![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
16
Когда я покончил с завтраком, было около полудни, а я встречался с Салли только в два, так что я пустился в длинную прогулку. И не мог заставить себя не думать о тех двух монахинях. Я продолжал думать об этой потрепанной соломенной корзинке, с которой они ходили, собирая деньги, когда не учили в школе. Я продолжал воображать мою мать или кого-то, или мою тетку, или сумасшедшую мать Салли Хейс, как они стоят у какого-то универмага и собирают бабки для бедных в потрепанные соломенные корзинки. Это трудно вообразить. Не столько мою мать, сколько этих двух, других. Моя тетка благотворит довольно много – для Красного Креста и всякого такого – но она хорошо одета и всякое такое, и когда она занимается какой-нибудь благотворительностью, то одета хорошо и губы накрашены помадой, и всем этим дерьмом. Я не мог вообразить ее, занимающейся благотворительностью, если бы ей пришлось носить черную одежду и стирать помаду, когда она этим занималась.
И мать старухи Салли, Господи прости. Единственный способ заставить ее ходить с корзинкой и собирать бабки, это если каждый дающий подаяние будет лизать ей задницу. Если бы они просто кидали бабки в корзинку и уходили, не сказав ей ни слова, игнорируя ее и всякое такое, она бы бросила это дело уже через час. Ей бы наскучило. Она бы отдала корзинку и пошла куда-нибудь чванливо завтракать. Вот что мне нравилось в монахинях. Прежде всего сразу видно, что они никогда не ходят завтракать чванливо. Я понимаю, что это не так уж и важно, но все равно как-то грустно.
Я направлялся к Бродвею, просто так, без всякой цели, потому что не был там лет сто. Кроме того, я хотел найти там магазин пластинок, открытый в воскресенье. Я хотел найти там одну пластинку для Фиби – «Крошка Шерли Бинз». Эту пластинку было очень трудно достать. Это про маленькую девочку, которая не хотела выходить из дому, потому что у нее выпали два передних зуба, и она стеснялась. Я слышал ее в Пенси. Пластинка была у мальчика, жившего этажом выше в общаге, и я пытался купить ее у него, потому что знал, что она убьет старуху Фиби, но он мне отказал. Это очень старая великолепная запись этой цветной певицы Эстеллы Флетчер, может записанная лет двадцать тому. Она поет это очень Диксилендно и шлюховато, но совсем не звучит слащаво. Если это спела белая девушка, она бы звучала мило до чертиков, но старуха Эстелла Флетчер знала чертовски хорошо, что она делала, и это была одна из лучших записей, которые я когда-нибудь слышал. Я подумал, что куплю ее в каком-нибудь магазине, открытом в воскресенье, а потом захвачу с собой в парк. Было воскресенье и Фиби каталась на роликах в парке довольно часто. Я знал, где она обычно ошивается.
Было нет так холодно, как вчера, но солнце все еще не показывалось, и гулять было не слишком приятно. Но все-таки, кое-что приятное нашлось. Эта семья, шедшая впереди меня, и вы бы сразу подумали, что они только что вышли из какой-то церкви – отец, мать и малыш лет шести. Вроде они выглядели бедными. На отце была одна из тех голубовато-серых шляп, которые бедняки носят, когда хотят выглядеть круто. Они с женой просто шли, разговаривая, и не обращая внимания на малыша. А малыш был классный. Он шел по улице, но не по тротуару, а рядом с поребриком. Он притворялся, что идет по прямой, как обычно делают малыши, и в то же время не прекращал что-то мурлыкать. Я подошел поближе, чтобы услышать, что он поет. А пел он вот эту песню: «Если кто ловил кого-то, походя, во ржи». Голос у него был довольно слабый тоже. Пел он пения ради, сразу можно было сказать. Машины пролетали мимо, тормоза скрежетали везде, родители не обращали на него никакого внимания, а он шел себе рядом с поребриком и пел: «Если кто ловил кого-то, походя, во ржи». Я почувствовал себя лучше. Я почувствовал, что депрессия прошла.
Бродвей был переполнен и грязен. Это было воскресенье, и только около двенадцати, но он все равно был переполнен. Все шли в кино – в «Парамаунт» или в «Астор», или в «Стрэнд», или в «Капитолий» – в общем, в одно из этих безумных мест. Все разодетые, потому что воскресенье, и от того все было еще хуже. А хуже всего было то, что им хотелось пойти в кино. Противно было на них смотреть. Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать нечего, но когда кто-то в самом деле хочет пойти в кино и даже быстро идет, чтобы прийти туда, как можно скорее, тогда это вгоняет меня в чертову депрессию.
