, а язычники – по легкомысленному обвинению в том, что он вредит обществу.

Проповедь неверующему

«Это так же абсурдно, – заметил Ньюмэн, – спорить с людьми, как пытать их, чтобы заставить поверить». Каким бы убедительным ни был аргумент, каким бы святым ни был спорщик, акт веры остается актом выбора, который никто не может сделать за другого. Ни «пари» Паскаля, ни «прыжок» Кьеркегора не являются вполне адекватными доказательствами, ибо одно предполагает благоразумный расчет, а другое – порочную произвольность. Оба, однако, имеют некоторую ценность: первое обращает внимание людей на то, что во всех других сферах жизни они постоянно действуют по вере и вполне охотно, так что не имеют права ожидать, что религия будет исключением, второе напоминает им, что они не могут жить без веры во что-то, и что когда вера, которую они имеют, рушится, когда земля уходит из-под их ног, им приходится совершать «прыжок» даже в неопределенность, если они хотят избежать гибели.
Есть только два христианских постулата, о которых совершенно невозможно спорить с неверующим:
(I) Что Иисус существовал; (2) Что человек, не верящий в то, что Иисус есть Христос, находится в отчаянии.
Вероятно, верно, что ни один человек никогда не был по-настоящему обращен в христианство, не потеряв силу духа, либо потому, что он был эстетически неудачлив, либо потому, что он был этически бессилен, т. е. был неспособен выполнять то, что он считал своим долгом. Большая часть работ Кьеркегора адресована человеку, который уже
тревожится о себе, и побуждает его к поиску, пристальному наблюдению за собой, показывает ему, что его состояние серьезнее, чем он думал. Тезисы, на которые больше всего упирает Кьеркегор, состоят, во-первых, в том, что никто, верующий или неверующий, кто однажды был представлен христианству, не может вернуться ни к эстетической, ни к этической религии.  Вернется он, если потеряет христианскую веру, ибо он не может существовать без веры, но он будет уже не наивным верующим, а хитрецом, принужденным к излишествам необходимостью скрыть от себя то, что он на самом деле не верить в идолов, которых сам воздвиг.
Итак, эстетический индивид больше не довольствуется пассивной умеренностью язычества; он уже не будет просто повиноваться страстям своей природы, но будет иметь силу воли постоянно возбуждать свои страсти, чтобы было чему повиноваться. Непостоянный любитель язычества, влюблявшийся и разлюбивший, превращается в Дон Жуана, обольстителя, который ведет список, чтобы не забыть обольщенных. Точно так же этический философ больше не будет довольствоваться тем, чтобы оставаться простым ученым, довольствующимся тем, чтобы понимать столько, сколько он может открыть, и не больше; он должен превратиться в систематического философа, у которого есть объяснение всему существующему, кроме, конечно, своего собственного существования, которое побеждает его. Ничего не должно происходить, кроме того, то он может объяснить. Множество обычных мужчин и женщин не могут вернуться в довольное общество греческого хора, ибо они не могут утратить ощущение своей индивидуальности; они могут только попытаться заглушить это чувство, растворившись в абстракции, в толпе, которой правит мода. Как говорит Рудольф Касснер в увлекательной книге «Zahi und Gesicht»: «Дохристианский человек в своей Посредственности (Mean) вел магическую жизнь, противясь посредственности. Христианину грозит еще большая опасности стать посредственностью. Если принять во внимание идею, Абсолют, на который христианин претендует, то посредственный христианин становится комичным. Дохристианский человек все еще мог быть посредственным, не становясь комичным, потому что для него его посредственность была Посредственностью, а христианин не может».
Если мы примем эту идею Абсолюта, к которому, как утверждают христиане, они имеют непосредственное отношение, то посредственный христианин станет комичным.
Показать неверующему, что он в отчаянии, потому что он не верит в своих богов, а затем показать ему, что Христос не может быть рукотворным Богом, потому что он во всех отношениях оскорбителен для природного человека, – это для Кьеркегора единственно верный вид христианской апологетики. Ложная апологетика, в которой он обвиняет современных христиан – это попытка смягчить различие между христианством и естественными религиями, либо пытаясь показать, что то, во что верят христиане, на самом деле является тем, во что верят все, либо предполагая, что христианство действует в мирском смысле, уча мудрости, подобной: «кто рано встает, тому бог подает», держа в узде общество и молодежь в порядке, etc. Помимо своей ложности, говорит Кьеркегор, этот метод не будет работать, потому что те, кто удовлетворен этим миром, не будут заинтересованы в нем, а те, кто не удовлетворены, ищут веру, ценности которой не от мира сего.

