alsit25 | Entries tagged with бредбери проза

Первое сотрясение разрезало бок ракеты гигантским консервным ножом. Людей выбросило в космос, как дюжину извивающихся серебряных рыбок. Они были рассеяны в темном море; а корабль, разбитый на миллион частей, продолжал свой путь, метеоритный рой, ищущий затерянное солнце.
— Баркли, Баркли, где ты?
Звук голосов, зовущих друг друга, как потерянные дети в холодную ночь.
— Вуди, Вуди!
— Капитан!
— Холлис, Холлис, это Стоун.
— Стоун, это Холлис. Где ты?
— Я не знаю. Откуда? Где тут верх? Я падаю. Боже мой, я падаю
Они падали. Они падали, как камешки падают в колодцы. Их разбросало, как разбрасывает камни гигантского бросок. И теперь вместо людей были только голоса — всевозможные голоса, бестелесные и страстные, в разной степени ужаса и смирения.
— Мы отдаляемся друг от друга.
Это было правдой. Холлис, перевернувшись с ног на голову понял, что это правда. Он знал это со смутным согласием. Они расставались, чтобы пойти разными путями, и ничто не могло вернуть их обратно. На них были герметично закрывающиеся скафандры со стеклянными трубками у бледных лиц, но у них не было времени включить ранцевые двигатели. С ними они могли бы стать маленькими спасательными шлюпками в космосе, спасая себя, спасая других, собираясь вместе, находя друг друга, пока не превратились бы в остров людей с каким-то планом. Но без висящих на плечи работающих ранцев они были бессмысленными метеорами, каждого из которых ждала отдельная и необратимая судьба.
Прошло около десяти минут, прежде чем первый ужас стих и его место заняло металлическое спокойствие. Пространство начало сплетать свои странные голоса на огромном темном ткацком станке, пересекаясь, пересекаясь, создавая окончательный узор.
— Стоун, это Холлис. Как долго мы можем разговаривать по телефону?
— Это зависит от того, насколько быстро ты летишь в свою сторону, а я в свою.
— Час, полагаю.
— Это должно сработать, — сказал Холлис рассеянно и тихо.
— Что случилось? — спросил Холлис минуту спустя.
— Ракета взорвалась, вот и все. Ракеты иногда взрываются
— Куда ты летишь?
— Похоже, мне выпала Луна.
— А мне Земля. Назад к старушке Земле со скоростью десять тысяч миль в час. Я сгорю, как спичка.
Холлис думал об этом необычно абстрактно. Казалось, он отделился от своего тела и наблюдал, как оно падает и падает в пространстве, так же беспристрастно, как если бы наблюдал первые падающие снежинки давно ушедшей зимы.

Остальные молчали, думая о судьбе, которая привела их к этому падению, падению и ничего не могли сделать, чтобы изменить ее. Даже капитан молчал, потому что не знал ни команды, ни плана, которые могли бы исправить ситуацию.
— О, это долгий путь. О, это долгий, долгий, долгий путь— сказал голос — Я не хочу умирать, я не хочу умирать, если так долго лететь.
— Кто это?
— Я не знаю.
— Я думаю, Стимсон. Стимсон, это ты?
— Это долгий, долгий путь, и мне он не нравится. О Боже, мне это не нравится.
— Стимсон, это Холлис. Стимсон, ты меня слышишь?
Пауза, пока они отлетали друг от друга.
— Стимсон?
— Да. — Ответил он, наконец.
— Стимсон, успокойся; мы все в одном положении.
— Я не хочу быть здесь. Я хочу быть где-нибудь еще.
— Есть шанс, что нас найдут.
— Должен быть, должен быть, — сказал Стимсон. — Я не верю этому. Я не верю, что из этого что-то выйдет.
— Это дурной сон, — сказал кто-то.
— Заткнись! — сказал Холлис.
— Подойди и попробуй заставить, — сказал голос. Это был Эпплгейт. Он рассмеялся легко и с той же объективностью. — Подойди и заткни меня.
Холлис впервые почувствовал невозможность своего положения. Его охватил сильный гнев, потому что больше всего на свете ему хотелось в этот момент сделать что-нибудь Эпплгейту. Он много лет хотел что-то сделать, но теперь было слишком поздно. Эпплгейт был всего лишь телефонным голосом.
Падение, падение, падение…
Теперь, словно осознав ужас, двое мужчин закричали. Как в кошмаре Холлис увидел, как один из них проплыл совсем рядом крича и крича.
— Прекрати!
Мужчина был почти рядом и безумно кричал. Он никогда не остановится. Он будет кричать миллион миль, пока находился в радиодиапазоне, беспокоя их всех, лишая их возможности разговаривать друг с другом.
Холлис протянул руку. Так будет лучше всего. Он напрягся и прикоснулся к мужчине. Он схватил мужчину за лодыжку и тянулся, пока не достиг головы. Мужчина кричал и отчаянно хватался за него, как тонущий пловец. Крик наполнил вселенную.
Так или иначе, подумал Холлис. Луна, Земля или метеориты убьют его, так почему не сейчас? Он разбил стеклянную маску железным кулаком. Крик прекратился. Он оттолкнулся от тела и позволил ему вращаться своим ходом, падая.
Падая, падая в космос, Холлис и остальные падали в бесконечном падении и кружении тишины.
—Холлис, ты еще здесь?
Холлис ничего не сказал, но почувствовал, как жар приливает к лицу.
— Это снова Эпплгейт.
— Все в порядке, Эпплгейт.

— Давай поговорим. Все равно больше делать нечего.
Вмешался капитан.
— Хватит вам. Нам нужно найти выход из этой ситуации.
— Капитан, почему бы вам не заткнуться? — сказал Эпплгейт.
— Что!
— Вы меня услышали, капитан. Не давите на меня своим званием, вы уже за десять тысяч миль отсюда, и давайте не будем обманывать себя. По словам Стимсона, падать мы будем долго.
— Смотри, Эпплгейт!
— Это я могу. Это бунт одиночки. Мне нечего терять. Ваш корабль был плохим кораблем, и вы были плохим капитаном, и я надеюсь, что вы разобьетесь, когда доберетесь до Луны.
— Я приказываю вам остановиться!
— Давайте, прикажите мне еще раз.
Эпплгейт улыбалась через десять тысяч миль. Капитан молчал.
Эпплгейт продолжил: — На чем мы остановились, Холлис? О да, я помню. Я тебя тоже ненавижу. Но ты это знаешь. Ты это давно знаешь.
Холлис беспомощно сжал кулаки.
— Я хочу тебе кое-что сказать, — сказал Эпплгейт. — Осчастливить. Я был тем, кто занес тебя в черный список Космической Компании пять лет назад.