Особенно когда я вижу, как миллионы этих людей стоят в одной из тех длинных, кошмарных очередей на целый квартал длиной за билетами, ужасно терпеливо дожидаясь своей очереди и всякое такое. Блин, я не смог свалить с чертового Бродвея достаточно быстро. Но мне посчастливилось. В первом же магазине, куда я зашел, я купил «Крошку Шерли Бинз». Взяли с меня пять зеленых, потому что пластинка была раритетная, но мне было до лампочки. Блин, это вдруг сделало меня счастливым. Я не мог дождаться момента, когда я приду в парк повидать старуху Фиби, если она там, и отдать ей пластинку.
Когда я вышел из магазина пластинок, я увидел аптеку и зашел. Я подумал, а не звякнуть ли Джейн, разведать, не вернулась ли она домой на каникулы. Я зашел в автомат и позвонил. Единственная проблема была в том, что ответила ее мать, так что пришлось повесить трубку. Я не слишком псих, чтобы разговаривать с матерями девушек по телефону. Хотя мне следовало спросить ее, дома ли Джейн уже. Это бы мне не повредило. Но не было настроения. Для подобных вещей необходимо настроение.
Мне все еще предстояло купить эти чертовы билеты. Так что я купил газету, узнать, где-что дают. Учитывая, что это воскресенье, давали около трех представлений. И вот что я сделал: я пошел туда и купил два билета в партер на «Я знаю мою любовь». Это был благотворительный концерт, или что-то в этом роде. Мне не особенно хотелось смотреть это, но я знал, что старуха Салли, королева снобов, будет пускать слюни где только можно, когда я скажу ей, что купил билеты на это представление, потому что в нем был занят Лунты и всякое такое. Ей нравятся представления, которым предполагалось быть замысловатыми и скучными, с Лунтами в них и всякое такое. А мне они не нравятся. Мне вообще все представления не сильно нравятся, если хотите знать правду. Нет ничего хуже фильмов, но из-за них и беситься не стоит. Прежде всего я ненавижу актеров. Никогда не ведут себя, как люди. Они просто думают, что похожи на людей. Некоторые из них похожи, но слегка, и смотреть на это удовольствие небольшое. И если актер реально хорош, вы всегда скажете, что он знает, что хорош, а это все портит. Возьмите, например, сэра Лоуренса Оливье. Я видел его в «Гамлете». Д.Б. взял меня и Фиби в прошлом году на представление. Сначала он нас повел на ланч, а потом в кино. Он уже видел его, и так про это рассказывал за завтраком, что я чертовски разволновался, и захотелось посмотреть. Но большого удовольствия я не получил. Я просто не понимаю, что такого чудесного в этом Лоуренсе Оливье и все тут. Голос у него потрясный, и красив он до чертиков, и приятно смотреть, когда он ходит туда-сюда. Лучше, когда он дерется на дуэли, или вроде этого, но он был совсем не такой, каким должен быть Гамлет, как объяснил Д.Б. Он был больше похож на чертова генерала, чем на жалкого, кинутого невротика. Лучшее место во всем фильме, это когда старина братец Офелии – тот, кто вступает в поединок с Гамлетом под самый конец – уходит, и папаша дает ему кучу советов. Пока папаша дает ему кучу советов, старуха Офелия типа резвится с братцем, вытаскивает его кинжал из ножен, и подтрунивает над ним, и все в том же роде, пока он делает вид, что ему интересна все эта лапша, которую папаша вешает ему на уши. Это было мило. Я прямо оргазм получил, но такого там было немного. Единственное там, что старухе Фиби понравилось, это когда Гамлет гладил собаку по голове. Она думала, что это смешно и мило. Так оно и было. И вот что мне придется сделать: я должен прочитать эту пьесу. В этом моя проблема, я сам должен читать все такое. Если актер не умеет играть, я почти не слушаю. Меня беспокоит мысль – к чему он придет, чтобы сделать чего-нибудь несуразное.
Когда я купил билеты на представление с Лунтами, то взял такси и поехал в парк. Мне следовало поехать на метро или что-то в этом роде, потому что с бабками у меня уже было, но туго, но я хотел слинять с этого чертового Бродвея как можно скорее.