Проповедь верующим

Опасность для христианина в официально христианском обществе состоит в том, что он может подумать, что он христианин. Но никто кроме святых и, может быть, только в конце жизни, не является христианином: выражение «я христианин» на самом деле означает «я, грешник, должен стать подобным Христу». Он может думать, что верит как личность, когда все, что он делает –  это верит в то, что сказали ему его родители, и он был бы мусульманином, если бы они были таковыми. Поэтому задача христианского  проповедника состоит, во-первых, в том, чтобы утвердить заповеди Христовы и пробудить осознание греха, а во-вторых, сделать отношения человека со Христом реальными, т. е. краткими.
Мир сильно изменился со времен Кьеркегора, слишком многие из его пророческих прозрений не оправдались. Самодовольный буржуазный христианский мир, который он осуждал, рухнул, и осталась аморфная, отчаявшаяся масса перемещенных лиц и парализованных Гамлетов. Вездесущая жестокость нашего века не является истинно страстной, а является отчаянной попыткой вернуться от рефлексии к страсти вместо того, чтобы прыгнуть вперед к вере. Худшая примета его, например, расправа нацистами над евреями – это жестокость, но легкомысленная; они не верили серьезно в то, что евреи представляли угрозу, как в случае, когда инквизиция преследовала еретиков; скорее это была проблема: «Мы должны что-то сделать. Почему бы не убить евреев?»
Это почти неизбежно станет судьбой Кьеркегора, как и многих других полемических писателей, чтобы быть прочитанными неправильно или не теми людьми. Удовлетворенные не будут читать его или будут читать только с научной точки зрения, как интересную историю болезни. Несчастные и по большей части агностики- интеллектуалы, будут читать его, ограничиваясь его психологическими анализами, такими как «Болезнь к смерти», или его философской полемикой, такой как «Заключительное ненаучное послесловие», которую они будут читать как труд поэтический, как сострадающие и вдохновляющие размышления об их чувствах и мыслях, но они будут уклоняться от таких книг, как «Обучение христианству» или «Дела любви», либо потому, что они не так несчастны, как притворяются, либо потому, что они действительно отчаялись, не ожидая утешения и цепляются за свои страдания.
Кьеркегор особенно уязвим для такого непонимания, потому что единственная сила, которая может заставить нас читать автора так, как он намеревается, – это какое-то его действие, которое становится необъяснимым, если мы читаем его не так, как он задумал, например, обращение Ньюмэна в католицизм. В случае Кьеркегора такое действие действительно имеет место, но действие – это другая книга, «Атака на «христианский мир». Все его сочинения до этого, написанные в последний год его жизни, даже проповеди действительно «поэтичны», т. е. Кьеркегор говорит в них как гений, а не как апостол, так что все они могли бы быть опубликованы, как и многие из них, анонимно. «Атака на «христианский мир» с другой стороны, судя по противоречиям в терминах, «экзистенциальная» книга. То, что для автора было самой важной книгой в его жизни, для нас, читателей, оказалась наименее важной, ибо для нас важно не то, что в ней содержится, а то, что ее написал Кьеркегор. По этой причине мы к ней не обращались здесь.

У. Оден Сёрен Кьеркегор (Из книги «Предисловия и Послесловия»)

Я не христианская строгость, противопоставившая себя христианской снисходительности, я всего лишь человеческая честность.
                                                                                                                                                                                                Кьеркегор

