![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
17
Было слишком рано, когда я туда добрался. Так что я просто сел на один из тех кожаных диванов прямо рядом с часами в лобби, и стал разглядывать девчонок. Многие школы уже были на каникулах, и там было около миллиона девушек, сидящих и стоящих, в ожидании появления их парней. Девушки со скрещенными ногами, девушки с охренительными ногами, девушки с гадкими ногами, девушки, выглядевшие, как девушки классные, девушки, которые выглядели так, что если вы с ними познакомитесь поближе, то они оказались бы суками. Это вообще было великолепное зрелище, если вы понимаете, что я хочу сказать. В известном смысле, это вгоняло в депрессию тоже, потому что вы не могли отделаться от мысли, что же, к черту, случится со всеми ними. Когда они закончат школы и колледжи, я имею в виду. Вы и сами догадаетесь, что большинство из них выйдут замуж за глупых ребят. Парней, которые только и говорят, сколько миль на галлон можно проехать на своей чертовой тачке. Парней, которые распускают нюни и расстраиваются, если продуют в гольф, или даже в такую дурацкую игру, как настольный теннис. За очень посредственных парней. Парней, не читающих книги. За крайне скучных парней. Но тут мне надо быть осторожнее. Я хочу сказать, называть человека скучным. Я не понимаю скучных ребят. Реально не понимаю. Когда я был в Элктон-Хилле, я около двух месяцев жил в комнате с этим мальчиком, Гаррисом Маклином. Он был очень умный и все такое, но большего зануды я не видал. Голос у него был страшно скрипучий, и он никогда не замолкал, практически. Никогда не замолкал, и что самое ужасное, он никогда не говорил то, что интересно вам, для начала. Но одно он умел. Сукин сын умел свистеть, как никто. Он мог заправлять постель или вешать всякое в шкаф – он все вешал в шкафу, а это сводит меня с ума – и насвистывать, когда он это делал, если не говорил скрипучим голосом. Он даже умел насвистывать классическое, но чаще всего насвистывал джаз. Он мог выбрать что-нибудь очень джазовое, как «Блюз жестяной крыши», и насвистывал его, не торопясь – прям когда вешал всякое в шкаф – вот что вас может убить. Естественно, я никогда не говорил ему, что свистит он классно. Я хочу сказать, что вы же не подходите к человеку и говорите: «Ты классно свистишь!». Но я делил с ним комнату около двух месяцев, хотя надоел он мне так, что я чуть не ополоумел, просто потому, что он классно свистел, свистел лучше всех, кого я слышал. Так что не скажу о тех, кто вгоняют в скуку. Может вам не следует слишком сожалеть о какой-нибудь классной девушке, вышедшей за такого. Они никому не причиняют вреда, большинство из них, и может, втайне, они потрясно свистят или что-то в этом роде. Кто знает, провались они пропадом. Явно не я.
Наконец старуха Салли начала подниматься на лестнице, и я спустился ей навстречу. Выглядела она охренительно. Реально выглядела. На ней было одно из этих черных пальто и что-то вроде черного берета. Она почти всегда не носит шляп, но берет выглядел мило. И вот, что странно, в ту же минуту, как я ее увидел, я почувствовал, что хотел бы на ней жениться. Я псих. Ведь она мне даже не нравилась, так чтоб очень, и все же, вдруг, я почувствовал, что влюбился и хотел бы на ней жениться. Богом клянусь, я псих. Я признаю это.
— Холден! — вскрикнула она. — Это же чудо видеть тебя! Сколько лет... — Голос у нее один из тех крайне громких, заставляющий оборачиваться, если повстречаешь ее где. И с рук ей сходило только потому, что она чертовски хороша, но лично мне это было, как шило в заднице.
— Классно тебя видеть, — сказал я. Я так и думал, впрочем, —Ты как?
— Абсолютно чудесно. Я опоздала?
Я сказал, что нет, но, между прочим, она опоздала минут на десять. Мне-то было до лампочки, если честно. Все это дерьмо, комиксы в «Сатурдей ивнинг пост», и всяком таком, где изображают парня, стоящего на углу и чертовски несчастного, потому что его девушка опаздывает – все это чушь собачья. Если классная девушка приходит на свидание, то кто не наплюет, на то, что она опоздала? Никто.
— Нам бы надо поторопиться, — сказал я. – Представление начинается в два сорок.
И мы спустились, и пошли на стоянку такси.
— Что мы смотрим? — спросила она.
— Понятия не имею. Лантов. Больше я никуда не мог достать билеты.
— Ах, Ланты! О, какое чудо!
Я же вам говорил, она умом тронется, когда услышит про Лантов.
По дороге в театр в такси, мы немного порезвились. Сначала она не хотела, из-за помады и всякого такого, но я был чертовски соблазнителен и альтернативы у нее не оставалось. Пару раз, когда чертово такси резко тормозило на светофорах, чуть не слетал с чертового сидения. Эти чертовы водители, никогда не смотрят, что делают. Вот клянусь, не знают. Потом, просто показать вам, что я псих, когда мы разомкнули крепкое объятие, я сказал ей, что я ее люблю, и всякое такое. Это была, естественно, ложь. Но дело в том, что, когда я это сказал, я так и думал. Я псих. Богом клянусь, псих.
— Ах, дорогой, я тебя тоже люблю! — сказала она и тем же чертовым тоном заявила, — Только обещай, что ты отпустишь волосы. Ежик уже избит, а у тебя прелестные волосы.
Ага, задница у меня прелестная.
Спектакль был не такой уж плохой, как те, что я видел раньше. Хотя, скорее, ближе к дерьмовой оценке. Был он про эту пару стариков, о пятистах тысяч лет их жизни. Начинается, когда они еще молодые, и всякое такое, и родители девушки не хотят, чтобы она выходила за этого мальчика, но она все равно выходит. Потом они стареют и стареют. Муж уходит на войну, а у жены этот брат, который пьяница. Я не мог заставить себя заинтересоваться. Я хочу сказать, что мне было до лампочки, когда там у них кто-нибудь в семье помирал или в что-то в этом роде. Просто куча актеров. Муж и жена были довольно милая пара, остроумные и всякое такое, но и они мне не были слишком интересны. Во-первых, все время, на протяжении всей пьесы, они пили чай или еще какую-то бурду. Каждый раз, когда вы их видели, появлялся какой-то дворецкий с чаем перед собой или его жена наливала чай кому-то. И все то входили, то выходили, все время – вас начинало подташнивать, видя этих людей, то встающих, то садящихся.