Рядом мелькнул метеор. Холлис опустил глаза и обнаружил, что его левая ладонь отсутствует. Хлынула кровь. Внезапно в скафандре не стало воздуха. Но в легких его оказалось достаточно, чтобы переместить правую руку и повернуть ручку на левом локте, затянув соединение и герметизируя утечку. Это произошло так быстро, что он не удивился. Ничто его больше не удивляло. Теперь, когда утечка была устранена, воздух в скафандре мгновенно вернулся в норму. И кровь, которая текла так стремительно, сжалась, когда он затягивал рукав, пока тот не превратился в жгут.
Все это происходило в кошмарной тишине с его стороны. А другие болтали. Один из них, Леспер, говорил и говорил о жене на Марсе, жене на Венере, жене на Юпитере, деньгах, чудесных временах, о своем пьянстве, азартных играх, о своем счастье. И так далее, пока они все падали. Леспер вспоминал прошлое, счастливое, совершая падение в смерть.
Это было очень странно. Космос, тысячи миль космоса, и эти голоса, вибрирующие в его центре. Совсем никого не видно, и только радиоволны дрожат и пытаются вызвать у эмоции собеседников.
— Ты злишься, Холлис?
— Нет.
И он не злился, вернулась задумчивость, и он стал тусклым куском бетона, вечно падающим неизвестно куда.
— Ты всю жизнь хотел достичь вершины, Холлис. Ты всегда задавался вопросом, что произошло. Я поставил на тебе черную метку прямо перед тем, как меня самого забраковали.
— Это не важно, — сказал Холлис.
И это так и было. Все прошло. Когда жизнь окончена, она подобна вспышке яркой кинопленки, мгновению на экране, все предрассудки и страсти сгустились и осветились на мгновение в пространстве, и ты не успел крикнуть: «Был счастливый день, но вот и плохой, вот злое лицо, а вот хорошее», — и пленка сгорела дотла, экран погас.
С этого внешнего края его жизни, и оглянувшись, он мог только сожалеть, и лишь тому, что он хотел жить еще. Неужели все умирающие люди чувствовали себя так, как будто они никогда и не жили? Неужели жизнь действительно казалась такой короткой, когда ты успел только перевести дух? Всем ли это казалось таким внезапным и невозможным, или так казалось только ему самому, здесь и сейчас, когда у него оставалось несколько часов на размышление и неспешность?
Заговорил один из остальных, все тот же Леспер.
— Что ж, я хорошо провел время: у меня была жена на Марсе, Венере и Юпитере. У каждой из них были деньги, и они относились ко мне хорошо. Я однажды напился и проиграл двадцать тысяч долларов.
— Но теперь ты здесь, — подумал Холлис. У меня не было ничего такого. Когда я был жив, я завидовал тебе, Леспер, Когда у меня был еще один день впереди я ревновал к тебе твоих женщин и твои добрые времена. Женщины пугали меня, и я отправился в космос, всегда желая их и завидуя тебе, потому что они у тебя есть, и деньги, и столько счастья, сколько ты можешь получить таким несуразным способом. Но теперь, падая здесь, когда все уже позади, я больше не завидую тебе, потому что, если для тебя все кончено, для меня сейчас будто бы ничего и не было. Холлис вытянул лицо вперед и крикнул в телефон. — Словно все кончено, Леспер!
Тишина.
— Словно этого и не было, Леспер!
— Кто это? — Дрожащий голос Леспера.
— Это Холлис.
Он злился. Он чувствовал подлость, бессмысленную подлость смерти. Эпплгейт причинил ему боль; теперь он хотел причинить боль другому. И Эпплгейт, и космос ранили его.
— Ты здесь, Леспер? Словно все кончено. Как будто этого никогда и не было, не так ли?
— Нет.
— Когда что-то заканчивается, как будто ничего и не было. Чем твоя жизнь сейчас лучше моей? Вот что важно сейчас. Чем она лучше? Чем?
— Да, она лучше!
— Чем?
— Тем что у меня есть мысли, тем, что я помню! — воскликнул Леспер издалека, негодуя, прижимая обеими руками к груди свои воспоминания.
И он был прав. Почувствовав, как ледяная вода мчит по голове и телу, Холлис понял, что Леспер прав. Были различия между воспоминаниями и снами. Он только мечтал о том, что хотел бы сделать, а Леспер помнил о сделанном и достигнутом. И это знание начало разрывать Холлиса на части, с медленной, дрожащей точностью.
— Какая тебе от этого польза? — крикнул он Лесперу. — Сейчас? Когда что-то закончилось, это уже дурно. Тебе не лучше, чем мне.
— Я легко покоюсь, — сказал Леспер. — Настала моя очередь. В конце я не становлюсь подлым, как ты.
— Подлым? — Холлис повертел это слово на языке. Сколько себя помнит, он никогда в жизни не был подлым. Он никогда не осмеливался быть подлым. Должно быть, он берег подлость все эти годы для такого случая. «Подлый». Он прокрутил это слово в глубине своего сознания. Он почувствовал, как слезы выступили у него на глазах и покатились по лицу. Должно быть, кто-то услышал его задыхающийся голос.
– Не бери в голову, Холлис.
Это было, конечно, нелепо. Всего минуту назад он давал советы другим, Стимсону; он почувствовал прилив храбрости, которую считал качеством природным, и теперь знал, что это был не что иное, как шок и объективность, возможная в только шоке. Теперь он пытался уместить всю жизнь подавленных эмоций в отрезок из нескольких минут.
— Я знаю, что ты чувствуешь, Холлис, — сказал Леспер, находившийся теперь за двадцать тысяч миль отсюда, его голос затих. — Я не принимаю это на свой счет.
Но разве мы не равны? задавался он вопросом. Леспер и я? Здесь и сейчас? Если все кончено, если все завершено, то какой в этом толк? Ты все равно умрешь. Но он знал, что рационализирует, потому что это было похоже на попытку отличить живого человека от трупа. В одном была искра, а в другом нет – аура, загадочная стихия.
Так было с Леспером и с ним самим; Леспер прожил полноценную жизнь, и это сделало его другим человеком, а он, Холлис, уже много лет словно мертв. К смерти они пришли разными путями и, по всей вероятности, если бы существовали страны смерти, то отличались бы, как ночь от дня. Качество смерти, как и качество жизни, должны быть бесконечным разнообразием, и если человек уже однажды умер, то чего же было ждать умирая навсегда, как сейчас?
Секунду спустя он обнаружил, что его правая ступня отрезана. Это почти рассмешило его. Воздух снова вышел из скафандра. Он быстро наклонился, и увидел кровь, метеор разорвал плоть и скафандр до лодыжки. О, смерть в космосе была очень смешной. Она отрезала от тебя кусок за куском, словно черный и невидимый мясник. Холлис затянул клапан на колене, его голова кружилась от боли, он изо всех сил старался оставаться в сознании, и, когда затянул клапан, кровь остановилась воздух перестал вытекать, он выпрямился и продолжил падать, падать, ибо это было все, что оставалось. делать.
