alsit25

Семьдесят лет назад студенты, восставшие против своих добропорядочных, воцерковленных родителей, ликующе скандировали хором:

Ты хочешь все, Галилеянин?
Но не возьмешь с собою в миф,
Лавр, пальмы, и пеан, и длани
На грудях возлежащих нимф;

Нежнее голубиных груди эти,
Дрожащие и нежности исток,
И крылья всей Любви на свете,
И перед смертью весь восторг.
.
Увы, как показывают эти лекции*, явное различие в строках Суинберна между веселыми, красивыми, сексуальными, экстравертными язычниками – с одной стороны, и мрачными, истощенными, охваченными чувством вины христианами-интровертами – с другой, был романтическим мифом, без каких-либо оснований подтвержденным историческими фактами. В период между восшествием на престол Марка Аврелия в 161 году нашей эры и обращением Константина в 313 году сочинения как язычников, так и христиан, похоже, указывают на то, что «люди переставали наблюдать внешний мир и пытаться понять его, использовать или улучшить. Их принудили обратиться в себя… идея красоты небес и мира вышла из моды и была заменена идеей Бесконечного».
О своем отношении к излагаемому им материалу профессор Доддс сказал следующее:

Как агностик, я не могу разделить точку зрения тех, кто рассматривает триумф христианства, как божественное событие, к которому двигалось все творение. Но в равной степени я не могу рассматривать это, как солнечное затмение эллинизма тем, что Прокл называл «варварской теософией». Если в этих лекциях говорится больше о язычниках, чем о христианах, то не потому, что они мне больше нравятся; это просто потому, что я знаю их лучше. Я стою вне этой конкретной схватки, но не над ней. Меня интересуют не столько проблемы, которые разделяли воюющие стороны, сколько отношения и опыт, которые связывали их вместе.

Как его рецензент, я считаю справедливым последовать примеру автора и изложить свою точку зрения. Как член епископальной церкви, я не верю, что христианство торжествовало или восторжествовало. Таким образом, хотя я считаю победу христианской доктрины четвертого века над неоплатонизмом, манихейством, гностицизмом, митраизмом etc., тем, что в школьных учебниках называлось «делом стоящим», я полагаю, что принятие христианства, как официальную государственную религию, поддерживаемую принудительно государством, каким бы желательным это ни казалось на тот момент, было, так сказать, «делом не стоящим», то есть нехристианским. Что касается писателей, с которыми имеет дело профессор Доддс, то мне больше нравятся его язычники, чем его христиане, но, хотя считая себя беспристрастным, он, как мне кажется, упускает из виду тот факт, что только одного из его христиан – Клемента Александрийского можно назвать ортодоксальным христианином, согласно определению ортодоксии в последующие столетия. Мой любимый богослов того периода – Ириней, и я удивлен, что профессор Доддс так мало говорит о нем. Он сообщает нам, что Ириней выступил на защиту Монтанцев – определенно не потому, что он был с ними согласен, но потому, что он не любил преследований, даже по отношению к придуркам. Но в его трудах это не обсуждается. Наконец, хотя это и не указано явно, мораль книги профессора Доддса состоит в том, что в любом серьезном споре, где обе стороны не могут быть правы, пункты, по которым они согласны, скорее всего, будут именно теми, которые последующим поколениям покажутся равно неверными. В своей первой лекции профессор Доддс исследует отношение тех времен к феноменальному миру и человеческому телу, а также различные теории, выдвинутые для объяснения существования зла; во второй – отношения между людьми и демоническим миром, миром духов, которые, как считалось, выступали в качестве посредников между человеком и божеством; в третьей он обсуждает мистический опыт в строгом смысле этого слова, то есть непосредственную встречу человеческого и божественного.
Какими бы разными ни были их представления об отношениях Бога и Вселенной, ортодоксальный платонизм и ортодоксальное христианство были едины в том, что существование Вселенной есть благо и в некотором роде проявление Божественной благодати. Псалмопевец говорит: «Небеса возвещают славу Божию, и свод небесный являет дела рук Его». Платон говорит, что Вселенная есть «образ умопостигаемого, воспринимаемого бога, высшего по величию и превосходству, по красоте и совершенству, единственного в своем роде и единого». Именно это соглашение позволило христианскому миру и эллинистическим астрономам принять Вселенскую Модель Аристотеля, а средневековым поэтам найти в том постоянную радость и вдохновение, несмотря на несоответствие между аристотелевским Богом, который предполагает бесстрастную Модель Того, кого любят его создания, но кто не может ответить на их любовь, и христианским Богом, ставшим плотью и пострадавшим за человека на кресте (как указал К. С. Льюис в «Отброшенном образе», ссылки на Модель, столь распространенные в средневековой поэзии, по большей части отсутствуют в средневековых религиозных и мистических сочинениях),

Даже в годы процветания и мира при Антонине начали пропагандировать радикально дуалистические теории, которые не были ни платоническими, ни христианскими, и их влияние росло по мере ухудшения политических и экономических условий в Империи. Некоторые считали, что Вселенная была создана либо злым духом, либо невежественным духом, либо «бестелесными разумами, которым наскучило созерцание Бога и которые обратились к низшему»; другие пришли к выводу, что он каким-то образом она попала во власть звездных демонов.

Воплощение души человеческой в плотском теле, жизнь и смерть на земле, многими воспринималось как проклятие, а не благословение, и объяснялось либо «наказанием на Небесах за ранее совершенный грех, либо результатом ложного выбора, сделанного самой душой». Следовательно, для все большего числа людей тело становилось объектом отвращения и негодования. «Плотин, казалось, стыдился вообще иметь тело; святой Антоний краснел каждый раз, когда ему приходилось есть или удовлетворять какую-либо другую телесную функцию». Среди некоторых христиан – язычники, по-видимому, меньше страдали – именно блуд, а не гордыня, все больше и больше стал рассматриваться, как архетипический грех, а насильственное умерщвление плоти – как единственный путь к спасению.
Если судить по документам, то в третьем веке христианству грозила серьезная опасность превратиться в гностицизм. Но этого не случилось и говорит это о том, что самые крикливые и красноречивые не были типичными представителями своих христианских братьев.
Но все, или большинство, не могли придерживаться учения Маркиона о сотворении мира, или кастрировать себя, как Ориген, или предаваться глоссолалии, как Монтан, или вести себя, как Симеон Столпник. Ортодоксальное христианство, правда, признавало существование Дьявола, но отрицало, что он мог что-либо создать. Когда в Новом Завете говорится о «Князе мира сего», это, конечно, не имеет в виду Князя Мира, и не утверждает, что, пока они находятся на земле, у человеческих душ нет иного выбора, кроме как подчиняться приказам Дьявола. Под этим миром подразумевается, я полагаю, Левиафан, Социальный Зверь. Можно возлагать или не возлагать ответственность на Дьявола, но, если принять во внимание поведение крупных организованных социальных групп на протяжении всей истории человечества, то становится очевидным – Дьяволу не свойственны ни любовь, ни логика. Что же касается наиболее отвратительных и эксгибиционистских видов аскетизма, то вскоре церковные власти установили им ограничения, осуждая, например, тех, кто воздерживался от вина и мяса в праздники, как «кощунственное поношение творения».