В парке было хреново. Не слишком холодно, но солнце еще не вышло, и ничего там не было хорошего, одно собачье дерьмо, плевки и сигарные окурки, брошенные стариками, и все скамейки выглядели так, словно вы бы сразу промокли, если сели на них. Что вгоняло в депрессию, и время от времени, без всякой причины, кожа становилась гусиной, когда вы там прохаживались. Непохоже было, что рождество близко. Да и вообще казалось, что ничего не будет. Но я шел и шел к Молу все равно, потому что знал, куда ходит Фиби обычно, когда она приходит в Парк. Она любит кататься рядом с оркестром. Это странно. То же самое место, где я любил кататься, когда был малышом.
Но когда я туда дошел, там ее не было. Там несколько малышей катались на коньках и всякое такое, и два мальчика перекидывались мячом, но Фиби не было. Я увидел малышку приблизительно ее возраста, сидящую на скамейке в одиночестве, ладящую конек. Я подумал, что она может знать Фиби и скажет, где она может быть и все в таком роде, так что я подошел, и сел рядом, и спросил ее: «Не знаешь ли ты Фиби Колфилд, случайно?»
— Кого? — спросила она. Все что на ней было, это джинсы и около двадцати свитеров. Видно было, что свитера ей вяжет ее мама, чертовски неуклюжие.
— Фиби Колфилд. Живет на Семьдесят первой улице. Она в четвертом классе в…
— А вы знаете Фиби?
— Ага. Я ее брат. Ты не знаешь, где она?
— Она в классе мисс Кэллон, не так ли? — спросила малышка.
— Не знаю. Да. Кажется, да.
— Тогда, она, вероятно, сейчас в музее. Мы ходили в прошлую субботу.
— В каком музее? — спросил я.
Она вроде как пожала плечами.
— Не знаю, —сказала она. — В музее.
— Я знаю, но это музей, где картины, или музей, где индейцы?
— Где индейцы.
— Спасибо большое. – сказал я. Я встал, хотел было идти, но вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье. — Сегодня воскресенье. — сказал я малышке.
Она посмотрела на меня снизу.
— Ага. Значит, ее там нет.
Ей чертовски трудно был справляться с коньком. Перчаток у нее не было или чего подобного, и ее руки замерзли и покраснели. Я помог ей. Блин, рука моя не держала ключа для коньков годами. Но чувство было странное. Дайте мне ключ для коньков через пятьдесят лет, в кромешной темноте, и я буду знать, что это такое. Она поблагодарила меня, и все такое, когда я прикрутил ей конек. Она была милая, вежливая малышка. Боже, я люблю, когда ребенок мил и вежлив, когда ты прикручиваешь ему конек или что-то в этом роде. Большинство малышей такие. Реально такие. Я спросил ее, не хочет ли она горячего шоколада ил чего-то в таком роде, но она сказала: «Нет, спасибо.». Она сказала, что должна встретить друга. Малыши вечно должны встречать друга. Это меня убивает.
Хотя было воскресенье и Фиби со своим классом не пошла в музей или куда, и, хотя погода была сырая и гадкая, я все равно пошел через весь парк в Музей Естественной Истории. Я знал, что это был музей, о котором говорила малышка с коньками. Я знаю все эти заведенные музейные порядки, как свои пять пальцев. Фиби училась в той же начальной школе, куда я ходил малышом, и мы вечно ходили в этот музей. Была у нас эта учительница, мисс Эглетингер, она водила нас туда чуть ли не каждую чертову субботу. Иногда мы смотрели на животных, иногда на всякие древние индейские штуки, изготовленные в древние времена. Посуду, соломенные корзинки, и все в том же роде. Я чувствую себя счастливым, когда думаю об этом. Даже теперь. Помню, когда мы заканчивали осматривать все эти индейские дела, нам показывали какой-нибудь фильм в большой аудитории. Про Колумба. Вечно показывали, как Колумб открыл Америку, как ему чертовски трудно было заставить старика Фердинанда и Изабеллу одолжить бабки на покупку суден, а потом как взбунтовались матросы и всякое такое. Всем этот Колумб был до лампочки, но у нас всегда был запас конфет и резинки, и всякого того же роде, и в аудитории стоял приятный запах. Там всегда пахло так, словно на улице шел дождь, даже если не шел, а вы сидели в единственном приятном сухом, уютном месте во всем мире. Я любил этот проклятый музей. Я помню, что для того, чтобы попасть в аудиторию, надо был пройти через Индейский Зал. Это была длинная предлинная комната, и там можно было только шептать. Первой входила учительница, потом класс. Идти следовало двумя рядами, и по парам. Чаще всего моей парой была девочка