— Холлис?
Холлис сонно кивнул, устав ждать смерти.
— Это снова Эпплгейт, — сказал голос.
— Да.
— У меня было время подумать. Я слушал тебя. Это нехорошо. Это делает нас плохими. Это плохой способ умереть. Поднимает всю желчь. Ты слушаешь, Холлис?
— Да.
— Я соврал. Минуту назад. Я соврал. Я не заносил тебя в черный список. Я не знаю, почему я это сказал. Думаю, я хотел причинить тебе боль. Кажется, это ты любишь причинять боль. Мы всегда ссорились. Думаю, я быстро старею и быстро раскаиваюсь. Наверное, когда я слушал, как ты злишься, мне было стыдно. Какой бы ни была причина, я хочу, чтобы ты знал, что я тоже был идиотом. В моих словах нет ни грамма правды. И черт с тобой.
Холлис почувствовал, как его сердце снова заработало. Казалось, пять минут оно не билось, но теперь все его конечности начали приобретать цвет и тепло. Шок прошел, и последовательные периоды гнева, ужаса и одиночества прошли. Он чувствовал себя человеком, вышедшим утром из холодного душа, готовым к завтраку и новому дню.
— Спасибо, Эпплгейт.

— Да ладно. Выше нос, ублюдок.
— Эй, — сказал Стоун.
— Что? — спросил Холлис через весь космос; ибо Стоун был хорошим другом в отличие от всех остальных,
— Я попал в метеорный рой, в какие-то маленькие астероиды.
— Метеоры?
— Я думаю, что это поток Мирмидонян, он проходит мимо Марса и приближается к Земле раз в пять лет. Я прямо посередине. Это как большой калейдоскоп. Возникают все виды цветов, форм и размеров. Боже, как прекрасен весь этот металл.
Тишина.
— Я улетаю с ними, — сказал Стоун. — они увлекают меня за собой. Будь я проклят. Он засмеялся.
Холлис посмотрел, но ничего не увидел. Были только огромные бриллианты, сапфиры, изумрудные дымки и бархатные чернила космоса, а голос Бога смешивался с хрустальными огнями. Было явлено какое-то чудо при мысли о том, что Стоун летит в метеорном рое, пролетит мимо Марса и еще долго будет приближаться к Земле каждые пять лет, входя и выходя из поля зрения планеты еще миллионы столетий. Камень и метеорный поток Мирмидонян вечный и бесконечный, меняющийся и принимающий форму как цветные стекляшки калейдоскопа, когда ты ребенком поднимал трубку к солнцу и крутили ее.
— Пока, Холлис.
Голос Стоуна, теперь очень слабый. — Пока.
— Удачи, — закричал Холлис через тридцать тысяч миль.
— Не смеши меня, — сказал Стоун и исчез.
Звезды сомкнулись.
Теперь все голоса затихали, каждый по своей траектории, кто к Марсу, кто в дальний космос. И сам Холлис… Он посмотрел вниз. Он, единственный из всех, возвращался на Землю.
— Пока.
— Не принимай близко к сердцу.
— Пока, Холлис.
Это был Эпплгейт.
Множество прощаний. Короткие прощания. И теперь огромный расшатанный мозг распадался. Компоненты мозга, которые так прекрасно и эффективно работали в черепе ракеты, летящей в космос, умирали один за другим; смысл их совместной жизни рушился. И как тело умирает, когда мозг перестает функционировать, так и дух корабля, их совместное проживание и то, что они значили друг для друга, умирало. Эпплгейт теперь был не более чем пальцем, оторванным от родительского тела, и его больше нельзя было презирать и или воевать с ним. Мозг был взорван, и бессмысленные, бесполезные его фрагменты разбросаны далеко. Голоса затихли, и теперь все пространство погрузилось в тишину. Холлис падал один.
Они все были одни. Их голоса замерли, словно эхо слов Божьих, произнесенных и вибрирующих в звездной бездне. Вот там, к Луне отправился капитан, там летит Стоун с метеоритным роем; вот там Стимсон; вот там Эпплгейт – в сторону Плутона; Смит, Тернер, Андервуд и все остальные – осколки калейдоскопа, так долго формировавшего образец мышления, разлетелись в разные стороны.

И я? — подумал Холлис. Что я могу сделать? Могу ли я сейчас что-нибудь сделать, чтобы оправдать ужасную и пустую жизнь? Если бы я только мог сделать хоть что-то хорошее, чтобы компенсировать ту подлость, которую я копил все эти годы и даже не подозревал, что она есть во мне! Но здесь никого нет, кроме меня, и как можно делать добро в полном одиночестве? Это невозможно. Завтра ночью я войду в атмосферу Земли.
Я сгорю, — думал он, — и рассеюсь пеплом по всем континентам, от меня будет польза. Совсем чуть-чуть, но пепел есть пепел, и он прибавится к земле.»
Он падал стремительно, как пуля, как камешек, как железная гиря, все время беспристрастный, непредвзятый, ни грустный, ни счастливый или что-то в этом роде, а только желавший, чтобы он мог сделать что-то хорошее теперь, когда все ушло, что-то доброе, о чем должен знать только он сам.
— Когда я попаду в атмосферу, я сгорю, как метеор. Интересно, — сказал он, — увидит ли меня кто-нибудь?
Малыш на проселочной дороге поднял глаза и закричал. — Смотри, мама, смотри! Падающая звезда!
Сверкающая белая звезда падала в сумеречном небе Иллинойса.
— Загадай желание, — сказала его мать. — Загадай желание.

Примечание переводчика: рассказ был напечатан в 1949 году, «Солярис» С. Лема – в 1959 году

Голубые горы взмыли под дождем, и дождь полил в длинные каналы, и старый ЛаФарж и его жена вышли из дома на то посмотреть.
    — Первый дождь в этом сезоне», — отметил ЛаФарж.
    — Это хорошо», — сказала его жена.
    — Добро пожаловать.
    Они закрыли дверь. Внутри они погрели руки у огня. Они дрожали. Вдали, в окне, они видели дождь, блестевший на бортах ракеты, доставившей их с Земли.
    — Только вот что, — сказал ЛаФарж, глядя на руки.
    — Что же? — спросила его жена.
    — Если бы могли взять с собой Тома.
    — О, не начинай, Лаф!
    — Я больше не буду, извини.
    — Мы явились сюда, чтобы спокойно насладиться старостью, а не думать о Томе. Он уже так давно мертв, что мы должны постараться забыть его и все на Земле.