Альфред Лант и Линн Фонтанн и были этими стариками, они были хороши, но мне не сильно понравились. Хотя они были другие, скажу я вам. Они не играли, как люди, и не играли, как актеры. Это трудно объяснить. Они играли больше, как будто они знали, что они знаменитости и всякое такое. Я хочу сказать, что они были хороши, но они были слишком хороши. Когда один из них заканчивал говорить, другой сразу говорил что-то очень быстро. Это должно было походить на то, как люди реально говорят и перебивают друг друга, и всякое такое. Они играли немного, как старина Эрни, там в Виллидже, играет на пианино. Если вы делаете что-то слишком хорошо, тогда, погодя, если вы не следите за собой, вы начинаете выпендриваться. И вы больше не хороши. Так или иначе, они были единственные там, Ланты, я хочу сказать, которые выглядели так, словно у них мозги были на своем месте. Должен это признать.
В конце первого акта мы вышли покурить с такими же припездками. Ну и дела! Вы никогда не видели столько кретинов в одном месте, все курили, как нет завтра и обсуждали спектакль, так чтоб всем было слышно, какие они медикованные. Какой-то одурманенный киноактер с сигаретой стоял рядом. Не знаю его имени, но он всегда играет парня в фильмах про войну, который накладывает в штаны, перед тем, как надо совершить подвиг. Он был с какой-то потрясной блондинкой, и оба старались казаться пресыщенными и всякое такое, словно они даже не замечали, что все на них таращатся. Чертовски скромные. Я прям испытал оргазм, на них глядя. Старуха Салли много не говорила, если не считать возбуждения от Лантов, потому что она была занята, глазея вокруг и старясь выглядеть очаровательной.
Потом, ни с того, ни с сего, она увидела в дальней стороне лобби знакомого припездка. Какого-то парня в одном из этих очень темно-серых фланелевых костюмах с непременно клетчатыми жилетами. Только-только из «Лиги Плюща». Большие дела. Он стоял у стены, куря до одури и выглядел так, словно ему чертовски скучно. Старуха Салли талдычила: «Я знаю его откуда-то.». Она всегда кого-то знает, куда бы вы ее не повели, или думает, что знает. Она повторяла это, пока не вогнала меня в полную тоску, и я ей сказал,
—Почему бы тебе не пойти к нему и не подарить поцелуй от всей души, если ты его знаешь? Он получит удовольствие.
Она сильно расстроилась, когда я это сказал. В конце концов, этот припездок заметил ее, и подошел, и поздоровался. Вы бы подумали, что они не виделись двадцать лет. Вы бы подумали, что их купали в одной ванночке или что-то в этом роде, когда они были малышами. Старые дружочки. Прям стошнило.
Самое странное было то, что они виделись только однажды, на какой-то задолбанной вечеринке. В конце концов, когда они закончили пускать слюни, старуха Салли представила нас. Звали его Джордж или что-то в этом роде – я даже не запомнил – и он учился в Эндовере. Большие, большие дела. Вы бы видели его, когда старуха Салли спросила его, понравился ли ему спектакль. Он выглядел, как те придурки, которые, расчищают место, перед тем как ответить на чей-то вопрос. Он отступил, наступив на ногу какой-то леди, позади него. Скорее всего он сломал ей каждый палец на теле. Он сказал, что спектакль сам по себе художественной ценности не имеет, но Ланты, конечно, абсолютные ангелы. Ангелы. Ради Бога. Ангелы. Это меня убило. Потом он и старуха Салли стали обсуждать общих знакомых. Это была самая идиотская беседа, из всех, что мне довелось слышать за всю жизнь. Они стремительно, насколько это возможно, вспоминали места, где бывали, потом вспоминали кого-то, кто там жил и упоминали их имена. Я уже готов был вырыгать, когда пришло время возвращаться. Реально вырыгать. И потом, когда закончилось второе действие, они опять завели эту скучную беседу. Они продолжали вспоминать все эти места и всплыло еще больше имен тех, кто там жил. Но хуже всего то, что у этого припездка, голос был из тех, крайне придурошных голосов «Лиги Плюща», этот крайне уставший, снобистский голос. Он разговаривал, как девчонка. И не стеснялся тут же кадрить мою девушку, выродок. Я даже на минуту подумал, что он нырнет с нами в чертово такси, когда спектакль закончится, потому что он шел с нами квартала два, но ему надо было встретиться с кучей придурков за коктейлем, сказал он. Я так и видел его, сидящим в каком-то баре, со всеми этими в клетчатых жилетах, критикующих шоу, и книги, и женщин этими усталыми, снобистскими голосами. Они убивают меня, эти ребята.
Я уже вроде как ненавидел Салли, когда мы добрались до такси, после того как пришлось выслушивать этого долбанного выродка из Эндовера часов десять. Я уже собирался отправить ее домой и всякое такое – реально собирался – но она сказала,
—У меня прекрасная идея!
У нее все идеи прекрасны.
— Слушай, — сказала она. — Тебе когда надо быть к обеду дома? Я хочу сказать, ты ужасно спешишь или что-то в этом роде? Тебе надо быть дома в определенное время?
— Мне? Нет. Никакого определенного времени, — сказал я. И правдивей слов еще не звучало, блин. – А что?
— Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.
Вот какие у нее гениальные мысли!
— Кататься в Радио-сити? Ты хочешь сказать, прям сейчас?
— Ну на час, или около того. Ты не хочешь? Если ты не хочешь, то…
— Я не сказал, что не хочу. — сказал я. — Конечно. Если ты хочешь.
— Ты это всерьез? Если не всерьез, то и не говори. Я хочу сказать, что мне наплевать, так или иначе.
Незаметно было, чтобы она плевалась.
— Там можно взять напрокат эти прелестные короткие юбки для катания, — сказала старуха Салли. — Дженнет Калтз на прошлой неделе брала.