Большая часть второй и самой занимательной лекции профессора Доддса посвящена снам, в частности соннику некоего Элия Аристида – увлекательному «психу» и, несомненно, идеальному предмету для Э. М. Форстера – ко снам, в которых Перпетуя, молодая новообращенная христианка, находится в тюрьме в ожидании мученической смерти. Какими бы ни были социальные условия, во все времена образованные люди придавали сновидениям большое значение, и, как можно только удивиться, что, в восемнадцатом и девятнадцатом веках образованные люди отвергали толкование снов, как бессмысленные. Со времен Фрейда мы вернулись к идее, что «сны служат определенной цели». С другой стороны, увлечение «оккультизмом», а также астрологией, спиритизмом, магией и т. п. обычно, как я подозреваю, является симптомом социального отчуждения. В третьем веке как язычники, так и христиане серьезно относились к астрологам, оракулам и медиумам. Христианские «чревовещатели», мужчины и женщины, сами называли себя пророками, но ничто из того, что профессор Доддс сообщает нам о них, не убеждает меня в том, что кто-то из них сделал ценное пророчество. Подлинное вдохновение, будь то художественное или религиозное, может быть загадочным, но оно всегда постижимо. О «Третьем Завете», монтанистском документе, профессор Доддс говорит:
«Сохранилось лишь несколько фрагментов, и, как и большинство сообщений из Потустороннего мира, эти фрагменты, надо признаться, крайне разочаровывают». И он цитирует вердикт профессора Гринслада по делу Монтана: «Казалось, Святой Дух не поведал ему ничего, что имело бы религиозное или интеллектуальное значение». В свое время пророки были преследуемы церковной властью, но нельзя позволять естественной неприязни к скучным архиереям обмануть человека, вообразившего, что подавление пророков нанесло урон духовной жизни.
Профессор Доддс классифицирует мистические переживания как «экстравертные», передаваемые субъекту через его чувства, или «интровертные», достигаемые через via negativa – тренировку разума для очищения себя от всех чувственных образов.
Двумя типичными экстравертными видениями являются Видение Прекрасной Дамы и Видение Эроса. Ни о том, ни о другом в третьем веке нет никаких упоминаний. Платон описал Видение Эроса, но мы находим не больше его описаний, чем в описаниях провансальских поэтов двенадцатого века. Намеки на видение Прекрасной Дамы есть в «Вакханках» Еврипида, но, насколько мне известно, до Трахерна в конце семнадцатого века нет безошибочного описания его.
Что касается интровертного, конкретно религиозного, мистического опыта, то, как ни странно, не сохранилось ни одного христианского описания из третьего века. Два человека, Плотин и Порфирий, чьи сочинения впоследствии оказали большое влияние на христианских мистиков, оба неоплатоники.
Проблема, возникающая во всех описаниях подобного опыта, заключается в невозможности узнать, в каких пределах и согласно каким теологическим предпосылкам мистического опыт сам влияет на самое себя. Для неоплатоника видение Единого может быть односторонним: то, что он видит, не может видеть его. Для христианина видение обязательно должно ощущаться, как встреча двух. Сказать, как это делают некоторые богословы, что в мистическом есть «Бог, делающий первый шаг», мне кажется, не сказать ничего, если это не означает лишь то, что это Благодать Божья, которая заставляет человека желать и стремиться достичь этого через аскетическую дисциплину и привычку молиться. Если человек терпит неудачу, он может объяснить это тем, что Бог не желает открыться в нем. Этого неоплатоник не может сказать; он сталкивается с необходимостью объяснить – почему, обнаружив, что, пользуя правильную технику медитации, он не может наслаждаться видением по своему желанию: Плотин переживал это видение четыре раза за свою жизнь, Порфирий только раз.
Профессор Доддс говорит, что он согласен с изречением Фестюжера: «Мистицизм – это взаимосвязанные факты». Всегда ли? Я соглашусь, что, когда о мистических теориях модно говорить среди людей, которые не собираются подвергать себя суровой дисциплине, необходимой для практики медитаций, общество, вероятно, находится в очень здоровом состоянии, но большинство практикующих мистиков, о которых мы говорим, похоже, не были несчастными; напротив, они часто бывали не только веселыми, но и активными, приземленными организаторами.
На самом деле, теперь создается впечатление, что культивирование экстравертного мистического опыта – видение Прекрасной Дамы, по-видимому, может быть вызвано галлюциногенными препаратами – на практике с большей вероятностью это приведет к потере интереса к другим людям, чем интровертное.
В своей последней лекции профессор Доддс обсуждает, что христиане думали друг о друге. Из секты, нелюбимой толпой, как это всегда бывает со странным, и подозреваемой в ужасных тайных обрядах; но и людей, о которых ни один образованный человек не подумает, к царствованию Марка Аврелия христиане стали достаточно многочисленными и влиятельными, чтобы быть серьезно воспринимаемыми, как властями, так и интеллектуалами. Преследования, спорадические и непоследовательные, стали при Марке Аврелии, Деции и Диоклетиане целенаправленной плановой государственной политикой. Такие интеллектуалы как Цельс и Порфирий чувствовали, что христианство представляет собой угрозу, достаточно опасную, чтобы заслуживать нападения, и с другой стороны, тогда же было достаточно обращенных, таких как Тертуллиан и Ориген, чтобы объяснять и защищать свои убеждения. Власть и упрямый отказ христиан отдать формальную дань уважения богу-императору сделали их врагами общества. Сегодня кажется странным, что им следовало поднимать такой шум, поскольку никто всерьез не верил, что императоры божественны, но потом казалось равно странным, что императоры, вежливо намекая на свою божественную природу, должны были думать, что порядок в обществе зависит от их подданных. Более понятно, что своим прозелитским рвением христиане вызывали негодование, а более фанатичные и бестактные среди них были вполне готовы ради спасения душ разрушать браки и поощрять непослушание родителям.
Однако образованным язычникам их привязанность к pistis, слепой вере, их безразличие к logismos, убеждению посредством аргументации, казалось умышленно иррациональным, поскольку в ходе столетия обе стороны изменили свои позиции. Тертуллиан мог бы демонстративно сказать quia absurdum est, но Ориген и Климент стояли за апологетику в обучении, в литературе и философской аргументации, в то время как неоплатоники пришли к пониманию того, что их позиция опирается не только на логику, что они тоже придерживаются определенных абсолютных позиций с помощью веры. Что поражает сейчас в дебатах между ними, так это то, что они, похоже, в основном касались незначительных вопросов. Фундаментальные доктрины, по которым они расходились во мнениях относительно связи Бога и Вселенной, и возможности существования Бога, редко серьезно обсуждались. Вместо этого они бесконечно спорят о чудесах и пророчествах– бесплодные темы, поскольку стороны согласились, что чудеса могут твориться, и пророчествовать могут злые духи и люди, в той же мере, как и добрые. Они обвиняли друг друга, вероятно, справедливо, в том, что они вычитывали смыслы, которых в текстах не было, но обе стороны занимались аллегорическими толкованиями, христиане – Библии, неоплатоники – Гомера.
Никакого определенного или полного объяснения не может быть дано, почему данная религия или Weltanschauung, а не соперники, принимаются обществом, и профессор Доддс первый, кто должен сказать, что его рассуждения являются предварительными и частичными. Во-первых, думает он, что большое влияние в этом аспекте оказали христианские мученики.