    — Ты права, — сказал он и снова поднес руки к огню. Он смотрел на огонь. —Я больше не буду об этом говорить. Просто я скучаю по поездкам на кладбище Парк- Грин-Лоун каждое воскресенье, чтобы положить цветы на его могилу. Раньше это была наша единственная экскурсия.
    Голубой дождь тихо падал на дом.
    В девять часов они легли спать и спокойно лежали, в дождливой темноте, рука об руку, ему пятьдесят пять, ей шестьдесят.
    — Энн? — тихо позвал он.
    — Да? — ответила она.
    — Ты что-нибудь слышала?
    Они оба послушали дождь и ветер.
    — Ничего, — сказала она.
    — Кто-то свистит, — сказал он.
    — Нет, я этого не слышала.
    — Я все равно встану, чтобы посмотреть.
    Он надел халат и пошел к входной двери. Колеблясь, он широко распахнул дверь, и холодный дождь ударил ему в лицо. Подул ветер.
    Во дворе была видна маленькая фигурка.
    Молния расколола небо, и белый цвет осветил лицо, смотрящее на старика ЛаФаржа, стоящего в дверях.
    — Кто здесь? — крикнул ЛаФарж, дрожа.
    Нет ответа.
    — Кто это? Чего вы хотите!
    Все еще ни слова.
    Он чувствовал себя очень слабым, усталым и онемевшим.
    — Кто вы? — воскликнул он.
    Его жена встала позади него и взяла его за руку. — Почему ты кричишь?
    — Малыш стоит во дворе и не отвечает мне, — сказал старик, дрожа. —Он похож на Тома!
    — Иди, ляг. Это сон.
    — Но он там; смотри сама.
    Он открыл дверь шире, чтобы она могла видеть. Дул холодный ветер, моросил дождь, и фигурка стояла, глядя на них отстраненным взглядом. Старуха взялась за притолоку.
    — Уходи! — сказала она, махнув рукой. — Уходи!
    — Разве это не похоже на Тома? — спросил старик.
    Фигурка не двигалась.
    — Я боюсь, — сказала старуха. —Запри дверь и ложись спать. Я не хочу иметь к этому никакого отношения.
    Она исчезла в спальне, неслышно постанывая.
    Старик стоял, а ветер замораживал его руки.
    —Том, — позвал он тихо. —Том, если это ты, если случайно это ты, Том, я оставлю дверь незапертой. А если ты замерз и хочешь зайти погреться, просто зайди позже и ляг у очага; там есть меховые коврики.
Он закрыл, но не запер дверь.
    Жена почувствовала, что он вернулся в постель, и вздрогнула. —Это ужасная ночь. Я чувствую себя такой старой, — сказала она, всхлипывая.
    — Тише, тише, — он ласкал ее и держал в объятиях. —Засыпай.
    Но она еще долго не засыпала,
    А потом он прислушался, и услышал, как открылась входная дверь, вошли дождь и ветер, и дверь закрылась. Он услышал тихие шаги у очага и тихое дыхание. Том, сказал он неслышно.
    Молния ударила в небо и разорвала черноту на части.
    Утром солнце палило нестерпимо.
    Мистер ЛаФарж открыл дверь в гостиную и быстро огляделся. Подстилки у камина были пусты.
    ЛаФарж вздохнул.
    — Я старею, — сказал он.
    Он пошел прогуляться к каналу, чтобы заодно набрать ведро с чистой водой для умывания. У входной двери он чуть не сбил с ног юного Тома, несущего ведро, уже наполненное до краев.
    — Доброе утро, отец!
    — Доброе, Том.
Старик отскочил в сторону. Мальчик босиком поспешил через комнату, поставил ведро и повернулся, улыбаясь. —Хороший день!
    — Да, это так, — недоверчиво сказал старик. Мальчик вел себя так, как будто ничего необычного не происходило. И начал умываться.
    Старик подошел ближе.
    — Том, как ты сюда попал? Ты жив?
    — Разве я не должен быть жив? — Мальчик поднял голову.
    — Но, Том, Парк Грин Лоун каждое воскресенье, цветы и…— ЛаФаржу пришлось сесть.
Мальчик подошел, встал перед ним и взял его за руку. Старик почувствовал пальцы, теплые и твердые.
   — Ты правда здесь, это не сон?
    — Ты ведь хочешь, чтобы я был здесь, не так ли?
Мальчик выглядел обеспокоенным.
    — Да, да, Том!
    — Тогда зачем задавать вопросы? Прими меня как есть!
    — Но твоя мать, шок…
    — Не волнуйся о ней. Ночью я пел вам обоим, и из-за этого вы примете меня больше, особенно она. Я знаю, какой это шок. Подожди, пока она придет, сам увидишь.
Он засмеялся, покачав головой с медными вьющимися волосами. Глаза его были совсем голубыми и ясными.
    — Доброе утро, Лаф, Том.
Мать вышла из спальни, собирая волосы в пучок.
   — Разве это не прекрасный день?
    Том повернулся и рассмеялся отцу в лицо. — Понимаешь?
    Они с аппетитом позавтракали втроем в тени за домом. Миссис ЛаФарж нашла старую бутылку вина из подсолнухов, давно припрятанную, и они ее осушили. Мистер ЛаФарж никогда не видел лица своей жены таким светлым. Если у нее и были какие-то сомнения насчет Тома, она не высказала их вслух. Для нее это было совершенно естественно. И это стало естественным для самого ЛаФаржа.
Когда мать мыла посуду, Лафарж наклонился к сыну и доверительно спросил: Сколько тебе сейчас лет, сынок?
    — Разве ты не знаешь, отец? Четырнадцать, конечно.
    — Кто ты на самом деле? Ты не можешь быть Томом, но ты кто-то же. Кто?
    — Не надо. — Вздрогнув, мальчик прижал руки к лицу.
    — Ты можешь мне сказать, — сказал старик. —Я пойму. Ты марсианин, не так ли? Я слышал рассказы о марсианах; ничего определенного. Истории о том, как редко встречаются марсиане и когда они приходят к нам, они приходят, как земляне. Есть что-то в тебе... ты Том, но ты не Том.
    —Почему ты не можешь просто принять меня и перестать говорить? — воскликнул мальчик. Он закрыл лицо руками. — Не сомневайся, пожалуйста, не сомневайся во мне!
Он повернулся и выбежал из-за стола.
    — Том, вернись!
    Но мальчик побежал вдоль канала в сторону далекого города.
    — Куда это Том? — спросила Энн, вернувшись забрать оставшуюся посуду. Она посмотрела н мужа. — Ты сказал что-то, что его обеспокоило?
    — Энн, — сказал он, взяв ее за руку. — Энн, ты помнишь что-нибудь о Парке Грин Лоун, рынке и о том, что у Тома была пневмония?
    — О чем ты говоришь? — Она засмеялась.
    — Неважно, — сказал он тихо.