Хотя его сочинения часто блестяще поэтичны и часто глубоко философичны, Кьеркегор не был поэтом и философом, но проповедником, толкователем и защитником христианской доктрины и христианского поведения. Ближайший его современник, и  с кем его можно  было бы правильно сравнить, это не кто-нибудь вроде Достоевского или Гегеля, но другой великий проповедник девятнадцатого века, Джон Генри, позже ставший кардиналом Ньюмэном; оба столкнулись с проблемой проповеди в секуляризованном обществе, которое все еще было официально христианским, а оба они  не были наивными верующими, так что в каждом  случае, когда читаешь их работы, следует понимать, что они проповедуют двум конгрегациям – духовенству и мирской. Оба были искушены интеллектуальным честолюбием. Возможно, Ньюмэн сопротивлялся искушению более успешно (иногда, надо признаться, Кьеркегор вел себя подобно духовной примадонне), но все-таки Ньюмэн был избавлен от исключительной ситуации, в которой оказался Кьеркегор – ситуации уникального страдания.
Все обстоятельства, собравшись, заставляли Кьеркегора страдать. Его отец был одержим чувством вины при воспоминании о том, что проклинал бога в юности, его мать была служанкой, которую его отец совратил до женитьбы; унаследованное им хрупкое и невротически лабильное телосложение, a тут еще и падение с дерева. Его интеллектуальное развитие в сочетании с интенсивными религиозными наставлениями отца создали уже в детстве сознание взрослого человека. В конце концов ему суждено было жить не вo вдохновляющей среде Оксфорда или Парижа, но в интеллектуальной провинции Копенгагена, без соперничества и взаимопонимания. Как Паскалю, на которого он во многих отношениях похож, или как Ричарду III, о ком он часто думал, ему суждено было стать исключением и страдальцем, что бы он ни делал. Покладистым или благоразумным буржуа он никогда не мог бы стать, как Паскаль, который не мог бы стать Монтенем.
Тот, кто обречен судьбой на страдания, искушается особым образом: если он концентрируется на себе, он искушается верой, что Бог не добр, а злонамеренно наслаждается причинением страданий невинным, т.е. что Бог СУТЬ благо; он искушается верой, что он виновен, не зная, в чем он виновен, т. е. искушается бесовским отчаянием, если он христианин, то может искушаться еще и помимо этих двух искушений, из-за парадоксального значения страдания в христианской вере. Этот парадокс хорошо выражается кающейся тенью Форезе, когда он говорит Данте:

«И не раз только, когда мы кружим по этой дороге,
     наша боль возобновляется:
я говорю – боль и должен сказать – утешение»

Ибо, хотя в конечном счете христианское послание является благой вестью: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!», «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас.», и это близкая к эгоизму человека, наихудшая из возможных вестей — «Возьми крест свой и следуй за Мною».
Таким образом, избавиться от страданий в одном смысле означает добровольно принять страдание в другом. Как говорит Кафка: «Радости этой жизни суть не ее радости, а наш страх пред восхождением в высшую жизнь; муки этой жизни суть не ее муки, а наше самобичевание из-за этого страха».
Если два смысла страдания смешаны, то страдающий христианин склонен считать это доказательством того, что он ближе к Богу, чем те, кто страдает меньше.
Полемика Кьеркегора, а все его сочинения полемичны, движется одновременно в двух направлениях: внешне –против буржуазного протестантизма Дании его времени и внутренне– против собственных страданий. Первым он говорит: «Вы воображаете, что вы все христиане и счастливы, потому что забыли, что каждый з вас – существующая личность. Когда вы вспомните об этом, вы будете вынуждены осознать, что вы – язычники в отчаянии».  Себе он говорит: «До тех пор, пока твое страдание вызывает у тебя непокорность или отчаяние, пока ты отождествляешь страдание с собой, как с существующей личностью, то с вызовом или с безысходной исключительностью, ты не христианин».

Кьеркегор и экзистенциальное

Каким бы сложным и неясным в своем развитии он ни стал, экзистенциализм начинается с некоторых весьма простых наблюдений:

а) Всякие высказывания предполагают существование терминологии для начала, т. е. нельзя спрашивать: «Существует ли X?» но только: «Описывается ли существующий X  понятием A или понятием B?»

б) Субъективная предпосылка «Я существую» уникальна. Это, определенно, не то утверждение, истинность или ложность которого может быть доказана экспериментально, однако, в отличие от всех других предпосылок, оно несомненно, и никакое соперничающее убеждение НЕВОЗМОЖНО. Также кажется навязчивой вера в то, что другие личности, подобные моей, существуют: по крайней мере, обратное предположение в истории никогда не делалось. Вера в то, что существует мир природы, т. е тот, который произошел сам собой, не обязательно достоверна, волшебники природу не творили. (Христианское выражение этой предпосылки представляет догмат: «В начале сотворил Бог небо и землю»).

c) Абсолютная уверенность, с которой я верю, что существую, не является единственной уникальной характеристикой моего существования. Осознание существования также является абсолютно частным и не способно быть переданным другим.  Мои чувства, желания etc., могут быть объектами моего знания, и, следовательно, я могу представить, что чувствуют другие люди. Мое существование не может стать объектом познания; следовательно, если у меня есть необходимое театральное воображение и талант, я могу играть роль другого таким образом, что обману его лучших друзей, но я никогда не смогу представить, каково это быть этим другим человеком, и всегда должен оставаться самим собой, притворяясь им.
Если я уберу из своего чувства существования все, что может стать объектом моего сознания, что останется?