Очевидно, что Лукан, Марк Аврелий, Гален и Цельс были, хоть и неохотно, впечатлены мужеством христиан перед лицом смерти и пыток… Из современного опыта политического мученичества мы знаем, что кровь мучеников действительно является семенем Церкви, при условии, что семя упадет на подходящую почву и не будет посеяно слишком густо.

Во-вторых, Церковь была открыта для всех людей, независимо от социального класса, образования или их прошлой жизни. Хотя в большинстве случаев Церковь приветствовала интеллектуалов, художников, мистиков, она никогда не ограничивала свое членство культурной элитой и не считала мистический опыт необходимым для спасения. Более того, несмотря на иерархическую структуру, высокое положение в иерархии теоретически, хотя и не всегда на практике, были открыто для любого талантливого и высоконравственного человека, независимо от его рождения. В-третьих, христианская Церковь более успешно, чем ее конкуренты, давала новообращенным чувство принадлежности к сообществу. Она не только поддерживала основы социального обеспечения, заботясь о вдовах или сиротах, стариках, больных, безработных, но также и о «переселенных и одиноких, урбанизированных соплеменниках, крестьянах, приехавших в город в поисках работы. О демобилизованном солдате, рантье, разоренном инфляцией, и об освобожденном рабе, оно давало человеческое тепло. Кто-то интересовался ими, и здесь, и в будущем».

Я хотел бы высказать четвертое. Несмотря на видимость обратного, христианская вера в силу своих учений о творении, природе человека и откровении о Божественной цели в историческом времени, на самом деле была более мирской религией, чем любая из ее конкурентов, так что, когда в последующие столетия гражданские правительства на Западе потерпели крах, и ей представилась такая возможность, именно Церковь взяла на себя задачу создания социального порядка и сохранения культурного наследия, такими, каковы они сложились к тому времени. Судя по свидетельствам истории Церкви, может показаться, что христианство всегда более соблазнялось мирским, сребролюбием и властью, чем, скажем, ислам или буддизм. Обвинение, которое можно справедливо выдвинуть против Церкви, заключается не в том, что она была непрактичной или аполитичной, а в том, что она часто была слишком политичной, слишком часто готовой заключать теневые сделки с любой светской властью, которая поддерживала то, что Церковь считала своими интересами.
Для большинства человечества жизнь всегда была неопределенной и проходила в страданиях, но не всякая неопределенность и страдания вызывают тревогу, a только неожиданные. Люди могут спокойно воспринимать большинство стихийных бедствий, таких как голод и наводнения, потому что иногда урожаи неизбежно гибнут, а реки выходят из берегов. А вот эпидемия чумы может нанести психологический ущерб, потому что, хотя люди всегда знали, что умрут, теперь они внезапно сталкиваются с неожиданной смертью.
Еще глубже и шире распространена тревога, вызванная тем, что методы, изобретенные обществом для того, чтобы справляться с жизнью, которые до сих пор были успешными, больше не работают. Римская империя разработала правовые, военные и экономические методы поддержания внутреннего правопорядка, защиты от внешних врагов и управления производством и обменом товаров; в третьем веке их оказалось недостаточно для предотвращения гражданской войны, вторжения варваров и обесценивания валюты. В двадцатом веке не провал, а фантастический успех наших методов производства создает общество, в котором становится все труднее жить человеческой жизнью. В нашей реакции на все это можно увидеть много параллелей с третьим веком. Вместо гностиков у нас есть экзистенциалисты и теологи, утверждающие, что Бог мертв; вместо неоплатоников – профессора-гуманисты; вместо пустынных отшельников – героиновые наркоманы и битники; вместо культа девственности – руководства по сексу «Сделай Сам» и садомазохистская порнография. Сейчас, как и тогда, кажется невозможным найти или сохранить правильный баланс между отчужденностью и приверженностью. И то, и другое ведет ко злу. Интроверт, стремящийся к самосовершенствованию, глух к своему ближнему, когда тот взывает о помощи; экстраверт, стремящийся улучшить мир, мучит своего ближнего (конечно, ради его блага), пока тот не взывает о помощи. Мы не очень-то хорошие люди.

--------
*«Язычник и христианин в эпоху тревог», Б. Р. Доддс.