    Вдалеке за Томом на берегу канала опускалась пыль. В пять часов дня, с заходом солнца, Том вернулся. Он с сомнением посмотрел на отца.
   — Ты собираешься меня о чем-нибудь спросить? — допытывался он.
    — У меня нет вопросов, — сказал ЛаФарж.
    Мальчик улыбнулся белой улыбкой. — Классно.
    — Где ты был?
    — Не дошел до города. Я еле вернулся. Я оказался почти… — мальчик подыскивал слово, — в ловушке.
    — Что ты имеешь в виду – в ловушке?
    — Я проходил мимо небольшого жестяного домика у канала, и со мной что-то сделали, что бы я больше не мог вернуться сюда, чтобы увидеть вас снова. Я не знаю, как тебе это объяснить, это невозможно, даже я не знаю, я не могу сказать, это странно, я не хочу об этом говорить.
    — Тогда не будем. Лучше умойся, мальчик. Пора ужинать.
   Мальчик убежал.
    Примерно через десять минут по безмятежной глади канала поплыла лодка, высокий худощавый черноволосый мужчина скользил в ней, неторопливо взмахивая руками.
   — Добрый вечер, брат ЛаФарж, — сказал он, остановившись на пути.
   — Добрый, Саул, что скажешь?
   — Сегодня вечером много чего, Ты знаешь парня по имени Номланд, который живет в жестяной хижине вниз по каналу?
    ЛаФарж напрягся. — Да?
    — Знаешь, каким негодяем он был?
    — Ходили слухи, что он покинул Землю, потому что убил человека.
    Саул оперся на мокрый шест, глядя на ЛаФаржа. — Помнишь имя человека, которого он убил?
    — Жиллингс, не так ли?
    — Правильно. Жиллингс. Ну, около двух часов назад мистер Номланд прибежал в город, крича, что он видел Жиллингса живым, здесь, на Марсе, сегодня, сегодня днем! Он пытался упросить запереть его в тюрьме во спасение, Итак, Номланд пошел домой, и двадцать минут назад, насколько я понял, вышиб себе мозги из пистолета. Я только что пришел оттуда.
    — Ну и ну, — сказал ЛаФарж.
    — Происходят самые ужасные вещи, — сказал Саул. — Что ж, спокойной ночи, ЛаФарж.
    — Спокойной ночи.
   Лодка поплыла по спокойным водам канала.
    — Ужин горячий, — крикнула старуха.
    Мистер ЛаФарж сел ужинать и, нож в руке, посмотрел на Тома.
— Том, — сказал он, — что ты делал сегодня днем?
    — Ничего, — сказал Том с набитым ртом. —А что?
    — Просто хотелось узнать. — Старик подоткнул салфетку.

    В семь вечера старуха захотела пойти в город. Не была там несколько месяцев, сказала она. Но Том решил воздержаться.
     — Я боюсь города, — сказал он. — Люди. Я не хочу туда идти.
    — Такой разговор не для взрослого мальчикa, — сказала Энн. —Я не буду это слушать. Ты пойдешь. Я сказала.
    — Энн, если мальчик не хочет… начал старик.
    Но спорить не пришлось. Она затолкала их в лодку, и они поплыли по каналу под вечерними звездами. Том лежал на спине с закрытыми глазами; спал он или нет, неизвестно. Старик пристально смотрел на него, недоумевая. Кто это, думал он, нуждается в любви так же, как и мы? Кто он и что он такое, если одиночества гонит его в лагерь чужаков, и он принимает голос и лицо памяти и находится среди нас, принятый и наконец счастливый? С какой горы он, из какой пещеры, из какой маленькой последней расы людей оставшейся в этом мире, когда с Земли прилетели ракеты? Старик покачал головой. Знать то было не дано. Так или иначе, это был Том.
    Старик посмотрел на город впереди, и он ему не понравился, но затем он снова вернулся к мыслям о Томе и Анне и подумал про себя: —Может быть, неправильно оставлять Тома на время, из этого ничего не выйдет, кроме беды и печали, но как отказаться от именно того, чего мы хотели, даже всего лишь на день, сделав потом пустоту еще пустее, темные ночи темнее, дождливые ночи еще дождливей? С тем же успехом мы могли бы вытолкнуть пищу из наших уст.
    И он посмотрел на мальчика, мирно спящего на дне лодки. Мальчик что-то бормотал в каком-то сне.
— Люди, — прошептал он. —Перемены и перемены. Ловушка….

ЛаФарж помог жене и сыну выбраться из лодки.
    — Туда, туда, мальчик! — Энн улыбалась всем огням, слушала музыку из питейных заведений, их пианино, их фонографы, смотрела на проходящих мимо рука об руку по людным улицам.
    — Я бы хотел сейчас быть дома, — сказал Том.
    — Ты никогда раньше так не говорил, — сказала мать. —Тебе всегда нравились субботние вечера в городе.
    — Держись рядом со мной, — прошептал Том. — Я не хочу попасть в ловушку.
    Энн услышала. —Хватит так говорить, пойдемте!
    ЛаФарж заметил, что мальчик держит его за руку. ЛаФарж сжал его руку. —Я не оставлю тебя, Томми-бой. Он смотрел на то, как приходят и уходят толпы, и это его тоже беспокоило. —Мы не останемся надолго.
      — Ерунда, мы проведем здесь ведь вечер, — сказала Энн.
    Они переходили улицу, когда на них налетели трое пьяных мужчин. Произошла большая путаница, их оторвало друг от друга, закружило, а затем ЛаФарж остановился, ошеломленный.
    Том исчез.
    — Где он? — раздраженно спросила Энн. — Он всегда убегает при любой возможности. Том! — позвала она.
    Мистер ЛаФарж пробился сквозь толпу, но Тома уже нигде не было.
     — Он вернется; он будет на лодке, когда мы вернемся, — уверенно сказала Энн, направляя мужа обратно к кинотеатру. В толпе внезапно произошло волнение, и мимо ЛаФаржа пронеслись мужчина и женщина. Он узнал их. Джо Сполдинг и его жена. Они исчезли прежде, чем он успел с ними поговорить.
    С тревогой оглядываясь, он купил билеты в театр и позволил жене увлечь себя в непрошеную тьму.

    Тома не было на причале в одиннадцать часов. Миссис. ЛаФарж побледнела.
       — Так, мать, — сказал ЛаФарж, — не волнуйся. Я найду его. Подожди здесь.
       — Возвращайся скорее.
Ее голос растворился в ряби воды.
    Он шел по ночным улицам, руки в карманах. Вокруг один за другим гасли огни. Несколько человек все еще свисали из окон, потому что ночь была теплой, хотя на небе уже время от времени появлялись грозовые тучи среди звезд. Пока он шел, он вспоминал постоянные упоминания мальчика о том, что он попал в ловушку, его страх перед толпами и городами. Никакого в этом нет смысла, устало подумал старик. Возможно, мальчик ушел навсегда, а возможно, его никогда и не было. ЛаФарж свернул в известный ему переулок, глядя на номера домов.