1) Осознание того, что мое существование не является самостоятельным. Я могу с полным правом говорить о своих чувствах. Я не могу правильно говорить о своем существовании.
2) Осознание того, что я свободен в выборе. Я не могу объективно наблюдать акт выбора. Если я попытаюсь, я не выберу. Вот каково опровержение детерминизма доктором Джонсоном - ударить ногой по камню и сказать: «Мы знаем, что мы свободны, и дело с концом» и это правильно, потому что осознание свободы субъективно, т. е. объективно недоказуемо.
3) Осознание бытия со временем, т. е. переживание времени как вечного настоящего, к которому относятся прошлое и будущее, вместо моего знания своих чувств и внешнего мира, как движущегося или изменяющегося во времени.
4) Состояние тревоги (или страха), гордыни (в богословском смысле), отчаяния или веры.
Это не такие эмоции, как страх, вожделение или гнев, потому что я не могу знать их объективно. Я могу узнать их только тогда, когда они вызвали такие чувства, как описанные выше, которые можно наблюдать. Ибо эти состояния тревоги или гордыни и т. д. суть тревога о существовании, гордость за существование и т. д., и я не могу стоять вне их, чтобы наблюдать за ними. Не могу я наблюдать их и у других. Обжорливый человек может в моем присутствии скрыть свое обжорство, но, если бы я мог наблюдать за ним все время, я бы его уличил. Я мог бы наблюдать за человеком всю его жизнь, и я никогда не узнал бы наверняка– горд он или нет, ибо поступки, которые мы называем гордыми или смиренными, могут иметь совсем другие причины. Гордыня справедливо названа корнем всех грехов, потому что она невидима тому, кто виновен во грехе, и он может судить о своей гордыне только по результатам.
Природа существования выражена в учение Христа о сотворении человека и его падении. Человек создан по образу Божию; образу, потому что его существование не является производным от самого себя, и божественному образу, потому что, как и Бог, каждый человек осознает свое существование, как уникальное. Человек пал через гордыню, из желания стать Богом, вывести свое существование из самого себя, а не из-за чувственности или каких-либо желаний своей «природы».

Три категории Кьеркегора

Каждый человек, говорит Кьеркегор, живет либо эстетически, либо этически, либо религиозно. Поскольку он по большей части занимается описанием того, каким образом эти категории применимы в христианском или постхристианском обществе, вероятно, можно прояснить смысл им сказанного, подойдя к этим категориям исторически, т. е. рассмотрев Эстетическое и Этическое  на этапах, когда каждая из этих категорий была религией, а затем сравнивая их с христианской верой, чтобы увидеть различие, во-первых, между двумя соперничающими и несовместимыми естественными религиями и, во-вторых, между ними и религией откровения, в которой ни одна из них не уничтожается и не игнорируется, но Эстетика свергнута с престола, а Этика на него взошла.



Эстетическая религия
(например, греческие боги)

Опыт, с которого начинается эстетическая религия, факты, которые она намеревается преодолеть, – это опыт физически слабого «я» перед лицом чрезвычайно могущественного «не-я». Чтобы выжить, я должен действовать с позиции силы и решительно. Что дает мне силы делать что-либо? Страсть. Эстетическая религия рассматривает страсти не как собственность «Я», а как божественные посещения, силы, в которых «Я» должно найти смысл, чтобы привлечь или оттолкнуть, если «Я» хочет выжить.
Итак, в эстетической космологии боги сотворены природой, взошли на небо, имеют человеческий облик, конечны в числе (подобно страстям) и связаны между собой кровным родством. Будучи образами страстей, они сами не страстны – Афродита не влюблена; Марс не гневается, а если и делает вид, что ведет себя страстно, то легкомысленно; как актеры, эти боги не страдают и не меняются. Они даруют власть, сохраняют ее смертным  или лишают их власти, когда захотят. Их интересует не большинство людей, а только несколько исключительных личностей, которым они особенно благоволят, а иногда даже зачинают от смертных матерей. Эти исключительные личности, с которыми боги вступают в отношения – герои. Как понять, что человек герой?  По его действиям, сопряженными с удачей. Герой славен, но не несет ответственности за свои успехи или неудачи. Когда Одиссей, например, добивается успеха, он должен благодарить свою подругу Афину Палладу; когда он терпит неудачу, в этом виноват его враг Посейдон. Эстетика «Или-или» не хороша или плоха, но либо сильна, либо слаба, либо удачна, либо неудачна. Временная последовательность событий не имеет никакого значения, ибо то, что происходит – это просто то, что боги произвольным образом выбирают. Греки и троянцы должны сражаться, потому что «ненавистный Арес делает ставку». Для эстетической религии всякое искусство есть ритуал, действия, направленные на привлечение божественных милостей, которые сделают человека сильным, и ритуал – единственная форма деятельности, в которой человек имеет свободу действовать или воздерживаться от действия и за что, следовательно, он только и ответственен.
Фактов, на которые эстетическая религия разбивается, впадая в отчаяние и производя в предсмертной агонии Трагическую Драму, два: познание человеком добра и зла и его уверенность в том, что смерть приходит ко всем людям, т. е. что в конце концов уже нет «Или-или» силы или слабости, ибо даже для исключительного человека гибель суть признак абсолютной слабости. Оба факта эстетика пытается объяснить своими же словами и терпит неудачу. Она пытается связать добро и зло с удачей и неудачей, силой и слабостью и приходит к выводу, что, если человек несчастен, он должен быть виновен. Отцеубийство и инцест Эдипа на самом деле не его грехи, а наказание за грех высокомерия. Гомеровский герой не может грешить, трагический герой должен грешить, но ни один из них не подвергается искушению. В наше время наблюдение, что некоторые злые люди счастливы, а некоторые добрые люди несчастливы, вызывает сомнение в том, действительно ли боги добры, но в «Прометее» Эсхила открыто утверждается, что сила и добро не тождественны. Как и Судьбы, перед которыми должны склоняться даже боги, и так эстетика выдает свою неспособность представить себе универсальное, имея трех представителей ее, а именно трех сестер Мойр.