Рано или поздно это должно было случиться, хотя для писателя-экзистенциалиста это несколько комическая судьба: Кьеркегор стал классиком, который будет опубликован в окончательном издании с полным научным аппаратом. Английский перевод его «Papierer» («Дневники и статьи») будет выпущен в пяти томах, первый из которых сейчас опубликован издательством «Индиана Университи Пресс». Переводчики и редакторы Говард и Эдна Хонг (кстати, их перевод действительно читается очень хорошо) решили сгруппировать статьи по темам, а не печатать их в хронологическом порядке. Это решение кажется мне разумным по двум причинам. В соответствующих местах дневник представляет собой хронику идей, а не событий; в других случаях заметки длинные и часто повторяются. В этом мы не имеем права винить Кьеркегора, так как он не писал это для публикации, но я не могу себе представить, что это можно читать все подряд, не пропуская. Классификация по темам является вопросом редакционного решения, которое может быть в некоторой степени произвольным. Например, этот первый том начинается с «Аннотации» и заканчивается «Исключениями». Под записями на «К» я ожидал найти некоторые, посвященные тому, что сам Кьеркегор всегда называет «католицизмом», но не нашел ни одной. Я предполагаю, что они появятся в более позднем томе, в другой рубрике.
Подобно Паскалю, Ницше и Симоне Вейль, Кьеркегор – один из писателей, которых очень трудно оценить справедливо. Когда сталкиваешься с ними впервые, поражаешься (они говорят голосом, который никогда раньше не был слышан) остроте их проницательности (они говорят такое, что никто не говорил и что впредь никто не скажет). Но при повторном прочтении начинают расти сомнения, начинаешь реагировать на их чрезмерный акцент на одном аспекте истины за счет всех остальных, и первый энтузиазм может легко превратиться в столь же преувеличенное отвращение. О таких мыслителях можно сказать, что их нельзя представить детьми. Чем больше мы их читаем, тем больше мы осознаем, что у некоторых были серьезные проблемы в их эмоциональной жизни – какое-то расстройство, хотя оно может и, скорее всего, включая в себя некоторый вид невроза, выходит далеко за пределы сексуального; просто невозможно представить кого-то из них счастливым мужем или вообразить, что у них был в жизни хоть один близкий человек, которому они могли бы открыть свое сердце. Знаменательно и, конечно, печально, что, хотя Кьеркегор был самым блестящим и знаменитым датчанином своего времени, даже скандально известной фигурой, насколько мне известно, в мемуарах его современников нет никаких упоминаний о нем, никаких описаний –дружеских или враждебных, о том, каким он казался другим. О Кьеркегоре мы знаем только то, что он сам поведал о себе.
Я надеюсь, что кто-нибудь вскоре напишет полностью документированную историю дела «Корсара». Все, что я знаю об этом, это то, что Кьеркегор попросил его владельца, Мейера Гольдшмидта, который до сих пор хвалил писателя, напасть на него, что Гольдшмидт соответственно и сделал, и моя единственная информация о природе случившегося исходит из отчета, данного Дэвидом Свенсоном в статье «Нечто о Кьеркегоре»:
В течение нескольких месяцев после этого в «Корсаре» появлялись статьи, высмеивающие те или иные особенности анонимных произведений. Статьи иллюстрировались фотографиями Кьеркегора, идущего по улицам с зонтиком под мышкой, причем одна штанина брюк изображалась значительно длиннее другой. Результатом этой кампании было то, что Кьеркегор не мог показаться на улице без того, чтобы за ним не следовали с криками зеваки из числа молодежи. Насколько сильна была эта обструкция в сознании обитателей Копенгагена, мы получили рассказ от Брандеса о том, как няня Кьеркегора возвращала его на путь истинный, когда он с него сбивался, всякий раз, когда одежда его была в беспорядке, указывая на то предупредительным пальцем и упрекая: «Сёрен, Сёрен».

Это, должно быть, было очень неприятно, но разве можно считать, как считал все это сам Кьеркегор, примером мученической смерти праведника за истину? Скандальное издание «Корсара» явно был социальным злом, и Кьеркегор был не единственным, кто так думал. Для писателя нормальной попыткой искоренить социальное зло являются нападки на него с помощью цитат и фактов, определяющих вид зла, который оно представляет. Подобные нападки, вероятно, будут тем более эффективными, чем меньше писатель привлекает к себе внимание и чем больше он воспринимается как голос общественного сознания. Но вместо того, чтобы атаковать, Кьеркегор потребовал, чтобы напали на него, и это, признаюсь, не показалось отвратительным эгоизмом. Гольдшмидт, кстати, должно быть был глупым: простая мысль должна была подсказать ему, что если он действительно хочет помучить Кьеркегора, то он должен был игнорировать его вызов и продолжать восхвалять его труды до небес.

«Если бы я, страдая, стал бы объектом нападок вульгарной черни, то преклонение передо мной возросло бы. Но то, что я сам этого потребовал, повергло людей в шок. Они почувствовали себя отчужденными от всего, что было выше их разумения».

Так Кьеркегор пишет в своих «Дневниках». Но было ли то настолько не ненормально, что публика была шокирована? Далее, есть ли какие-либо доказательства, помимо собственных показаний, что никто не сочувствовал ему в преследованиях, которым он подвергся?
Тогда возникает вопрос о самом преследовании. Владелец газеты на кого-то рассчитывает, его обычное дело – публиковать инсинуации (или факты, если он может их раздобыть) о частной или общественной морали своей жертвы: предполагается, что он любит совсем юных девушек или был замешан в каких-то теневых или политических сделках. Все, что мог сделать Гольдшмидт – это посмеяться над сочинениями Кьеркегора (любопытно, была ли эта критика вообще смешной) и посмеяться над его внешностью. Карикатура преувеличивает, но это возможно только в том случае, если преувеличить какую-то одну особенность. Если на карикатурах в «Корсаре» одна штанина Кьеркегора изображена значительно длиннее другой, то мне кажется очевидным, что он, должно быть, был человеком, и похожим на меня, который небрежно относился к тому, как он одевается. Можно было ожидать, что он рассмеется и скажет: «Да, я небрежно одеваюсь, но мне все равно». С другой стороны, если его чувства были серьезно задеты, и, кажется, так и было, ему нужно было в будущем только более тщательно одеваться, чтобы карикатуры потеряли свою остроту. Если чернь смеялась над ним на улицах, то потому, что в нем, вероятно, узнавали оригинал карикатур. Его вторая попытка подвергнуть себя гонениям ради Истины – полемика с епископами Мюнстером и Мартенсеном – оказалась еще менее успешной. Публика, возможно, была шокирована и сочла его статьи безвкусными, но они их хотя бы прочитали. Никто не пытался заставить его замолчать. Несмотря на все свое презрение к прессе, он ею пользовался, и редакция «Отечества» с готовностью опубликовала то, что он писал. Его не побили камнями или не заключили в тюрьму, он попал в заголовки газет. На эту неспособность принять мученическую смерть следует обратить внимание не как на личный упрек, который был бы низким и несправедливым, а потому, что Кьеркегор постоянно нападал на датское духовенство своего времени за то, что оно не сумело добиться того, чего в то же самое время он не смог добиться сам.
О том, что он называет «увяданием» христианства, Кьеркегор говорит:

Легче всего оно может проявиться в протестантской стране, где нет противовеса католицизма. Более того, оно легче всего проявится в маленькой стране, которая, будучи маленькой, слишком близка к мелочности, посредственности, бездуховности; и опять-таки, оно с большей вероятностью появится в этой маленькой стране, если оно будет иметь свой собственный язык и даже через этот язык не будет участвовать в возможных изменениях в других местах. «Увядание» легче всего проявится именно в такой маленькой стране, где люди процветают, условия их жизни не сильно разнятся и характеризуются общим и упорядоченным изобилием, которое слишком просто связано с безопасностью секуляризации. Скорее всего, оно проявит себя, как плод добрых дней мира.