    — Привет, ЛаФарж.
    В дверях сидел мужчина и курил трубку.
    — Привет, Майк.
    — Вы с женой поссорились? Или ты прогуливаешься?
    — Нет. Просто гуляю.
    — Ты выглядишь так, будто что-то потерял. Кстати, о потерянных вещах, — сказал Майк, — сегодня вечером кого-то нашли. Ты знаешь Джо Сполдинга? Ты помнишь его дочь Лавинию?
    —Да. — ЛаФаржу стало холодно. Все это казалось повторяющимся сном. Он знал, какие слова последуют дальше.
    — Сегодня вечером Лавиния вернулась домой, — сказал Майк, покуривая. —Помнишь, она потерялась на дне Мертвого моря около месяца назад? Они нашли то, что, по их мнению, было ее телом, сильно испорченным, и с тех пор семья Сполдингов стала совсем плохая. Джо ходил повсюду, утверждая, что она не умерла, что на самом деле это было не ее тело. Думаю, он был прав. Сегодня вечером появилась Лавиния.
    —Где? — Лафарж почувствовал, как у него участилось дыхание и колотилось сердце.
    —На Мэйн-стрит. Сполдинги покупали билеты на представление. И вдруг в толпе появилась Лавиния. Должно быть, это была душераздирающая сцена. Сначала она их не узнала. Они следовали за ней с пол улицы и окликнули ее. Потом она их вспомнила.
    — А ты ее видел?
    — Нет, но я слышал, как она поет. Помнишь, как она пела — «Бонни Бэнкс из Лох-Ломонда»? Недавно я слышал, как она пела своему отцу там, в их доме. Было приятно это слышать; она такая красивая девушка. Ужасно, подумал я, что она умерла, и прекрасно, что она вернулась. Но ты и сам неважно выглядишь. Может зайдешь, тяпнем по стаканчику виски…
      — Спасибо, нет, Майк.

Старик ушел. Он услышал, как Майк пожелал ему спокойной ночи, но не ответил, а устремил взгляд на двухэтажное здание, где на высокой хрустальной крыше лежали беспорядочные гроздья малиновых марсианских цветов. Сзади, над садом, находился витой железный балкон, и окна были освещены. Уже было за полночь, но он все еще думал: что будет с Энн, если я не приведу Тома с собой домой? Это второе потрясение, эта вторая смерть, как это на ней отразится? Помнит ли она и первую смерть, и этот сон, и внезапное исчезновение? О Боже, мне нужно найти Тома, иначе что будет с Энн? Бедная Энн, ожидающая там, на пристани. Он остановился и поднял голову. Где-то наверху голоса пожелали другим тихим голосам спокойной ночи, двери открылись и закрылись, свет погас, но тихое пение продолжалось. Через мгновение на балкон вышла девушка не старше восемнадцати лет, очень красивая.
    ЛаФарж крикнул сквозь дующий ветер.
    Девушка повернулась и посмотрела вниз.
   — Кто здесь? — воскликнула она.
    — Это я, — сказал старик и, поняв, что этот ответ глуп и странен, замолчал, шевеля губами. Должен ли он крикнуть: Том, сын мой, это твой отец? Как с ней говорить? Она сочтет его сумасшедшим и позовет родителей.
  Девушка наклонилась в слепящем свете.
    —Ты должен вернуться!

Это вырвалось у ЛаФаржа прежде, чемon смог остановиться.
Залитая лунным светом фигура наверху скрылась в тени, так что остался только голос.     — Я больше не твой сын, — сказал голос. – Нам не следовало появляться в городе.
— Энн ждет на пристани!
    — Прости, — сказал тихий голос. —Но что я могу сделать? Я счастлив здесь, я любим, как и ты меня любил. Я такой, какой я есть, и беру то, что можно взять; теперь уже поздно, меня поймали.
    —Но Энн, это для нее потрясение. Подумай об этом.
    —Мысли в этом доме слишком сильны; это похоже на тюрьму. Я не могу изменить себя .
    —Ты Том, ты был Томом, не так ли? Ты же не шутишь со стариком; на самом деле ты же не Лавиния Сполдинг?
  —Я не кто-то, я просто сам по себе; где бы я ни был, я что-то, и теперь я то, с чем ты не можешь справиться.
    —Ты не в безопасности в городе. Лучше на канале, где никто не сможет причинить тебе вреда, — взмолился старик.
    — Это правда.
Голос колебался.
     — Но я должен подумать и об этих людях. Как они себя почувствуют, если утром я снова уйду, на этот раз навсегда? В любом случае, мать знает, кто я; она догадалась, как и ты. Я думаю, они все догадался, но не задавались вопросами. Вы ье не подвергаете сомнению Провидение. Если вы не можете заполучить реальность, то мечта так же хороша, как и идеал, выкованный разумом. У меня есть выбор: причинить вред им или твоей жене.
    — Они семья из пяти человек. Они лучше перенесут потерю!
    — Пожалуйста, — сказал голос. —Я устал.
    Голос старика стал жестче. —Ты должен прийти. Я не могу позволить, чтобы Энн снова была причинена боль. Ты наш сын. Ты мой сын, и ты принадлежишь нам.
    — Нет, пожалуйста! — Тень задрожала.
    — Ты не принадлежишь этому дому или этим людям!
    — Нет, не делай этого со мной!
    —Т ом, Том, сынок, послушай меня. Вернись, спустись по виноградным лозам, мальчик. Пойдем, Энн ждет; мы оставим тебе хороший дом, все, что ты пожелаешь.
Он смотрел и смотрел вверх, желая, чтобы это было так.
Тени поплыли, лозы за шелестели.
    Наконец тихий голос сказал: — Хорошо, отец.
    — Том!
    В лунном свете быстрая фигура мальчика скользила вниз по лозам. ЛаФарж поднял руки, чтобы поймать его.
    В комнате наверху вспыхнул свет. Раздался голос из зарешеченного окна.
— Кто там внизу?
           — Скорее, мальчик!
    Больше света, больше голосов.
— Стойте, у меня есть пистолет! Винни, с тобой все в порядке?
Ноги затопотали.
            Старик и мальчик побежали через сад. Прозвучал выстрел. Пуля попала в стену, когда они захлопывали ворота.
    — Том, тебе туда; а я пойду сюда и уведу их! Беги к каналу; я встречу тебя там через десять минут, мальчик!
    Они разделились.
    Луна скрылась за облаком. Старик бежал во тьме.
            — Энн, я здесь!
    Старуха помогла ему, дрожащему, войти в лодку.