Вот почему она туда намылилась. Хотела поглядеть на себя в этой юбчонке, которая едва прикрывает зад и всякое такое. Так что мы туда пошли, и после того, как нам сначала выдали коньки, Салли выдали эту голубую юбчонку, которую носят, чтобы вертеть задом. Хотя, она в ней выглядела чертовски хорошо. Должен признать. И не думайте, что она этого не понимала. Шла впереди меня все время, чтоб я видел, какой у нее милый задик. Должен признать, что так оно и было. Но самое смешное, что на всем этом чертовом катке мы катались хуже всех. Я серьезно, хуже всех. Но было еще кое-что. У старухи Салли лодыжки все время подворачивались, и в конце концов практически лежали на льду. И они не только выглядели по-дурацки, но наверно, ей и больно было чертовски. Я знаю потому, что мои болели. Мои меня убивали. Выглядели мы великолепно, должно быть. И вдобавок там была по крайней мере пара сотен зевак, у которых не было лучшего, чем стоять там и смотреть, как другие валятся с ног.
— Может, ты хочешь зайти внутрь, возьмем столик, выпьем или что -нибудь в этом роде? — сказал я ей наконец.
— Это самая изумительная идея, которая пришла тебе в голову за весь день, — сказал она. Она себя убивала. Это было жестоко. Я реально ее жалел. Мы сняли эти чертовы коньки и пошли в бар, где можно выпить, посидеть в одних носках, наблюдая конькобежцев издали. Как только мы сели, старуха Салли сняла перчатки, и я дал ей сигарету. Она не выглядела слишком счастливой. Подошел официант, и я заказал для нее кока-колу, она не пила спиртное, а для себя скотч с содовой, но этот сукин сын отказал мне в алкоголе, так что я заказал кока-колу и себе. Потом я вроде как стал зажигать спички. Я делаю это довольно часто, когда у меня определенное настроение. Я вроде как даю спичке гореть, пока держать уже невозможно, а потом бросаю в пепельницу. Нервная привычка.
Вдруг как гром среди ясного неба старуха Салли спросила,
— Смотри. Мне надо точно знать. Ты придешь или не придешь помочь убирать елку на Рождество? Мне надо знать.
Видно, она была раздражена из-за этих лодыжек.
— Я же тебе писал, что приду. Ты меня раз двадцать спрашивала. Определенно, приду.
— Я хочу сказать, что мне надо знать наверняка, — сказала она. И начала крутить головой по всей чертовой комнате.
Ни с того, ни с сего я перестал жечь спички, и вроде как наклонился к ней через весь стол. У меня было несколько тем для обсуждения.
— Эй, Салли! — сказал я.
— Что? — спросила она. Она смотрела на какую-то девочку в другом конце зала.
— Ты когда-нибудь бываешь сыта по горло? — спросил я. — Я хочу сказать, тебе когда-нибудь бывает страшно, что все идет ко всем чертям и ты должна что-то сделать? Я хочу сказать, тебе нравится школа и всякое такое?
— Это ужасно скучно.
— Я хочу сказать, ты ее ненавидишь? Я знаю, что скука ужасная, но ты ее ненавидишь? Вот что я хочу сказать.
— Ну, не то чтоб ненавижу. Ты всегда должен…
— Ну, а я ненавижу. Блин, до чего же ненавижу, ненавижу. Я ненавижу жить в Нью-Йорке и всякое такое. Такси, автобусы на Мэдисон Авеню, водителей, которые орут тебе, чтоб выходил через заднюю площадку, и знакомиться с парнями, которые называют Лантов «ангелами», и ездить туда-сюда в лифтах, когда хочется выйти на улицу, и парней, помогающих примерять твои штаны у «Брукса», и людей всегда…
— Не ори, пожалуйста, — сказала старуха Салли. Что было странно, потому что я даже не кричал.
— Возьмем автомобили, — сказал я. Я сказал это очень тихим голосом. — Возьмем большинство людей, они с ума сходят по автомобилям. Оно волнуются, если там ничтожная царапина, и они всегда говорят, как много миль они могут проехать на галлон, и если они получают совершенно новый автомобиль, то сразу начинают думать об обмене на другой, еще более новый. Мне не нравятся даже старые автомобили. Я хочу сказать, что они мне не интересны. Я бы лучше заимел чертову лошадь. Лошадь, по крайне мере, человечна, прости Господи. С лошадью вы можете, по крайней мере…
— Не понимаю, о чем ты говоришь, —сказала старуха Салли. — Ты так перескакиваешь с …
— Знаешь, что? — сказал я. — Ты, вероятно, единственная причина, по которой я сейчас в Нью-Йорке. Если бы не ты рядом, я бы, вероятно, был бы где- то у черта на куличках. В лесу или в подобном чертовом месте. Ты единственная причина, почему я здесь, практически.
— Ты милый! — сказала она. Но было видно, что ей хочется сменить чертову тему.
— Ты бы походила в мужскую школу иногда. Попробуй разок! — сказал я, — Полна фуфлом, и все что ты делаешь, это учишься, чтобы выучить, как стать достаточно умным и купить чертов кадиллак, однажды, и ты должен делать вид, что тебе до лампочки, если проигрывает футбольная команда, и все, что ты делаешь, это болтаешь о девочках, алкоголе и сексе весь день, и все сбиваются в эти грязные чертовые ничтожные клики. Ребята из баскетбольной команды держатся вместе, католики держатся вместе, чертовы интеллектуалы держатся вместе, ребята, которые играют в бридж, держатся вместе. Даже парни из чертова клуба «Книга Месяца» держатся вместе. А чуть ты заводишь умный…
— Так, слушай! — сказала старуха Салли. — Большинство ребят получает от школы гораздо больше.
— Я согласен! Я согласен, что получают, кто-то из них. Но это все, что я там получил. Видишь? Это и есть моя точка зрения. Это именно моя чертова точка зрения – сказал я. – Я почти ничего не получаю из всего. Я в ужасном состоянии. Я в полном дерьме!
— Определенно. Кто-бы спорил.
Тогда, неожиданно, мне пришла в голову идея.