Оставив в стороне первое предложение для дальнейшего рассмотрения, давайте рассмотрим остальную часть отрывка. Осудить общество за то, что оно маленькое и провинциальное, значит осудить его не за то, что оно мирское, а за то, что оно недостаточно мирское: провинциальному обществу не хватает мирских добродетелей, широты взглядов и циничной терпимости, демонстрируемых более космополитическими обществами. Как человек, которому приходилось писать по-датски, Кьеркегор мог с полным основанием жаловаться, что это сильно ограничивает размер его потенциальной аудитории, но это житейское возражение. Более того, я не могу поверить, что культурная ситуация в Дании во времена Кьеркегора радикально отличалась от той, которая она есть сегодня там или в любой другой стране, такой как Голландия, Швеция или Венгрия, где мало кто из чужеземцев понимает языки этих стран: в этих странах и интеллектуалы, и бизнесмены вынуждены, как и сам Кьеркегор, изучать более космополитические языки. Например, я был бы чрезвычайно удивлен, узнав, что епископ Мартенсен или любые другие члены датского духовного истеблишмента читали и говорили только по-датски. Затем Кьеркегор упрекает Данию в качествах, которые здравый смысл наверняка счел бы благом: отсутствие глубокой бедности, отсутствие серьёзных классовых различий, неучастие в войнах; другими словами, он упрекает ее за то, что мы живем в обществе без крайних и очевидных социальных пороков. Так ли это на самом деле, я не знаю, но это, несомненно, таковым было мнение Кьеркегора, ибо никогда, когда он нападает на датское духовенство за мирское благоразумие и трусость, он не уточняет конкретную проблему, относительно которой он считает своим христианским долгом выразить протест. В Англии первой половины девятнадцатого века существовал ряд проблем, о которых можно было подумать – работорговля, обращение с промышленными отходами на шахтах и хлопчатобумажных фабриках, уголовное право, несправедливое обращение с католиками, – о чем, к их стыду, большая часть англиканского духовенства хранила молчание, хотя у некоторых хватило смелости протестовать, ценой потери положения в церкви. Неужели в Дании действительно не было подобных проблем? У меня тревожное чувство, что, если бы они были, Кьеркегор счел бы их несущественными.
О католичестве как о «противовесе» Кьеркегор высказывался достаточно остро. В католических странах, как и во всех странах, можно встретить мирских, даже аморальных прелатов, но можно найти и монашествующих мужчин и женщин, давших обет целомудрия, бедности и послушания; приходской священник может быть более глупым и утомительным, чем многие из его прихожан, но он соблюдает целомудрие и принес жертву, которую, и в чем я уверен, они не хотели или не могли принести сами. Отменив монашество и посты, не только разрешив, но и поощряя духовенство вступать в брак, упразднив все видимые «деяния» самопожертвования, Лютер и Кальвин сделали благочестие делом только совести. Как сказал К. С. Льюис о Кальвине:

Нравственная суровость его правления… не означала, что его богословие было, в конечном счете, более аскетическим, чем богословие Рима. Оно возникло из-за его отказа допустить Ватиканское различие между жизнью в «религии» и жизнью мирской, между Премудростями и Заповедями. Представление Кальвина о полноценной жизни христианина было менее враждебным к наслаждениям и к плоти, чем у Фишера, но затем Кальвин потребовал, чтобы каждый человек жил полноценной христианской жизнью. Говоря на академическом жаргоне – он снизил стандарт для закончившего с отличием и вообще отменил диплом.

Точно так же Кьеркегор говорит о Лютере:

Лютер установил высший духовный принцип: чистую внутреннюю сущность… Таким образом, в протестантизме может быть достигнута точка, когда мирское почитается и высоко ценится как благочестие. А этого, как я утверждаю, не может случиться в католицизме… Потому что католицизм имеет универсальную предпосылку, что мы, люди, в известной степени негодяи. А почему это может произойти в протестантизме? Потому что протестантский принцип связан с конкретной предпосылкой: человек пребывает в муках смерти, в страхе, трепете и многих скорбях – а таких не так много в одном поколении.

Есть еще один аспект протестантизма, который Кьеркегор, по-видимому, упустил из виду – тот, который делает положение протестантского священника более двусмысленным и уязвимым, чем положение католического священника; а именно, что в лютеранских и кальвинистских церквях, и с течением времени все более и более, проповедь, служение Словом, взяло верх над Таинствами, ритуальными актами богослужения. Католический священник, конечно, тоже проповедует, но его основная функция – служить мессу, выслушивать исповеди и давать отпущения грехов. Его право совершать такие действия зависит не от его моральных качеств и даже не от его веры, а от того, что он рукоположен в сан епископа. Но когда человек проповедует, начинают возникать самые разные вопросы. В то же время спрашивать о священнике: «Хорошо или плохо он служит мессу?» бессмысленно. Вопрос «Хорошо или плохо он проповедует?» вот вопрос правильный, и на него можно ответить. Проповедь, как и чтение лекций, требует эстетического дара: проповедник сам по себе может быть лицемером, но при этом обладать силой трогать сердца своей паствы; и наоборот, он может быть сам по себе святым человеком, но, поскольку ему не хватает дара речи, он оставит паству равнодушной. Кроме того, проповедник обязательно должен обращаться к своей пастве не как к отдельным людям, а как к группе. Пока его проповедь ограничивается доктринальным наставлением, рассказом, во что верит Церковь и что означают формулы ее веры, это не представляет проблемы, но в тот момент, когда он обращается к моральным увещеваниям, к рассказу, что им следует или не следует делать, тогда он находится в затруднительном положении, поскольку у каждого члена его общины есть свои уникальные духовные проблемы. На исповеди священник может дать исповедующемуся глупые, и даже вредные советы, но, по крайней мере, они даются конкретному грешнику, а не грешникам вообще. Однако, проповеднику за кафедрой противостоят грешники в целом. Если он хочет избежать обобщений, которые оставят большинство из них такими, какими они были раньше, он должен говорить о какой-то конкретной ситуации, в которой, как он знает, все они одинаково виновны, а на практике это обычно означает ситуацию, в отношении которой они не только не чувствуют вины, но убеждены, что они праведны. Как сказал Бонхёффер:

Проповедник должен позаботиться о том, чтобы учесть сложившуюся ситуацию при возникновении самой заповеди, соответствующей реальной ситуации. Это не может быть «Война – это зло», а, скорее, «Сражайся в этой войне» или «Не сражайся в этой войне». У него не будет повода сказать то же самое, если только он не ожидает, что прихожане будут шокированы; а именно, в первом случае они из трусости готовы умиротворить тирана, или, в втором случае, когда они являются ура-патриотами-шовинистами, которые говорят: «Это моя страна, права она или неправа». При этом он рискует принять мученическую смерть. Нападки на греховность в целом всегда совершенно безопасны, поскольку каждый слушатель будет предполагать, что речь не о нем лично, а о людях в целом. Это происходит иначе, только тогда, когда проповедник нападает на конкретный случай суетности и тут он рискует попасть в неприятности. Священнослужитель в Миссисипи может отругать свою паству за нелюбовь к Богу и к своему ближнему, и все они будут сидеть там, соглашаясь и улыбаясь, но, если он скажет им, что Бог требует, чтобы они любили негров, как самих себя, атмосфера вскоре изменится.