— Где Том?
            — Он будет здесь через минуту, — задыхаясь, проговорил ЛаФарж.
    Они обернулись, чтобы видеть переулки и спящий город. Еще были видны поздние гуляющие: полицейский, ночной сторож, астронавт, несколько одиноких мужчин, возвращающихся домой с какого-то ночного свидания, четверо мужчин и женщин, вышедших из бара и смеющихся. Где-то глухо играла музыка.
    — Почему он не приходит? — спросила старуха.
    — Он придет, он придет.
Но ЛаФарж не был уверен. Предположим, что мальчика каким-то образом снова поймали, когда он спускался по лестнице и бежал по полуночным улицам между темными домами. Это был долгий путь даже для маленького мальчика. Но сначала ему следовало добраться сюда.
    И вот далеко, по залитой лунным светом аллее, пробежала фигурка.
    ЛаФарж вскрикнул и замолчал, так как вдалеке не было слышно ни голосов, ни бегущих ног. В окне за окном зажигался свет. По открытой площади, от лестницы, бежала одинокая фигура. Это был не Том; это была всего лишь бегущая фигура с лицом, похожим на серебро, сияющим в свете плафонов, разбросанных по площади. И по мере того, как она приближался, она становился все более знакомой, пока, приблизившись не оказалась Томом! Энн всплеснула руками. ЛаФарж поспешил отчалить. Но было уже слишком поздно.
    Из аллеи на тихую площадь вышел один мужчина, другой, потом появилась женщина, еще двое мужчин, мистер Сполдинг, и все побежали. И остановились, растерянные. Они озирались по сторонам, желая вернуться, потому что это мог быть всего лишь кошмар, это было явное безумие. Но они двинулись снова, нерешительно, то останавливаясь, то идя снова.
Было слишком поздно. Ночь, все закончилось. ЛаФарж крутил в пальцах швартовый трос. Ему было очень холодно и одиноко. Люди поднимались и опускались в лунном свете, двигаясь огромной скоростью, глаза выпучены, пока толпа, все десять человек, не остановилась на площадке. Они всматривались в лодку. Они закричали.
    — Не двигайся, Лафарж! — У Сполдинга был пистолет.
    И теперь стало очевидно, что произошло. Том несется по залитым лунным светом улица. Полицейский поворачивается, смотрит в лицо, выкрикивает имя, бросается в погоню: Эй ты, стой! Видит лицо преступника. Везде одно и то же: мужчины здесь, женщины там, ночные сторожа, астронавты. Быстрая фигура значит для них все: все им известное, все личности, все имена. Сколько разных имен было произнесено за последние пять минут? Сколько разных лиц появились на лице Тома, и все не его?
   Везде преследуемые и преследователи, мечта и мечтатели, добыча и гончие. Везде внезапное откровение, вспышка знакомых глаз, выкрик давнего-давнего имени, воспоминания о прошлых временах, множащаяся толпа. Все бросаются к нему, как к образу, отраженному в десяти тысячах зеркал, десяти тысячах глаз, бегущая мечта появляется и исчезает. Другое лицо не то, что впереди, не то, что позади, то, которое еще предстоит встретить, то, что невидимо.
    И вот они все сейчас, около лодки, возжелав свою мечту точно так же, как мы хотим, чтобы он был Томом, а не Лавинией, или Уильямом, или Роджером, или кем-то еще, подумал ЛаФарж. Но теперь все сделано. Дело зашло слишком далеко.
    — Все из лодки! — приказал им Сполдинг.
    Том вышел из лодки. Сполдинг схватил его за запястье. —Ты пойдешь со мной домой. Я знаю...
    — Подождите, — сказал полицейский. —Он мой пленник. Его зовут Декстер; разыскивается за убийство.
    — Нет! — рыдала женщина. —Это мой муж! Думаете, я не узнаю своего мужа!
    Другие голоса тоже возражали. Толпа придвинулась.
    Миссис ЛаФарж прикрыла Тома. —Это мой сын, вы не имеете права его ни в чем обвинять. Мы сейчас же отправляемся домой!
    Что касается Тома, то он дрожал и сильно трясся. Он выглядел очень больным. Толпа сгустилась вокруг него, протягивая неудержимые руки, хватая и требуя.
    Том закричал.
    На их глазах он изменился. Это были Том и Джеймс, и человек по имени Свичман, еще один по имени Баттерфилд; он был мэром города, молодой девушкой Джудит, мужем Уильямом и женой Клариссой. Он плавил воск, формируя их сознание. Они кричали, они продвигались вперед, умоляя. Он кричал, вскидывал руки, его лицо растворялось при каждом требовании.
— Том! — воскликнул Лафарж. — Алиса! — кричал другой. —Уильям!
Они хватали его за руки, кружили, пока он с не упал последним воплем ужаса.
    Он лежал на камнях, расплавленный воск остывал, лицо у него все лица одновременно, один глаз голубой, другой золотой, волосы коричневые, красные, желтые, черные, одна бровь толстая, другая тонкая, одна рука большая, другая маленькая.
    Они встали над ним и поднесли ладони ко ртам. Они наклонились.
    — Он мертв, — сказал наконец кто-то.
    Начался дождь.
    Дождь лил на людей, и они смотрели на небо.
    Медленно, а затем быстрее они развернулись и пошли прочь, а затем разбежались с места происшествия. Через минуту место опустело. Только мистер и миссис. ЛаФарж остались, глядя на землю, рука об руку, в ужасе.
    Дождь лил на перевернутое, неузнаваемое лицо.
    Энн ничего не сказала, но заплакала.
    — Пойдем домой, Энн, мы ничего не можем сделать, — сказал старик.
    Они спустились в лодку и поплыли обратно по каналу в темноте. Они вошли в дом, разожгли небольшой огонь и согрели руки. Они легли спать и лежали вместе, холодные и худые, слушая, как дождь возвращается к крыше над ними.
    — Послушай, — сказал ЛаФарж в полночь. — Ты что-нибудь слышала?
    —Ничего, ничего.
    — Я все равно пойду посмотреть.
    Он пошел на ощупь по темной комнате и долго ждал у входной двери, прежде чем открыть ее. Он широко распахнул дверь и выглянул. Дождь лил с черного неба на пустой двор, в канал и в синих горах. Он подождал пять минут, а затем осторожно, руки его были влажны, закрыл и запер дверь.

В гостиной пели звучащие часы: Тик-так, семь часов, пора вставать, пора вставать, семь часов! как будто боялись, что никто не встанет. Утренний дом был пуст. Часы тикали, повторяя и повторяя звуки в пустоте. Семь девять, время завтрака, семь девять!
   На кухне плита для завтрака зашипела и выбросила из теплого внутреннего пространства восемь кусков идеально подрумяненных тостов, восемь яиц солнечной стороной вверх, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана прохладного молока.