по имени Гертруда Левин. Ей всегда хотелось держаться за руки, а рука у нее всегда была липкая или потная, или что-то в этом роде. Пол там был каменный, и, если у тебя в руке были стеклянные шарики и ты их ронял, они прыгали, как безумные по всему полу и создавали чертовски много шума, и учительница останавливала класс и возвращалась посмотреть, что там происходит, ко всем чертям. Но она никогда не сердилась, мисс Эйглетингер. Потом надо было пройти мимо длинного предлинного индейского каноэ – длинней, чем три чертовых Кадиллака, если поставить их в ряд, с двадцатью индейцами в нем, кто-то греб, кто-то просто стоял, выглядя круто, и у всех лица раскрашенные. На корме лодки сидел жуткий парень в маске. Это был колдун. Он бросал меня в дрожь, но все равно мне он нравился. И вот еще что, если, проходя по залу, ты касался весла или чего-то в этом роде, то один из смотрителей говорил: «Ничего не трогайте, дети.», но всегда говорил приятным голосом, не как чертов полицейский или кто-то в этом роде. Потом надо было пройти мимо огромной экспозиции за стеклом с индейцами внутри, которые терли палочки, добывая огонь, и где одна скво ткала одеяло. Эта скво, которая ткала одеяло, вроде как нагнулась и можно было видеть ее груди. Мы все успевали глянуть туда, даже девочки, потому что они были еще малышки и груди у них были не больше, чем у нас. Потом, прямо перед входом в аудиторию, прямо рядом с дверью, вы проходили мимо эскимоса. Он сидел над дырой в замерзшем озере, и удил что-то в этой дыре. Рядом с дырой лежали две рыбы, которые он уже поймал. Блин, этот музей был забит стеклянными шкафами. А этажом выше их было еще больше, где олени за стеклом пили из прорубей, и птицы летели на юг переждать зиму. Те, что поближе к вам, были чучелами и висели на проволоке, а те, что подальше, были просто нарисованы на стене, но выглядело так, будто они реально летят на юг, если вы как бы наклоняли голову и смотрели на них искоса, снизу-вверх. Но самое лучшее в музее, тем не менее, было то, что все всегда оставалось там, где и было. Никто не двигался. Вы могли бы прийти туда сто тысяч раз, и этот эскимос только что выловил этих двух рыб, птицы все еще на пути на юг, олени все еще пьют из прорубей со своими прелестными оленихами на прелестных тонких ногах, и эта скво с обнаженной грудью все еще плетет то же самое одеяло. Никто не меняется. Единственное, что могло измениться – это ты сам. Не то, чтобы ты сразу становился много старше или что-то в этом роде На самом деле, дело не в этом. Можно стать другим и все тут. То на тебе было новое пальто в то время. Или ребенок, с которым ты шел в паре до этого, заболел скарлатиной. А то другая учительница вместо мисс Эйглетингер вела класс в музей. Или ты утром слыхал, как отец с матерью ужасно ссорились в ванной. Или шел мимо тех луж на улице с радужными пятнами бензина. Я хочу сказать, ты уже стал иным некоторым образом – я не могу объяснить, что я хочу сказать. А если бы мог, то все равно не захотел. На ходу я вытащил из кармана охотничью шапку и надел ее. Я знал, что не встречу никого из тех, кто меня знает, а было довольно сыро. Я шел и шел, и все думал, как старуха Фиби ходит по субботам в тот же музей, что и я. Я думал, что она видит то же, что я видел, и как она изменяется каждый раз, когда видит это. Это не то что бы вгоняло меня в депрессию, но и не веселило чертовски. Определенные вещи должны оставаться там, где им следует. Их надо поставить в один из тех больших застекленных шкафов и оставить в покое. Я понимаю, что это невозможно, но это плохо, так или иначе. Так или иначе я продолжал думать обо всем этом, пока я шел.
Я прошел мимо детской площадки и остановился посмотреть на пару малышей на качелях. Один из них был вроде как толстоват, и я положил руку со стороны, где сидел худой, чтобы вроде как сравнять вес, но видно было, что они хотят, чтобы я не ошивался рядом, так что я оставил их в покое.
А потом произошло нечто странное. Когда я дошел до музея, неожиданно я почувствовал, что не пойду туда даже за миллион зеленых. Он просто больше меня не привлекал. Если бы Фиби там была, я, вероятно, зашел бы, но ее там не было. Так что все, что я сделал, стоя перед музеем, это поймал такси и поехал в «Билтмор». И ехать туда не хотелось. Но ведь я назначил Салли это чертово свидание.