По поводу датского духовенства своего времени Кьеркегор жалуется:

Как дети играют в войну (в безопасности гостиной), так и весь христианский мир (или проповедники, поскольку они являются действующими лицами на авансцене его) играет в христианство; в безопасности мирского они играют в то, что христианина преследуют (но самого проповедника никто не преследует), что истину распинают (хотя сам проповедник уже причислен к судьям этого суда).

Эта жалоба, по-видимому, предполагает, что, либо они проповедовали только на основе таких текстов, как «Продай все, что имеешь, и раздай бедным» и «Не удивляйся, если мир возненавидит тебя», чего не могло быть, либо что такие тексты являются единственными теми, о которых может проповедовать истинный христианин, что является еретическим. Во-вторых, ему не хватает эффективности, потому что Кьеркегор не указывает или не может указать какой-либо конкретный вопрос, ради которого они были обязаны вызвать гонения и распятия.
Любопытно, что автор «Повторения», который мог столь тонко проанализировать трудности людей в их повседневной жизни, связанной с необходимостью жить во времени и со временем, не смог увидеть, что любая церковь, как заметная организация на земле, имеет ту же проблему. В идеале, конечно, каждый, кто называет себя христианином, будь то священнослужитель или мирянин, должен быть апостолом, но представить себе, что в какой-либо момент истории это было или могло быть так – это чистая донатистская фантазия. Верно, как говорит Кьеркегор, что «христианство нельзя «внедрить» в страну, как вводят прогрессивное овцеводство», но, если человек хочет когда-либо стать христианином, он должен быть приобщен к христианской вере, и это одна из функций церкви. Датская лютеранская церковь, может быть и была такой секуляризированной, как думал Кьеркегор, но, если бы она не существовала, он никогда сам бы не услышал о Евангелиях, в которых он нашел стандарты, по которым осудил ее. На самом деле, именно забота его отца, а не лютеранская церковь «ознакомила» Кьеркегора с христианством в детстве, и никакое знакомство, как он сам наполовину осознавал, не могло быть более неудачным:

Наибольшая опасность для ребенка лежит там, где появляется религия. Наибольшая опасность не в том, что его отец или наставник окажется вольнодумцем, и даже не в том, что он может быть лицемером. Нет, опасность состоит в том, что это может быть человек благочестивый, Богобоязненный, и в чем ребенок убежден, но в том, что он все-таки замечает, что глубоко в душе наставника таится беспокойство, которое, следовательно, не успокоит ни страх Божий, ни даже благочестие. Опасность состоит в том, что ребенок в такой ситуации почти спровоцирован сделать вывод, что Бог не есть бесконечная любовь.

Однако он не осознавал, насколько странным и неудачливым он был сам, поскольку, рассуждая о трудностях воспитания детей в христианской вере, он приписывает среднестатистическому ребенку мысли, которые никогда не пришли бы в голову тому, кто воспитывается в нормальной христианской семье:

        Христианство предполагает реальность осознания греха; и это радостная новость о том, что Бог во Христе принимает грешников.
…Но теперь вернемся к ребенку: у него нет настоящего осознания греха. Что тогда? Ну, а все эти разговоры о том, как добры Бог и Христос – у ребенка должны быть свои мысли на этот счет – он замечает, что сюда входит и aber: если кто-то согрешил. Прибегнем к аналогии. Опишите ребенку семейного врача как уникального и милого человека и т.д. Что происходит? Ребенок думает примерно так: да, очень возможно, что есть такой уникальный человек. Я бы охотно поверил этому, но я бы предпочёл и держаться подальше от него, ибо если я становлюсь предметом его особой любви, то это означает, что я болен – а болеть невесело; и поэтому я вряд ли обрадуюсь, если его вызовут.

Но какие здравомыслящие родители-христиане когда-либо говорили детям о том, что Бог во Христе принимает грешников? Если они умны, они увидят, что первое знакомство ребенка с религиозной жизнью должно быть эстетическим, не рефлексивным, сопровождаться захватывающими ритуалами, а не проповедью. Насколько это возможно, они будут избегать разговоров с ребенком о Боге, поскольку знают, что, как сказал Фердинанд Эбнер, «это все равно, что сказать ему, что его принес аист», но, если им придется говорить о Нем, они будут говорить о Нем, как о Творце, который любит все созданные Им творения, а не о Его действиях, как Искупителя или Судьи. Церковь всегда считала, что, хотя мы все рождены во грехе, ни один ребенок до семи лет не может стать во грехе виновным. Следовательно, нехорошо говорить с ребенком о грехе или вине. Можно говорить только о разнице между хорошим маленьким мальчиком и плохим маленьким мальчиком. Хорошие маленькие мальчики делают то, что от них ожидают, когда их сажают на горшок, и они не дергают сестер за волосы. Хорошие маленькие мальчики получают конфеты, а плохие маленькие мальчики не получают ничего.
        Учитывая его необычное воспитание, неудивительно, что Кьеркегор стал – не интеллектуально, а чувственно – манихеем. То есть, хотя он никогда бы не стал отрицать ортодоксальное учение о том, что Бог создал мир, и утверждать, что материя создана Злым Духом, в его произведениях не чувствуется мысль, что какие бы горести и страдания ни испытывал человек, их претерпевая, тем не менее, быть живым – само по себе чудесное благо. Как и все еретики, сознательно или бессознательно, он – монодист, который с особенной остротой слышит одну тему Нового Завета – в его случае тему страдания и самопожертвования, – но глух к ее богатой полифонии. Составляя антологию Нового Завета, отбирая отрывки, которые ему нравятся, но игнорируя их конкретный контекст и опуская те отрывки, которые ему не нравятся, человек может создать пелагианское, кальвинистское, монтанистическое, гностическое Евангелие, как ему заблагорассудится, и утверждать, что это и есть истинное и самодостаточное Евангелие, но оно фальсифицируется тем, что он опускает. Страсти Христовы, например, пришлись Кьеркегору по вкусу, а Рождество и Крещение – нет. Совершенно верно, как он жаловался, чрезмерный акцент на радости Рождества в ущерб печали Страстной пятницы может создать слишком уютную версию христианства, но полностью отвергнуть Рождество – значит сказать, что значение, придаваемое ему в Евангелиях, это не по-христиански. Подозрения об антипатии Кьеркегора к Рождеству подтверждаются, когда читаешь его описание обычного человеческого рождения:

…вход в эту комнату [жизнь на земле] – скверная, грязная, скромная лестница, и пройти по ней невозможно не измаравшись, а вход оплачивается проституированием самого себя.