— Смотри, — сказал я. — Вот такая идея. Как насчет того, чтобы слинять к чертовой матери отсюда? Вот моя идея. Я знаю парня, там в Гринвич-Виллидже, который может одолжить тачку на пару недель. Мы ходили в одну школу, и он все еще должен мне десять зеленых. Вот, что мы можем сделать, завтра утром покатим в Массачусетс и Вермонт, и еще куда вокруг. Там чертовски красиво. Реально красиво.
Я завелся чертовски сильно, чем больше думал об этом, и вроде как наклонился к старухе Салли и взял ее за ее чертову руку. Каков же дурак я был, черт меня побери.
— Без шуток! — сказал я. — У меня около ста восьмидесяти зеленых в банке. Я их заберу, когда банк откроют утром, а потом возьму тачку у этого парня. Без шуток. Будем жить в туристских хижинах, в тому подобных местах, пока бабки не кончатся. Потом, когда бабки кончатся, я могу найти работу где-то, и будем мы жить где-нибудь у ручья, и всякое такое, и потом мы можем пожениться или что-то в этом роде. Я смогу пилить собственные дрова зимой и всякое такое. Богом клянусь, проведем время охренительно! Что скажешь? C'mon! Что скажешь? Поедешь со мной? Пожалуйста!
— Ты не можешь сделать просто так что-то подобное, — сказала старуха Салли. Голос у нее был чертовски злой.
— Почему нет? Почему нет, черт тебя подери?
— Не ори на меня, пожалуйста! — сказала она.
Что было полной чушью, потому что я даже на нее не орал.
— Почему я не могу? Почему, нет?
— Потому что не можешь, и все тут. Во-первых, мы практически дети. И ты можешь подумать, что ты будешь делать, когда деньги кончатся, а работу ты не найдешь? Мы с голоду умрем. Все это настолько фантазии, что даже…
— Это не фантазии. Я найду работу. Тебе об этом нечего беспокоиться! В чем дело? Разве ты не хочешь со мной ехать? Так и скажи, если не хочешь.
— Это не так. Это совсем не так, — сказала старуха Салли. Я начинал, ее ненавидеть, некоторым образом.
— У нас уйма времени впереди все это сделать… все это сделать. Я хочу сказать, после того, как ты поступишь в колледж и всякое такое, и если нам суждено пожениться, и всякое такое. Будет уйма прелестных мест, куда поехать. Ты просто…
— Нет, не будет. Не будет уймы мест, куда мы сможем поехать, вообще. Все будет совершенно по-другому. — сказал я. Я снова впал в депрессию.
— Что? – сказала она. —Я тебя не слышу. То ты на меня орешь, то…
— Я сказал – нет, не будет там никаких прелестных мест после того, как я
пойду в колледж и всякое такое. Прочисть уши. Это будет совершенно иначе. Мы будем спускаться в лифтах с чемоданами и подобным барахлом. Мы должны будем звонить всем и прощаться с ними, и слать открытки из гостиниц и всякое такое. И я буду работать в какой-то конторе, зарабатывая кучу зеленых, и ездить на работу в такси, и в автобусах по Мэдисон Авеню, и читать газеты, и все время играть в бридж, и ходить в кино, чтобы смотреть там идиотские короткометражки и рекламу предстоящих развлечений, и кинохронику. Кинохронику. Боже всемогущий. Там всегда идиотские скачки, потом дама разбивает бутылку о корабль, потом шимпанзе в штанах едет на чертовом велосипеде. Все вообще будет не так. Ты просто вообще не понимаешь, что я хочу сказать.
— Может, не понимаю! Может быть, и ты не понимаешь, — сказала Салли.
К этому моменту мы ненавидели друг друга до остервенения. Видно было, что разговаривать разумно с ней невозможно. Я чертовски сожалел, что затеял этот разговор.
— C'mon, давай валить отсюда! — сказал я. — Если хочешь знать правду, ты мне как шило в заднице.
Блин, она на стену полезла, когда я это сказал. Знаю, не надо было так говорить, и я обычно так не говорю, но она вогнала меня в депрессию до ушей. Обычно я никогда не говорю с девочками грубо. Блин, она-таки полезла на стену. Я извинялся, как безумный, но она извинений не принимала. Даже расплакалась. По правде говоря, это меня немного испугало, я немного испугался, что она пойдет домой и расскажет отцу, с чем я ее сравнил. Отец у нее был из этих больших молчаливых выродков, и он не сильно меня жаловал. Он сказал Салли, что я очень шумливый.
— Без шуток. Я сожалею. — Я продолжал твердить ей.
— Он сожалеет. Он сожалеет. Это очень смешно, — сказала она. Она все еще вроде как плакала, и вдруг я почувствовал жалость к ней, как я ей и говорил.
— C'mon, я провожу тебя домой. Без шуток.
— Я сама доберусь, спасибо! Если ты думаешь, что я тебе позволю провожать меня, значит, ты псих. Ни один мальчик никогда не говорил мне такого за всю жизнь.
Все это было вроде смешно, в некоторой степени, если подумать, и ни с того, ни сего я сделал то, чего никак не следовало. Я засмеялся. А смех у меня одни из тех, очень громких и дурацких. Я хочу сказать, что, если бы я сидел сам позади себя в кино или где -нибудь в этом роде, я бы, вероятно, наклонился и сказал самому себе, чтобы заткнулся. И тут старуха Салли обезумела, как никогда.
Я еще поошивался рядом немного, извиняясь и уговаривая ее простить меня, но она не простила. Она продолжала твердить, чтобы я ушел, и оставил ее одну. В конце концов я ушел. Я пошел в раздевалку, забрал свою обувь и остальное, и ушел без нее. Не надо было уходить, но мне уже было по самую глотку.
Если хотите знать правду, я даже не знаю, зачем я это все затеял. Я хочу сказать, разговор о поездке в Массачусетс, в Вермонт, и всякое такое. Вероятно, я не взял бы ее с собой, даже если б она захотела. Она последняя, с кем хотелось бы путешествовать. Но самое ужасное, что именно это я имел в виду, когда приглашал ее. Вот, что самое ужасное. Богом клянусь, я псих.