Когда я покончил с завтраком, было около полудни, а я встречался с Салли только в два, так что я пустился в длинную прогулку. И не мог заставить себя не думать о тех двух монахинях. Я продолжал думать об этой потрепанной соломенной корзинке, с которой они ходили, собирая деньги, когда не учили в школе. Я продолжал воображать мою мать или кого-то, или мою тетку, или сумасшедшую мать Салли Хейс, как они стоят у какого-то универмага и собирают бабки для бедных в потрепанные соломенные корзинки. Это трудно вообразить. Не столько мою мать, сколько этих двух, других. Моя тетка благотворит довольно много – для Красного Креста и всякого такого – но она хорошо одета и всякое такое, и когда она занимается какой-нибудь благотворительностью, то одета хорошо и губы накрашены помадой, и всем этим дерьмом. Я не мог вообразить ее, занимающейся благотворительностью, если бы ей пришлось носить черную одежду и стирать помаду, когда она этим занималась.
И мать старухи Салли, Господи прости. Единственный способ заставить ее ходить с корзинкой и собирать бабки, это если каждый дающий подаяние будет лизать ей задницу. Если бы они просто кидали бабки в корзинку и уходили, не сказав ей ни слова, игнорируя ее и всякое такое, она бы бросила это дело уже через час. Ей бы наскучило. Она бы отдала корзинку и пошла куда-нибудь чванливо завтракать. Вот что мне нравилось в монахинях. Прежде всего сразу видно, что они никогда не ходят завтракать чванливо. Я понимаю, что это не так уж и важно, но все равно как-то грустно.
Я направлялся к Бродвею, просто так, без всякой цели, потому что не был там лет сто. Кроме того, я хотел найти там магазин пластинок, открытый в воскресенье. Я хотел найти там одну пластинку для Фиби – «Крошка Шерли Бинз». Эту пластинку было очень трудно достать. Это про маленькую девочку, которая не хотела выходить из дому, потому что у нее выпали два передних зуба, и она стеснялась. Я слышал ее в Пенси. Пластинка была у мальчика, жившего этажом выше в общаге, и я пытался купить ее у него, потому что знал, что она убьет старуху Фиби, но он мне отказал. Это очень старая великолепная запись этой цветной певицы Эстеллы Флетчер, может записанная лет двадцать тому. Она поет это очень Диксилендно и шлюховато, но совсем не звучит слащаво. Если это спела белая девушка, она бы звучала мило до чертиков, но старуха Эстелла Флетчер знала чертовски хорошо, что она делала, и это была одна из лучших записей, которые я когда-нибудь слышал. Я подумал, что куплю ее в каком-нибудь магазине, открытом в воскресенье, а потом захвачу с собой в парк. Было воскресенье и Фиби каталась на роликах в парке довольно часто. Я знал, где она обычно ошивается.
Было нет так холодно, как вчера, но солнце все еще не показывалось, и гулять было не слишком приятно. Но все-таки, кое-что приятное нашлось. Эта семья, шедшая впереди меня, и вы бы сразу подумали, что они только что вышли из какой-то церкви – отец, мать и малыш лет шести. Вроде они выглядели бедными. На отце была одна из тех голубовато-серых шляп, которые бедняки носят, когда хотят выглядеть круто. Они с женой просто шли, разговаривая, и не обращая внимания на малыша. А малыш был классный. Он шел по улице, но не по тротуару, а рядом с поребриком. Он притворялся, что идет по прямой, как обычно делают малыши, и в то же время не прекращал что-то мурлыкать. Я подошел поближе, чтобы услышать, что он поет. А пел он вот эту песню: «Если кто ловил кого-то, походя, во ржи». Голос у него был довольно слабый тоже. Пел он пения ради, сразу можно было сказать. Машины пролетали мимо, тормоза скрежетали везде, родители не обращали на него никакого внимания, а он шел себе рядом с поребриком и пел: «Если кто ловил кого-то, походя, во ржи». Я почувствовал себя лучше. Я почувствовал, что депрессия прошла.
Бродвей был переполнен и грязен. Это было воскресенье, и только около двенадцати, но он все равно был переполнен. Все шли в кино – в «Парамаунт» или в «Астор», или в «Стрэнд», или в «Капитолий» – в общем, в одно из этих безумных мест. Все разодетые, потому что воскресенье, и от того все было еще хуже. А хуже всего было то, что им хотелось пойти в кино. Противно было на них смотреть. Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать нечего, но когда кто-то в самом деле хочет пойти в кино и даже быстро идет, чтобы прийти туда, как можно скорее, тогда это вгоняет меня в чертову депрессию.