На это Бонхёффер, говорящий с авторитетом человека, который, в отличие от Кьеркегора, действительно был мучеником, вносит соответствующую поправку:

              Мы должны вечно любить Бога всем сердцем, но не так, чтобы идти на компромисс или умалять наши земные привязанности, а как своего рода cantus fermus, которому проходят контрапунктом другие мелодии жизни. Земная привязанность – одна из таких контрапунктических тем, тема, обладающая собственной мелодией.

Конечно, хотя бы отчасти, но верно, что, как говорит Кьеркегор, «эротическая любовь есть себялюбие, дружба есть себялюбие», но согласно Евангелиям, Христос никогда не осуждает эротическую любовь и дружбу, как греховные. Он просто говорит, что, поскольку это «естественно» для людей, то мужчины и женщины не должны ставить любовь себе в моральную заслугу.

И снова Бонхёффер:

Стремиться к трансцендентному, находясь в объятиях жены – это, мягко говоря, недостаток вкуса, и это определенно не то, чего ожидает от нас Бог… Если Ему угодно даровать нам какое-то ошеломляющее земное блаженство, то нам не следует пытаться быть более религиозными, чем Сам Бог.

Кьеркегор не мог бы честно сказать этого о себе, но в его необыкновенном портрете Рыцаря Веры с изумлением обнаруживаешь, что он знал – благослови его! – что в нем самом была порочность, а не добродетель, и потому он этого не мог сказать. Идеальный христианин, которого он описывает, счастливо женат, выглядит веселым бакалейщиком и пользуется уважением соседей. «Вот, – говорит Кьеркегор, – то, чем надо быть, но, увы, для меня он непонятен: я понимаю только Рыцаря Печального Образа».
Даже читая его в английском переводе, можно сказать, что Кьеркегор – мастер родного языка, что он одинаково эффективно владеет каждым стилем – высоким, простым, абстрактным, конкретным, – но страдает одним большим литературным недостатком, который часто встречается у одиноких гениев: он никогда не знает, когда остановиться.
Одинокие люди склонны влюбляться в звук собственного голоса, как Нарцисс влюбился в свое отражение, но не из тщеславия, а из-за отчаяния найти собеседника, кто выслушает и ответит. Как писал Хаммаршельд:

Нарцисс склонился над источником, очарованный единственным человеком, в чьих глазах он когда-либо осмелился – или получил возможность – забыть себя.

Писатель, который верит, что у него есть или будет аудитория, всегда проявляет чувство меры в том, что он пишет; он знает, когда сделать паузу, чтобы у его читателей была возможность ответить. Но писатель, отчаявшийся в публике, не осмеливается остановиться из страха перед полной тишиной, которая может последовать, если он это сделает. Далее, он склонен полагать, что ни один настоящий писатель не может общаться со своими собратьями, и что когда кажется, что у писателя есть аудитория, которая его понимает, это должно непременно оказаться иллюзией:

Представьте себе поэта. Я не отрицаю, что он действительно велик, как поэт, но, вероятно, не по этой причине он так высоко ценится современниками. Нет, он еще и слаб, труслив: поддерживает хорошие общественные отношения с завистливыми голосами, подкрепляет себя полезными связями и т. д. – поэтому живет в почете, сам высоко оцененный.

В этом есть доля правды, но только доля. Любой поэт, добившийся определенного общественного успеха, встречал поклонников, которые, казалось, не имели ни малейшего понимания того, о чем он говорил, но он также встречал и других, которые читали его произведения так, как он хотел, чтобы их читали. Кроме того, хотя, как мы все знаем, некоторые поэты являются хитрыми литературными политиками, многие, включая лучших, таковыми не являются.

Или еще раз:

Жила-была в торговом городе небольшая группа акробатов; только один из них мог подпрыгнуть на два фута в воздух, остальные – только на полфута. И все же среди остальных был один, который мог прыгнуть на полфута плюс два дюйма. Им очень восхищались и захваливали. Того, кто мог прыгать на два фута в высоту, высмеивали, считали сумасшедшим и эксцентричным.