Было слишком рано, когда я туда добрался. Так что я просто сел на один из тех кожаных диванов прямо рядом с часами в лобби, и стал разглядывать девчонок. Многие школы уже были на каникулах, и там было около миллиона девушек, сидящих и стоящих, в ожидании появления их парней. Девушки со скрещенными ногами, девушки с охренительными ногами, девушки с гадкими ногами, девушки, выглядевшие, как девушки классные, девушки, которые выглядели так, что если вы с ними познакомитесь поближе, то они оказались бы суками. Это вообще было великолепное зрелище, если вы понимаете, что я хочу сказать. В известном смысле, это вгоняло в депрессию тоже, потому что вы не могли отделаться от мысли, что же, к черту, случится со всеми ними. Когда они закончат школы и колледжи, я имею в виду. Вы и сами догадаетесь, что большинство из них выйдут замуж за глупых ребят. Парней, которые только и говорят, сколько миль на галлон можно проехать на своей чертовой тачке. Парней, которые распускают нюни и расстраиваются, если продуют в гольф, или даже в такую дурацкую игру, как настольный теннис. За очень посредственных парней. Парней, не читающих книги. За крайне скучных парней. Но тут мне надо быть осторожнее. Я хочу сказать, называть человека скучным. Я не понимаю скучных ребят. Реально не понимаю. Когда я был в Элктон-Хилле, я около двух месяцев жил в комнате с этим мальчиком, Гаррисом Маклином. Он был очень умный и все такое, но большего зануды я не видал. Голос у него был страшно скрипучий, и он никогда не замолкал, практически. Никогда не замолкал, и что самое ужасное, он никогда не говорил то, что интересно вам, для начала. Но одно он умел. Сукин сын умел свистеть, как никто. Он мог заправлять постель или вешать всякое в шкаф – он все вешал в шкафу, а это сводит меня с ума – и насвистывать, когда он это делал, если не говорил скрипучим голосом. Он даже умел насвистывать классическое, но чаще всего насвистывал джаз. Он мог выбрать что-нибудь очень джазовое, как «Блюз жестяной крыши», и насвистывал его, не торопясь – прям когда вешал всякое в шкаф – вот что вас может убить. Естественно, я никогда не говорил ему, что свистит он классно. Я хочу сказать, что вы же не подходите к человеку и говорите: «Ты классно свистишь!». Но я делил с ним комнату около двух месяцев, хотя надоел он мне так, что я чуть не ополоумел, просто потому, что он классно свистел, свистел лучше всех, кого я слышал. Так что не скажу о тех, кто вгоняют в скуку. Может вам не следует слишком сожалеть о какой-нибудь классной девушке, вышедшей за такого. Они никому не причиняют вреда, большинство из них, и может, втайне, они потрясно свистят или что-то в этом роде. Кто знает, провались они пропадом. Явно не я.
Наконец старуха Салли начала подниматься на лестнице, и я спустился ей навстречу. Выглядела она охренительно. Реально выглядела. На ней было одно из этих черных пальто и что-то вроде черного берета. Она почти всегда не носит шляп, но берет выглядел мило. И вот, что странно, в ту же минуту, как я ее увидел, я почувствовал, что хотел бы на ней жениться. Я псих. Ведь она мне даже не нравилась, так чтоб очень, и все же, вдруг, я почувствовал, что влюбился и хотел бы на ней жениться. Богом клянусь, я псих. Я признаю это.
— Холден! — вскрикнула она. — Это же чудо видеть тебя! Сколько лет... — Голос у нее один из тех крайне громких, заставляющий оборачиваться, если повстречаешь ее где. И с рук ей сходило только потому, что она чертовски хороша, но лично мне это было, как шило в заднице.
— Классно тебя видеть, — сказал я. Я так и думал, впрочем, —Ты как?
— Абсолютно чудесно. Я опоздала?
Я сказал, что нет, но, между прочим, она опоздала минут на десять. Мне-то было до лампочки, если честно. Все это дерьмо, комиксы в «Сатурдей ивнинг пост», и всяком таком, где изображают парня, стоящего на углу и чертовски несчастного, потому что его девушка опаздывает – все это чушь собачья. Если классная девушка приходит на свидание, то кто не наплюет, на то, что она опоздала? Никто.
— Нам бы надо поторопиться, — сказал я. – Представление начинается в два сорок.
И мы спустились, и пошли на стоянку такси.
— Что мы смотрим? — спросила она.
— Понятия не имею. Лантов. Больше я никуда не мог достать билеты.
— Ах, Ланты! О, какое чудо!
Я же вам говорил, она умом тронется, когда услышит про Лантов.
По дороге в театр в такси, мы немного порезвились. Сначала она не хотела, из-за помады и всякого такого, но я был чертовски соблазнителен и альтернативы у нее не оставалось. Пару раз, когда чертово такси резко тормозило на светофорах, чуть не слетал с чертового сидения. Эти чертовы водители, никогда не смотрят, что делают. Вот клянусь, не знают. Потом, просто показать вам, что я псих, когда мы разомкнули крепкое объятие, я сказал ей, что я ее люблю, и всякое такое. Это была, естественно, ложь. Но дело в том, что, когда я это сказал, я так и думал. Я псих. Богом клянусь, псих.
— Ах, дорогой, я тебя тоже люблю! — сказала она и тем же чертовым тоном заявила, — Только обещай, что ты отпустишь волосы. Ежик уже избит, а у тебя прелестные волосы.
Ага, задница у меня прелестная.
Спектакль был не такой уж плохой, как те, что я видел раньше. Хотя, скорее, ближе к дерьмовой оценке. Был он про эту пару стариков, о пятистах тысяч лет их жизни. Начинается, когда они еще молодые, и всякое такое, и родители девушки не хотят, чтобы она выходила за этого мальчика, но она все равно выходит. Потом они стареют и стареют. Муж уходит на войну, а у жены этот брат, который пьяница. Я не мог заставить себя заинтересоваться. Я хочу сказать, что мне было до лампочки, когда там у них кто-нибудь в семье помирал или в что-то в этом роде. Просто куча актеров. Муж и жена были довольно милая пара, остроумные и всякое такое, но и они мне не были слишком интересны. Во-первых, все время, на протяжении всей пьесы, они пили чай или еще какую-то бурду. Каждый раз, когда вы их видели, появлялся какой-то дворецкий с чаем перед собой или его жена наливала чай кому-то. И все то входили, то выходили, все время – вас начинало подташнивать, видя этих людей, то встающих, то садящихся.