Особенно когда я вижу, как миллионы этих людей стоят в одной из тех длинных, кошмарных очередей на целый квартал длиной за билетами, ужасно терпеливо дожидаясь своей очереди и всякое такое. Блин, я не смог свалить с чертового Бродвея достаточно быстро. Но мне посчастливилось. В первом же магазине, куда я зашел, я купил «Крошку Шерли Бинз». Взяли с меня пять зеленых, потому что пластинка была раритетная, но мне было до лампочки. Блин, это вдруг сделало меня счастливым. Я не мог дождаться момента, когда я приду в парк повидать старуху Фиби, если она там, и отдать ей пластинку.
Когда я вышел из магазина пластинок, я увидел аптеку и зашел. Я подумал, а не звякнуть ли Джейн, разведать, не вернулась ли она домой на каникулы. Я зашел в автомат и позвонил. Единственная проблема была в том, что ответила ее мать, так что пришлось повесить трубку. Я не слишком псих, чтобы разговаривать с матерями девушек по телефону. Хотя мне следовало спросить ее, дома ли Джейн уже. Это бы мне не повредило. Но не было настроения. Для подобных вещей необходимо настроение.
Мне все еще предстояло купить эти чертовы билеты. Так что я купил газету, узнать, где-что дают. Учитывая, что это воскресенье, давали около трех представлений. И вот что я сделал: я пошел туда и купил два билета в партер на «Я знаю мою любовь». Это был благотворительный концерт, или что-то в этом роде. Мне не особенно хотелось смотреть это, но я знал, что старуха Салли, королева снобов, будет пускать слюни где только можно, когда я скажу ей, что купил билеты на это представление, потому что в нем был занят Лунты и всякое такое. Ей нравятся представления, которым предполагалось быть замысловатыми и скучными, с Лунтами в них и всякое такое. А мне они не нравятся. Мне вообще все представления не сильно нравятся, если хотите знать правду. Нет ничего хуже фильмов, но из-за них и беситься не стоит. Прежде всего я ненавижу актеров. Никогда не ведут себя, как люди. Они просто думают, что похожи на людей. Некоторые из них похожи, но слегка, и смотреть на это удовольствие небольшое. И если актер реально хорош, вы всегда скажете, что он знает, что хорош, а это все портит. Возьмите, например, сэра Лоуренса Оливье. Я видел его в «Гамлете». Д.Б. взял меня и Фиби в прошлом году на представление. Сначала он нас повел на ланч, а потом в кино. Он уже видел его, и так про это рассказывал за завтраком, что я чертовски разволновался, и захотелось посмотреть. Но большого удовольствия я не получил. Я просто не понимаю, что такого чудесного в этом Лоуренсе Оливье и все тут. Голос у него потрясный, и красив он до чертиков, и приятно смотреть, когда он ходит туда-сюда. Лучше, когда он дерется на дуэли, или вроде этого, но он был совсем не такой, каким должен быть Гамлет, как объяснил Д.Б. Он был больше похож на чертова генерала, чем на жалкого, кинутого невротика. Лучшее место во всем фильме, это когда старина братец Офелии – тот, кто вступает в поединок с Гамлетом под самый конец – уходит, и папаша дает ему кучу советов. Пока папаша дает ему кучу советов, старуха Офелия типа резвится с братцем, вытаскивает его кинжал из ножен, и подтрунивает над ним, и все в том же роде, пока он делает вид, что ему интересна все эта лапша, которую папаша вешает ему на уши. Это было мило. Я прямо оргазм получил, но такого там было немного. Единственное там, что старухе Фиби понравилось, это когда Гамлет гладил собаку по голове. Она думала, что это смешно и мило. Так оно и было. И вот что мне придется сделать: я должен прочитать эту пьесу. В этом моя проблема, я сам должен читать все такое. Если актер не умеет играть, я почти не слушаю. Меня беспокоит мысль – к чему он придет, чтобы сделать чего-нибудь несуразное.
Когда я купил билеты на представление с Лунтами, то взял такси и поехал в парк. Мне следовало поехать на метро или что-то в этом роде, потому что с бабками у меня уже было, но туго, но я хотел слинять с этого чертового Бродвея как можно скорее.