Этическая религия
(Бог греческой философии)

Чтобы решить проблему человеческой смерти и слабости, этическая религия начинает с вопроса: «Есть ли что-нибудь известное человеку, что не приходит и не уходит, как его страсти?» Да, концепции разума, которые и достоверны, и независимы от времени, пространства или индивидуума, те же самые, ибо достоверность одна и та же – болен человек или здоров, царь или раб.
На место преувеличенных страстей эстетической религии этическая ставит Бога, Идеи, Первопричину, Универсальное. В то время как для эстетической религии мир породил богов, которые затем правили им, потому что они были сильнее любого другого существа, для этической Бог и мир со-вечны. Бог не создавал материальный мир; он только причина порядка в нем, и это не было его действием – здесь ему больше подошел бы средний род – ибо быть божественным значит быть самодостаточным, «не нуждаться в друзьях». Скорее это материя, которая, желая избежать врожденного беспорядка своего бренного потока, «влюбляется» в Бога и подражает его неизменности всеми возможными способами, а именно – стремясь двигаться закономерно. (Введение Платоном таинственного третьего лица, Демиурга, любящего Идеи и затем навязывающего их материи, усложняет, но не меняет существенно космологию.) Однако человек, наделенный разумом, может постичь Бога непосредственно как Идею и Закон, превзойти свои ограниченные телесные страсти и стать подобным Богу.
Эстетическое «Или-Или» силы или слабости, счастья или несчастья, этическая религия заменяет на  «Или-Или»Знание Добра или Неведение Добра. Для эстетического зло это  отсутствие власти над конечным миром, ибо всякая окончательность, всякая страсть суть слабость, в то время как добро обретается через выход за пределы конечного мира, через познание вечных и универсальных истин разума, которые нельзя познать, не повинуясь им.  Для эстетики время бессмысленно и непреодолимо; для этики оно лишь покров, сквозь который можно прозревать. Кадящий эстетике зависит от своих богов, которые вступали с ним в отношения, если и когда бы он того не пожелал; кадящий этике вступает в отношения со своим богом собственными усилиями, и, как только он это делает, отношения меж ними вечны, никто не может разорвать их. Этический герой – не человек власти, человек, который совершает деяния, а философ, человек, который знает.
Однако, как и его предшественник, он не подвержен искушению и выбору, ибо, пока он невежественен, он находится во власти своих страстей, т. е. он должен уступить страсти минуте, но как только он познает добро, он должен хотеть его; он не может более противиться добру, как, например, истинам геометрии.
Как и в случае эстетической религии, есть факты, с которыми этическая религия не может иметь дело, те, на которых она основывается. Ее предпосылка: «Грех – это невежество; познать добро – значит желать его» сталкивает с фактом, что все люди рождаются невежественными и, следовательно, каждому человеку требуется воля к познанию всеобщего блага, чтобы желать его. Эта воля не может быть объяснена этически, во-первых, потому, что она не рациональная идея, так что этическое должно прибегать к эстетической идее небесного Эроса, чтобы объяснить ее. Во-вторых, эта предпосылка не универсальна; она присутствует или нравится одним людям, а для других просто не существует, так что этическое должно призвать эстетического героя, которого