Альфред Лант и Линн Фонтанн и были этими стариками, они были хороши, но мне не сильно понравились. Хотя они были другие, скажу я вам. Они не играли, как люди, и не играли, как актеры. Это трудно объяснить. Они играли больше, как будто они знали, что они знаменитости и всякое такое. Я хочу сказать, что они были хороши, но они были слишком хороши. Когда один из них заканчивал говорить, другой сразу говорил что-то очень быстро. Это должно было походить на то, как люди реально говорят и перебивают друг друга, и всякое такое. Они играли немного, как старина Эрни, там в Виллидже, играет на пианино. Если вы делаете что-то слишком хорошо, тогда, погодя, если вы не следите за собой, вы начинаете выпендриваться. И вы больше не хороши. Так или иначе, они были единственные там, Ланты, я хочу сказать, которые выглядели так, словно у них мозги были на своем месте. Должен это признать.
В конце первого акта мы вышли покурить с такими же припездками. Ну и дела! Вы никогда не видели столько кретинов в одном месте, все курили, как нет завтра и обсуждали спектакль, так чтоб всем было слышно, какие они медикованные. Какой-то одурманенный киноактер с сигаретой стоял рядом. Не знаю его имени, но он всегда играет парня в фильмах про войну, который накладывает в штаны, перед тем, как надо совершить подвиг. Он был с какой-то потрясной блондинкой, и оба старались казаться пресыщенными и всякое такое, словно они даже не замечали, что все на них таращатся. Чертовски скромные. Я прям испытал оргазм, на них глядя. Старуха Салли много не говорила, если не считать возбуждения от Лантов, потому что она была занята, глазея вокруг и старясь выглядеть очаровательной.
Потом, ни с того, ни с сего, она увидела в дальней стороне лобби знакомого припездка. Какого-то парня в одном из этих очень темно-серых фланелевых костюмах с непременно клетчатыми жилетами. Только-только из «Лиги Плюща». Большие дела. Он стоял у стены, куря до одури и выглядел так, словно ему чертовски скучно. Старуха Салли талдычила: «Я знаю его откуда-то.». Она всегда кого-то знает, куда бы вы ее не повели, или думает, что знает. Она повторяла это, пока не вогнала меня в полную тоску, и я ей сказал,
—Почему бы тебе не пойти к нему и не подарить поцелуй от всей души, если ты его знаешь? Он получит удовольствие.
Она сильно расстроилась, когда я это сказал. В конце концов, этот припездок заметил ее, и подошел, и поздоровался. Вы бы подумали, что они не виделись двадцать лет. Вы бы подумали, что их купали в одной ванночке или что-то в этом роде, когда они были малышами. Старые дружочки. Прям стошнило.
Самое странное было то, что они виделись только однажды, на какой-то задолбанной вечеринке. В конце концов, когда они закончили пускать слюни, старуха Салли представила нас. Звали его Джордж или что-то в этом роде – я даже не запомнил – и он учился в Эндовере. Большие, большие дела. Вы бы видели его, когда старуха Салли спросила его, понравился ли ему спектакль. Он выглядел, как те придурки, которые, расчищают место, перед тем как ответить на чей-то вопрос. Он отступил, наступив на ногу какой-то леди, позади него. Скорее всего он сломал ей каждый палец на теле. Он сказал, что спектакль сам по себе художественной ценности не имеет, но Ланты, конечно, абсолютные ангелы. Ангелы. Ради Бога. Ангелы. Это меня убило. Потом он и старуха Салли стали обсуждать общих знакомых. Это была самая идиотская беседа, из всех, что мне довелось слышать за всю жизнь. Они стремительно, насколько это возможно, вспоминали места, где бывали, потом вспоминали кого-то, кто там жил и упоминали их имена. Я уже готов был вырыгать, когда пришло время возвращаться. Реально вырыгать. И потом, когда закончилось второе действие, они опять завели эту скучную беседу. Они продолжали вспоминать все эти места и всплыло еще больше имен тех, кто там жил. Но хуже всего то, что у этого припездка, голос был из тех, крайне придурошных голосов «Лиги Плюща», этот крайне уставший, снобистский голос. Он разговаривал, как девчонка. И не стеснялся тут же кадрить мою девушку, выродок. Я даже на минуту подумал, что он нырнет с нами в чертово такси, когда спектакль закончится, потому что он шел с нами квартала два, но ему надо было встретиться с кучей придурков за коктейлем, сказал он. Я так и видел его, сидящим в каком-то баре, со всеми этими в клетчатых жилетах, критикующих шоу, и книги, и женщин этими усталыми, снобистскими голосами. Они убивают меня, эти ребята.
Я уже вроде как ненавидел Салли, когда мы добрались до такси, после того как пришлось выслушивать этого долбанного выродка из Эндовера часов десять. Я уже собирался отправить ее домой и всякое такое – реально собирался – но она сказала,
—У меня прекрасная идея!
У нее все идеи прекрасны.
— Слушай, — сказала она. — Тебе когда надо быть к обеду дома? Я хочу сказать, ты ужасно спешишь или что-то в этом роде? Тебе надо быть дома в определенное время?
— Мне? Нет. Никакого определенного времени, — сказал я. И правдивей слов еще не звучало, блин. – А что?
— Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.
Вот какие у нее гениальные мысли!
— Кататься в Радио-сити? Ты хочешь сказать, прям сейчас?
— Ну на час, или около того. Ты не хочешь? Если ты не хочешь, то…
— Я не сказал, что не хочу. — сказал я. — Конечно. Если ты хочешь.
— Ты это всерьез? Если не всерьез, то и не говори. Я хочу сказать, что мне наплевать, так или иначе.
Незаметно было, чтобы она плевалась.
— Там можно взять напрокат эти прелестные короткие юбки для катания, — сказала старуха Салли. — Дженнет Калтз на прошлой неделе брала.