В парке было хреново. Не слишком холодно, но солнце еще не вышло, и ничего там не было хорошего, одно собачье дерьмо, плевки и сигарные окурки, брошенные стариками, и все скамейки выглядели так, словно вы бы сразу промокли, если сели на них. Что вгоняло в депрессию, и время от времени, без всякой причины, кожа становилась гусиной, когда вы там прохаживались. Непохоже было, что рождество близко. Да и вообще казалось, что ничего не будет. Но я шел и шел к Молу все равно, потому что знал, куда ходит Фиби обычно, когда она приходит в Парк. Она любит кататься рядом с оркестром. Это странно. То же самое место, где я любил кататься, когда был малышом.
Но когда я туда дошел, там ее не было. Там несколько малышей катались на коньках и всякое такое, и два мальчика перекидывались мячом, но Фиби не было. Я увидел малышку приблизительно ее возраста, сидящую на скамейке в одиночестве, ладящую конек. Я подумал, что она может знать Фиби и скажет, где она может быть и все в таком роде, так что я подошел, и сел рядом, и спросил ее: «Не знаешь ли ты Фиби Колфилд, случайно?»
— Кого? — спросила она. Все что на ней было, это джинсы и около двадцати свитеров. Видно было, что свитера ей вяжет ее мама, чертовски неуклюжие.
— Фиби Колфилд. Живет на Семьдесят первой улице. Она в четвертом классе в…
— А вы знаете Фиби?
— Ага. Я ее брат. Ты не знаешь, где она?
— Она в классе мисс Кэллон, не так ли? — спросила малышка.
— Не знаю. Да. Кажется, да.
— Тогда, она, вероятно, сейчас в музее. Мы ходили в прошлую субботу.
— В каком музее? — спросил я.
Она вроде как пожала плечами.
— Не знаю, —сказала она. — В музее.
— Я знаю, но это музей, где картины, или музей, где индейцы?
— Где индейцы.
— Спасибо большое. – сказал я. Я встал, хотел было идти, но вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье. — Сегодня воскресенье. — сказал я малышке.
Она посмотрела на меня снизу.
— Ага. Значит, ее там нет.
Ей чертовски трудно был справляться с коньком. Перчаток у нее не было или чего подобного, и ее руки замерзли и покраснели. Я помог ей. Блин, рука моя не держала ключа для коньков годами. Но чувство было странное. Дайте мне ключ для коньков через пятьдесят лет, в кромешной темноте, и я буду знать, что это такое. Она поблагодарила меня, и все такое, когда я прикрутил ей конек. Она была милая, вежливая малышка. Боже, я люблю, когда ребенок мил и вежлив, когда ты прикручиваешь ему конек или что-то в этом роде. Большинство малышей такие. Реально такие. Я спросил ее, не хочет ли она горячего шоколада ил чего-то в таком роде, но она сказала: «Нет, спасибо.». Она сказала, что должна встретить друга. Малыши вечно должны встречать друга. Это меня убивает.
Хотя было воскресенье и Фиби со своим классом не пошла в музей или куда, и, хотя погода была сырая и гадкая, я все равно пошел через весь парк в Музей Естественной Истории. Я знал, что это был музей, о котором говорила малышка с коньками. Я знаю все эти заведенные музейные порядки, как свои пять пальцев. Фиби училась в той же начальной школе, куда я ходил малышом, и мы вечно ходили в этот музей. Была у нас эта учительница, мисс Эглетингер, она водила нас туда чуть ли не каждую чертову субботу. Иногда мы смотрели на животных, иногда на всякие древние индейские штуки, изготовленные в древние времена. Посуду, соломенные корзинки, и все в том же роде. Я чувствую себя счастливым, когда думаю об этом. Даже теперь. Помню, когда мы заканчивали осматривать все эти индейские дела, нам показывали какой-нибудь фильм в большой аудитории. Про Колумба. Вечно показывали, как Колумб открыл Америку, как ему чертовски трудно было заставить старика Фердинанда и Изабеллу одолжить бабки на покупку суден, а потом как взбунтовались матросы и всякое такое. Всем этот Колумб был до лампочки, но у нас всегда был запас конфет и резинки, и всякого того же роде, и в аудитории стоял приятный запах. Там всегда пахло так, словно на улице шел дождь, даже если не шел, а вы сидели в единственном приятном сухом, уютном месте во всем мире. Я любил этот проклятый музей. Я помню, что для того, чтобы попасть в аудиторию, надо был пройти через Индейский Зал. Это была длинная предлинная комната, и там можно было только шептать. Первой входила учительница, потом класс. Идти следовало двумя рядами, и по парам. Чаще всего моей парой была девочка