Мне эта притча кажется просто неправдой. Кьеркегор мог бы сказать, что горожане не видят никакой разницы между теми, кто прыгнул на полфута, и тем, кто прыгнул на восемь дюймов, и тем, кто прыгнул на два фута – все, что зрители могли видеть, это то, что все они были акробатами. Но сами акробаты тогда не стали бы высмеивать своего чемпиона; они могли бы позавидовать ему, интриговать против него, но завидовали бы именно потому, что признавали его превосходство.
Кьеркегор однажды заявил, что, если бы Лютер жил в XIX веке, он бы сказал противоположное тому, что он говорил в XVI веке, и невозможно не размышлять о том, что мог бы сказать Кьеркегор, если бы он жил сегодня в том, что Харви Кoкс назвал «Мирским городом». Религиозная и культурная ситуация, с которой он был знаком, продолжалась более или менее до 1914 года. До этого существовал официальный христианский мир; то есть большие территории земли, где большинство населения с разной степенью понимания, но почти все искренне, исповедовали христианскую веру и по воскресеньям, и в праздничные дни посещали какие-либо места общественного богослужения. Это означало, что с социальной точки зрения быть христианином и прихожанином церкви было мирским преимуществом, а быть признанным атеистом или вольнодумцем – мирским недостатком. Это не означало, конечно, что люди ходили в церковь потому, что это было мирской выгодой. Кроме того, это означало, что принятие католического священства или протестантского служения было одним из множества возможных мирских карьер. В католических странах умный сын бедных крестьян мог стать кардиналом, и даже если он не дошел до приходского священника, как таковой, он пользовался властью и престижем, которых не хватало его родителям. В протестантских странах на служение шли преимущественно сыновья среднего класса; когда я был мальчиком, дети все еще гадали, играя, на свою будущую карьеру, пересчитывая косточки сливы или вишни на тарелках, декламируя «Армия, Флот, Закон, Церковь». Опять же, было бы ложно и несправедливо называть лицемерами тех, кто становится священнослужителями; почти все они были набожными и большинство из них крайне трудолюбивыми и добросовестными.
Сегодня, в нашей части мира, в обществе не сильно заботятся о вере. Быть христианином большинство считает довольно глупым, но совершенно безобидным чудачеством, все равно что быть бэконианцем или утверждать, что земля плоская. Но есть обширные территории в других местах, где к христианству относятся серьезно, где христианина отстраняют от всех должностей, кроме самых низких, и он может даже лишиться жизни. Что бы сказал на все это Кьеркегор? Возможно, он счел бы ситуацию за «железным занавесом» более здоровой, чем ситуацию в его Дании. Но что бы он подумал о нынешнем состоянии церквей на Западе? Мирской престиж священника и пастора упал, и каков результат? Те, кто преподает в семинариях, будь то католических или протестантских, обеспокоены не только сокращением числа потенциальных рукоположений, но и низким интеллектуальным уровнем тех, кто изъявляет на тот желание. Среди них есть немногие, как всегда было, с реальным чувством апостольского призвания, но большинство – это люди, которые слишком глупы, чтобы иметь шанс на успех в одной из наиболее высокооплачиваемых и высокостатусных мирских профессий. Священные ордена – их последнее средство; они не умеют копать глубоко и стыдятся просить.
Есть комнатная игра, в которую я иногда играю с друзьями, которая называется «Соратники по чистилищу». Каждый игрок должен назвать двух людей с настолько разными темпераментами, что при встрече они сильно невзлюбили бы друг друга, и они обречены жить вместе в Чистилище, пока не поймут и не полюбят друг друга. Остальных игроков необходимо убедить в том, что примирение между парой в конечном итоге возможно. Например, Т. С. Элиот и Уолт Уитмен, Толстой и Оскар Уайльд. В качестве спутника в Чистилище для Кьеркегора я бы выбрал англиканского священника, который в итоге стал каноником собора Святого Павла, – Сиднея Смита. Я могу себе представить выражение ужаса на лице Кьеркегора, когда он слушает, как этот дородный член истеблишмента излагает свои взгляды на финансы «Церкви Видимой».

Разве не могут ли бедные священнослужители выполнять все религиозные обязанности так же хорошо, как и люди состоятельные? Я очень серьезно опасаюсь, что этого не произойдет. Нарисован образ священнослужителя с доходом в сто тридцать фунтов в год, который сочетает в себе все моральные, физические и интеллектуальные достоинства, посвятив себя только заботе о своем приходе – при очаровательных манерах и достойном поведении, ростом в шесть футов два дюйма, прекрасно сложенный, с великолепным лицом, выражающим все основные добродетели и Десять заповедей – и после чего с торжествующим видом тут же спрашивают, не будет ли презираем такой человек из-за его бедности? Но замените его средним, рядовым, неинтересным пастором; ожиревшим, коренастым, ни злым, ни добродушным, шагающим по улицам со второразрядной женой – высушенной и неприметной – и с четырьмя приходскими детьми, откормленными катехизисом и хлебом с маслом; или пусть его увидят в одной из этих колясок Сима-Хама и Иафета, разъезжающего среди своих денежных, глупых, елейных прихожан. Может ли здравомыслящий человек сказать, что все эти внешние обстоятельства служителей религии не имеют никакого отношения к самой религии?

И я могу представить себе первоначальную тревогу Сиднея Смита из-за того, что он оказался в компании фанатичного инакомыслящего, понимающего условности вежливого разговора. Но через столетие или два, я полагаю, и то, и другое начнет таять. Каждый обнаруживает, что его спутник, как и он сам, остроумен и, как все веселые люди, склонен к меланхолии. Вскоре они смогут рассмешить друг друга и обменяться рецептами борьбы с плохим настроением. Затем, со временем, Кьеркегор обнаружит, что мирской, светский коллега был сослан в тридцать восьмом году в сельский приход в Йоркшире; где вместо того, чтобы пить, он преданно служил деревенской пастве все остальное время. Он также обнаружит, что Сидней Смит неутомимо и эффективно нападал как на государственную церковь, так и на правительство за такие специфические пороки, как обращение с католиками и правила игры юридической системы, за эти нападки он поплатился: все знали, что он был самым способным человеком в англиканской церкви. В его время даже правительство вигов не осмелилось не сделать его епископом. Со своей стороны, Сидней Смит обнаружил бы, что Кьеркегор не фанатик, а серьезный мыслитель, и под его влиянием мы приходим к выводу, что он был неправ, когда говорил: «В Евангелиях есть энтузиазм».
У Кьеркегора была и всегда будет публика, ибо необходимо, чтобы его слушали. Его существенное предостережение было обращено не к обывателю, не к буржуазному человеку, не даже к священнослужителю, а к одаренному человеку, личности, наделенной исключительным талантом к искусству, науке или философии. Тот факт, что такой дар предоставляется одному, а не всем, означает, что он этически нейтрален, поскольку этическими являются только те требования, которые применимы ко всем людям. Бессмысленно говорить, что долг художника или ученого – проявлять себя в большей степени. Вопрос о долге может возникнуть только в обстоятельствах, при которых его обязанностью может быть не исполнять долг: если его страна подвергнется вторжению, от художника могут потребовать, чтобы он прекратил рисовать и стал солдатом. А поскольку талант, по-человечески говоря, является делом случая, то и связь между талантом человека и его характером случайна. Вопрос «Хороший или плохой поэт Х?» и вопрос «Хороший или плохой муж Х?» не имеют ничего общего друг с другом.
Есть две духовные опасности для человека великого таланта. У него возникает искушение присвоить себе дар, для которого он не сделал ничего, чтобы его заслужить, и таким образом заключить, что, поскольку он превосходит большинство людей в искусстве или науке, он является высшим существом, к которому не применимы этические и религиозные нормы. И он склонен вообразить, что конкретная деятельность, к которой у него есть талант, имеет первостепенное значение, что мир и все его обитатели важны лишь постольку, поскольку они предоставляют материал для искусства, науки или философских размышлений.
           Разоблачать подобные претензии Кьеркегор мог легче всего; здесь действительно он пророк, призывающий талантливых к покаянию. Ни один талантливый человек, прочитавший его, не может не понять, что талантливый человек, даже в большей степени, чем миллионер – это тот богач, которому так трудно войти в Царство Небесное.
По этому поводу Кьеркегор говорит с абсолютным авторитетом; можно сомневаться в его богословской ортодоксальности, можно сомневаться в его праве требовать от других мученической смерти, которой он сам не претерпел, но можно совершенно не сомневаться, что он гений.