Вот почему она туда намылилась. Хотела поглядеть на себя в этой юбчонке, которая едва прикрывает зад и всякое такое. Так что мы туда пошли, и после того, как нам сначала выдали коньки, Салли выдали эту голубую юбчонку, которую носят, чтобы вертеть задом. Хотя, она в ней выглядела чертовски хорошо. Должен признать. И не думайте, что она этого не понимала. Шла впереди меня все время, чтоб я видел, какой у нее милый задик. Должен признать, что так оно и было. Но самое смешное, что на всем этом чертовом катке мы катались хуже всех. Я серьезно, хуже всех. Но было еще кое-что. У старухи Салли лодыжки все время подворачивались, и в конце концов практически лежали на льду. И они не только выглядели по-дурацки, но наверно, ей и больно было чертовски. Я знаю потому, что мои болели. Мои меня убивали. Выглядели мы великолепно, должно быть. И вдобавок там была по крайней мере пара сотен зевак, у которых не было лучшего, чем стоять там и смотреть, как другие валятся с ног.
— Может, ты хочешь зайти внутрь, возьмем столик, выпьем или что -нибудь в этом роде? — сказал я ей наконец.
— Это самая изумительная идея, которая пришла тебе в голову за весь день, — сказал она. Она себя убивала. Это было жестоко. Я реально ее жалел. Мы сняли эти чертовы коньки и пошли в бар, где можно выпить, посидеть в одних носках, наблюдая конькобежцев издали. Как только мы сели, старуха Салли сняла перчатки, и я дал ей сигарету. Она не выглядела слишком счастливой. Подошел официант, и я заказал для нее кока-колу, она не пила спиртное, а для себя скотч с содовой, но этот сукин сын отказал мне в алкоголе, так что я заказал кока-колу и себе. Потом я вроде как стал зажигать спички. Я делаю это довольно часто, когда у меня определенное настроение. Я вроде как даю спичке гореть, пока держать уже невозможно, а потом бросаю в пепельницу. Нервная привычка.
Вдруг как гром среди ясного неба старуха Салли спросила,
— Смотри. Мне надо точно знать. Ты придешь или не придешь помочь убирать елку на Рождество? Мне надо знать.
Видно, она была раздражена из-за этих лодыжек.
— Я же тебе писал, что приду. Ты меня раз двадцать спрашивала. Определенно, приду.
— Я хочу сказать, что мне надо знать наверняка, — сказала она. И начала крутить головой по всей чертовой комнате.
Ни с того, ни с сего я перестал жечь спички, и вроде как наклонился к ней через весь стол. У меня было несколько тем для обсуждения.
— Эй, Салли! — сказал я.
— Что? — спросила она. Она смотрела на какую-то девочку в другом конце зала.
— Ты когда-нибудь бываешь сыта по горло? — спросил я. — Я хочу сказать, тебе когда-нибудь бывает страшно, что все идет ко всем чертям и ты должна что-то сделать? Я хочу сказать, тебе нравится школа и всякое такое?
— Это ужасно скучно.
— Я хочу сказать, ты ее ненавидишь? Я знаю, что скука ужасная, но ты ее ненавидишь? Вот что я хочу сказать.
— Ну, не то чтоб ненавижу. Ты всегда должен…
— Ну, а я ненавижу. Блин, до чего же ненавижу, ненавижу. Я ненавижу жить в Нью-Йорке и всякое такое. Такси, автобусы на Мэдисон Авеню, водителей, которые орут тебе, чтоб выходил через заднюю площадку, и знакомиться с парнями, которые называют Лантов «ангелами», и ездить туда-сюда в лифтах, когда хочется выйти на улицу, и парней, помогающих примерять твои штаны у «Брукса», и людей всегда…
— Не ори, пожалуйста, — сказала старуха Салли. Что было странно, потому что я даже не кричал.
— Возьмем автомобили, — сказал я. Я сказал это очень тихим голосом. — Возьмем большинство людей, они с ума сходят по автомобилям. Оно волнуются, если там ничтожная царапина, и они всегда говорят, как много миль они могут проехать на галлон, и если они получают совершенно новый автомобиль, то сразу начинают думать об обмене на другой, еще более новый. Мне не нравятся даже старые автомобили. Я хочу сказать, что они мне не интересны. Я бы лучше заимел чертову лошадь. Лошадь, по крайне мере, человечна, прости Господи. С лошадью вы можете, по крайней мере…
— Не понимаю, о чем ты говоришь, —сказала старуха Салли. — Ты так перескакиваешь с …
— Знаешь, что? — сказал я. — Ты, вероятно, единственная причина, по которой я сейчас в Нью-Йорке. Если бы не ты рядом, я бы, вероятно, был бы где- то у черта на куличках. В лесу или в подобном чертовом месте. Ты единственная причина, почему я здесь, практически.
— Ты милый! — сказала она. Но было видно, что ей хочется сменить чертову тему.
— Ты бы походила в мужскую школу иногда. Попробуй разок! — сказал я, — Полна фуфлом, и все что ты делаешь, это учишься, чтобы выучить, как стать достаточно умным и купить чертов кадиллак, однажды, и ты должен делать вид, что тебе до лампочки, если проигрывает футбольная команда, и все, что ты делаешь, это болтаешь о девочках, алкоголе и сексе весь день, и все сбиваются в эти грязные чертовые ничтожные клики. Ребята из баскетбольной команды держатся вместе, католики держатся вместе, чертовы интеллектуалы держатся вместе, ребята, которые играют в бридж, держатся вместе. Даже парни из чертова клуба «Книга Месяца» держатся вместе. А чуть ты заводишь умный…
— Так, слушай! — сказала старуха Салли. — Большинство ребят получает от школы гораздо больше.
— Я согласен! Я согласен, что получают, кто-то из них. Но это все, что я там получил. Видишь? Это и есть моя точка зрения. Это именно моя чертова точка зрения – сказал я. – Я почти ничего не получаю из всего. Я в ужасном состоянии. Я в полном дерьме!
— Определенно. Кто-бы спорил.
Тогда, неожиданно, мне пришла в голову идея.