по имени Гертруда Левин. Ей всегда хотелось держаться за руки, а рука у нее всегда была липкая или потная, или что-то в этом роде. Пол там был каменный, и, если у тебя в руке были стеклянные шарики и ты их ронял, они прыгали, как безумные по всему полу и создавали чертовски много шума, и учительница останавливала класс и возвращалась посмотреть, что там происходит, ко всем чертям. Но она никогда не сердилась, мисс Эйглетингер. Потом надо было пройти мимо длинного предлинного индейского каноэ – длинней, чем три чертовых Кадиллака, если поставить их в ряд, с двадцатью индейцами в нем, кто-то греб, кто-то просто стоял, выглядя круто, и у всех лица раскрашенные. На корме лодки сидел жуткий парень в маске. Это был колдун. Он бросал меня в дрожь, но все равно мне он нравился. И вот еще что, если, проходя по залу, ты касался весла или чего-то в этом роде, то один из смотрителей говорил: «Ничего не трогайте, дети.», но всегда говорил приятным голосом, не как чертов полицейский или кто-то в этом роде. Потом надо было пройти мимо огромной экспозиции за стеклом с индейцами внутри, которые терли палочки, добывая огонь, и где одна скво ткала одеяло. Эта скво, которая ткала одеяло, вроде как нагнулась и можно было видеть ее груди. Мы все успевали глянуть туда, даже девочки, потому что они были еще малышки и груди у них были не больше, чем у нас. Потом, прямо перед входом в аудиторию, прямо рядом с дверью, вы проходили мимо эскимоса. Он сидел над дырой в замерзшем озере, и удил что-то в этой дыре. Рядом с дырой лежали две рыбы, которые он уже поймал. Блин, этот музей был забит стеклянными шкафами. А этажом выше их было еще больше, где олени за стеклом пили из прорубей, и птицы летели на юг переждать зиму. Те, что поближе к вам, были чучелами и висели на проволоке, а те, что подальше, были просто нарисованы на стене, но выглядело так, будто они реально летят на юг, если вы как бы наклоняли голову и смотрели на них искоса, снизу-вверх. Но самое лучшее в музее, тем не менее, было то, что все всегда оставалось там, где и было. Никто не двигался. Вы могли бы прийти туда сто тысяч раз, и этот эскимос только что выловил этих двух рыб, птицы все еще на пути на юг, олени все еще пьют из прорубей со своими прелестными оленихами на прелестных тонких ногах, и эта скво с обнаженной грудью все еще плетет то же самое одеяло. Никто не меняется. Единственное, что могло измениться – это ты сам. Не то, чтобы ты сразу становился много старше или что-то в этом роде На самом деле, дело не в этом. Можно стать другим и все тут. То на тебе было новое пальто в то время. Или ребенок, с которым ты шел в паре до этого, заболел скарлатиной. А то другая учительница вместо мисс Эйглетингер вела класс в музей. Или ты утром слыхал, как отец с матерью ужасно ссорились в ванной. Или шел мимо тех луж на улице с радужными пятнами бензина. Я хочу сказать, ты уже стал иным некоторым образом – я не могу объяснить, что я хочу сказать. А если бы мог, то все равно не захотел. На ходу я вытащил из кармана охотничью шапку и надел ее. Я знал, что не встречу никого из тех, кто меня знает, а было довольно сыро. Я шел и шел, и все думал, как старуха Фиби ходит по субботам в тот же музей, что и я. Я думал, что она видит то же, что я видел, и как она изменяется каждый раз, когда видит это. Это не то что бы вгоняло меня в депрессию, но и не веселило чертовски. Определенные вещи должны оставаться там, где им следует. Их надо поставить в один из тех больших застекленных шкафов и оставить в покое. Я понимаю, что это невозможно, но это плохо, так или иначе. Так или иначе я продолжал думать обо всем этом, пока я шел.
Я прошел мимо детской площадки и остановился посмотреть на пару малышей на качелях. Один из них был вроде как толстоват, и я положил руку со стороны, где сидел худой, чтобы вроде как сравнять вес, но видно было, что они хотят, чтобы я не ошивался рядом, так что я оставил их в покое.
А потом произошло нечто странное. Когда я дошел до музея, неожиданно я почувствовал, что не пойду туда даже за миллион зеленых. Он просто больше меня не привлекал. Если бы Фиби там была, я, вероятно, зашел бы, но ее там не было. Так что все, что я сделал, стоя перед музеем, это поймал такси и поехал в «Билтмор». И ехать туда не хотелось. Но ведь я назначил Салли это чертово свидание.