— Смотри, — сказал я. — Вот такая идея. Как насчет того, чтобы слинять к чертовой матери отсюда? Вот моя идея. Я знаю парня, там в Гринвич-Виллидже, который может одолжить тачку на пару недель. Мы ходили в одну школу, и он все еще должен мне десять зеленых. Вот, что мы можем сделать, завтра утром покатим в Массачусетс и Вермонт, и еще куда вокруг. Там чертовски красиво. Реально красиво.
Я завелся чертовски сильно, чем больше думал об этом, и вроде как наклонился к старухе Салли и взял ее за ее чертову руку. Каков же дурак я был, черт меня побери.
— Без шуток! — сказал я. — У меня около ста восьмидесяти зеленых в банке. Я их заберу, когда банк откроют утром, а потом возьму тачку у этого парня. Без шуток. Будем жить в туристских хижинах, в тому подобных местах, пока бабки не кончатся. Потом, когда бабки кончатся, я могу найти работу где-то, и будем мы жить где-нибудь у ручья, и всякое такое, и потом мы можем пожениться или что-то в этом роде. Я смогу пилить собственные дрова зимой и всякое такое. Богом клянусь, проведем время охренительно! Что скажешь? C'mon! Что скажешь? Поедешь со мной? Пожалуйста!
— Ты не можешь сделать просто так что-то подобное, — сказала старуха Салли. Голос у нее был чертовски злой.
— Почему нет? Почему нет, черт тебя подери?
— Не ори на меня, пожалуйста! — сказала она.
Что было полной чушью, потому что я даже на нее не орал.
— Почему я не могу? Почему, нет?
— Потому что не можешь, и все тут. Во-первых, мы практически дети. И ты можешь подумать, что ты будешь делать, когда деньги кончатся, а работу ты не найдешь? Мы с голоду умрем. Все это настолько фантазии, что даже…
— Это не фантазии. Я найду работу. Тебе об этом нечего беспокоиться! В чем дело? Разве ты не хочешь со мной ехать? Так и скажи, если не хочешь.
— Это не так. Это совсем не так, — сказала старуха Салли. Я начинал, ее ненавидеть, некоторым образом.
— У нас уйма времени впереди все это сделать… все это сделать. Я хочу сказать, после того, как ты поступишь в колледж и всякое такое, и если нам суждено пожениться, и всякое такое. Будет уйма прелестных мест, куда поехать. Ты просто…
— Нет, не будет. Не будет уймы мест, куда мы сможем поехать, вообще. Все будет совершенно по-другому. — сказал я. Я снова впал в депрессию.
— Что? – сказала она. —Я тебя не слышу. То ты на меня орешь, то…
— Я сказал – нет, не будет там никаких прелестных мест после того, как я
пойду в колледж и всякое такое. Прочисть уши. Это будет совершенно иначе. Мы будем спускаться в лифтах с чемоданами и подобным барахлом. Мы должны будем звонить всем и прощаться с ними, и слать открытки из гостиниц и всякое такое. И я буду работать в какой-то конторе, зарабатывая кучу зеленых, и ездить на работу в такси, и в автобусах по Мэдисон Авеню, и читать газеты, и все время играть в бридж, и ходить в кино, чтобы смотреть там идиотские короткометражки и рекламу предстоящих развлечений, и кинохронику. Кинохронику. Боже всемогущий. Там всегда идиотские скачки, потом дама разбивает бутылку о корабль, потом шимпанзе в штанах едет на чертовом велосипеде. Все вообще будет не так. Ты просто вообще не понимаешь, что я хочу сказать.
— Может, не понимаю! Может быть, и ты не понимаешь, — сказала Салли.
К этому моменту мы ненавидели друг друга до остервенения. Видно было, что разговаривать разумно с ней невозможно. Я чертовски сожалел, что затеял этот разговор.
— C'mon, давай валить отсюда! — сказал я. — Если хочешь знать правду, ты мне как шило в заднице.
Блин, она на стену полезла, когда я это сказал. Знаю, не надо было так говорить, и я обычно так не говорю, но она вогнала меня в депрессию до ушей. Обычно я никогда не говорю с девочками грубо. Блин, она-таки полезла на стену. Я извинялся, как безумный, но она извинений не принимала. Даже расплакалась. По правде говоря, это меня немного испугало, я немного испугался, что она пойдет домой и расскажет отцу, с чем я ее сравнил. Отец у нее был из этих больших молчаливых выродков, и он не сильно меня жаловал. Он сказал Салли, что я очень шумливый.
— Без шуток. Я сожалею. — Я продолжал твердить ей.
— Он сожалеет. Он сожалеет. Это очень смешно, — сказала она. Она все еще вроде как плакала, и вдруг я почувствовал жалость к ней, как я ей и говорил.
— C'mon, я провожу тебя домой. Без шуток.
— Я сама доберусь, спасибо! Если ты думаешь, что я тебе позволю провожать меня, значит, ты псих. Ни один мальчик никогда не говорил мне такого за всю жизнь.
Все это было вроде смешно, в некоторой степени, если подумать, и ни с того, ни сего я сделал то, чего никак не следовало. Я засмеялся. А смех у меня одни из тех, очень громких и дурацких. Я хочу сказать, что, если бы я сидел сам позади себя в кино или где -нибудь в этом роде, я бы, вероятно, наклонился и сказал самому себе, чтобы заткнулся. И тут старуха Салли обезумела, как никогда.
Я еще поошивался рядом немного, извиняясь и уговаривая ее простить меня, но она не простила. Она продолжала твердить, чтобы я ушел, и оставил ее одну. В конце концов я ушел. Я пошел в раздевалку, забрал свою обувь и остальное, и ушел без нее. Не надо было уходить, но мне уже было по самую глотку.
Если хотите знать правду, я даже не знаю, зачем я это все затеял. Я хочу сказать, разговор о поездке в Массачусетс, в Вермонт, и всякое такое. Вероятно, я не взял бы ее с собой, даже если б она захотела. Она последняя, с кем хотелось бы путешествовать. Но самое ужасное, что именно это я имел в виду, когда приглашал ее. Вот, что самое ужасное. Богом клянусь, я псих.