   «Сегодня 4 августа 2026 года, — произнес еще один голос с потолка кухни, — в городе Эллендейл, штат Калифорния». Чтобы никто не упустил из внимания, он повторил дату трижды. «Сегодня день рождения мистера Физерстоуна. Сегодня годовщина свадьбы Тилиты. Страховка подлежит оплате, как и счета за воду, газ и свет».
   Где-то в стенах щелкали реле, под электрическими глазами скользили ленты магнитные ленты.
   Восемь один, тик-так, восемь один, в школу, на работу, беги, беги, восемь один! Но ни одна дверь не хлопнула, ни один ковер не затронула мягкая поступь резиновых каблуков. На улице шел дождь. Барометр на входной двери тихо пел: «Дождик, дождик, не плещи, на сегодня лишь плащи...» И дождь стучал и стучал по пустому дому, отдаваясь эхом
Во дворе раздался звонок в гараже, и дверь открылась, являя ожидающую машину. После долгого ожидания дверь снова закрылась.
   В восемь тридцать яйца сморщились, а тосты превратились в камень. Алюминиевый рычаг соскреб их в раковину, где горячая вода подтолкнула их в металлическое горло, которое переварило и смыло все в далекое море. Грязная посуда оказалась в горячей посудомойке и выползла оттуда сухой.
   Девять пятнадцать, пропели часы, пора убираться.
   Из норок в стене выскочили крошечные мыши-роботы. Комнаты кишели мелкими животными-уборщиками, все из резины и металла. Они ударялись о стулья, вращая усатыми колесами, мяли ворс ковра, осторожно всасывали запрятавшуюся пыль. Затем, словно таинственные захватчики, они разбежались по своим схронам. Их розовые электрические глаза потускнели. Дом был чист.
   Десять часов. Солнце вышло из-за дождя. Дом стоял одинокий среди муссора и пепла. Это был единственный дом, который остался стоять. Ночью разрушенный город излучал радиоактивное свечение, которое было видно на многие мили.
   Десять пятнадцать. Садовые разбрызгиватели подняли золотые фонтаны, наполняя ласковый утренний воздух яркими пятнами. Вода лилась на оконные стекла, стекая по обугленной западной стороне, где дом был сожжен и равномерно лишен белой краски. Вся западная сторона дома была черной, за исключением пяти мест. Вон тут силуэт мужчины, стригущего газон. Вон там, как на фотографии, женщина наклонилась, собирая цветы. Еще дальше изображение, выгоревшее на дереве в одно титаническое мгновение: малыш с поднятыми руками; еще выше отпечаток брошенного мяча, а напротив - девушка, поднявшая руки, чтобы поймать мяч, который так и не упал.
   Пять отпечатавшихся пятен – мужчина, женщина, дети и мяч – то, что осталось. Остальное представляло собой тонкий слой угля.
   Ласковый дождь наполнил сад падающим светом.
   До этого дня в доме сохранялся покой. Дом осторожно спрашивал: «Кто здесь? Какой пароль?» и, не получив ответа от одиноких лис и скулящих кошек, закрывал окна и задергивал шторы в старо-девичьей озабоченности самозащитой, граничащей с машинальной паранойей.
   Дом вздрагивал при каждом звуке. Если воробей задевал окно, штора поднималась. Птица, испугавшись, улетала! Нет, даже птица не должна прикасаться к дому!
   Дом представлял собой алтарь с десятью тысячами служителей, больших и малых, служащих, прислуживающих на хорах. Но боги ушли, а религиозные ритуалы продолжались бессмысленно, бесполезно.
   Двенадцать часов дня.
   На крыльце скулила, дрожа, собака.
   Входная дверь узнала собачий голос и открылась. Собака, когда-то огромная и мясистая, а теперь исхудавшая и покрытая язвами, носилась по дому, оставляя после себя грязь. За ней жужжали злые мыши, злые из-за необходимости собирать эту грязь, злые на неудобства.
   Ибо под дверь не мог проникнуть даже фрагмент листа, или распахивались панели, и медные крысы стремительно выбрасывали мусор наружу. Оскорбительная пыль, волосы или бумага схвачены миниатюрными стальными челюстями, и крысы отправлялись обратно в свои норы. Мусор несся по трубам, ведущим в подвал, где попадал в дымящее отверстие мусоросжигателя, стоявшего в темном углу. как злой Баал.
   Собака побежала на второй этаж, истерически тявкая у каждой двери, осознав наконец, как и весь дом раньше, что здесь только тишина.
   Она понюхала воздух и поцарапала кухонную дверь. За дверью печь пекла блины, от которых дом наполнился густым запахом выпечки и кленового сиропа.
   Собака, с пеной изо рта, лежала у двери, принюхивалась, глаза ее превратились в огонь. Она забегала кругами, кусая себя за хвост, бешено закрутился и умерла. Оно пролежала в гостиной целый час.
   Два часа, пропел голос.
   Учуяв наконец разложение, oтряды мышей загудели так же тихо, как серые листья, развеваемые электрическим ветром.
   Два пятнадцать.
   Собака исчезла.
   В подвале внезапно вспыхнул мусоросжигатель, и в дымоходе взметнулся вихрь искр.
   Два тридцать пять.
   Столы для бриджа выросли из стен внутреннего дворика. Игральные карты рассыпались по столу с дождём фишек. На дубовой скамейке появился мартини сопровождаемый бутербродами и яичным салатом. Заиграла музыка
   Но столы молчали, а карты никто не трогал.
   В четыре часа столы сложились, словно огромные бабочки, и исчезли в обшитых панелями стенах.
Четыре тридцать.
   Стены детской засветились.
   Животные приняли облики: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, сиреневые пантеры, резвящиеся в кристаллической субстанции. Стены были стеклянными. Они подыскивали цвета и образы. Скрытые пленки крутились через хорошо смазанные шестеренки, и стены жили. Пол в детской был соткан и напоминал хрустящий злаковый луг. По нему носились алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе порхали бабочки из нежной красной ткани среди резкого аромата следов зверей! Раздался звук, словно его издавал огромный всколоченный желтый улей пчел в темных воздуходувках, ленивое бормотание мурлыкающего льва. И был слышен топот ногокапи и журчание свежего дождя в джунглях, и всех других копыт на накрахмаленной летом траве. Потом стены растворились в далекой высохшей траве, миля за милей, и в теплом бескрайнем небе. Животные укрылись в терновых кустах и водоемах.
   Это был детский час.
   Пять часов. Ванна наполнена прозрачной горячей водой.
   Шесть, семь, восемь часов. С посудой на ужин управились, как по волшебству, а в кабинете что-то щелкает. На металлической полке напротив очага, где теперь жарко пылает огонь, выскочила сигара, покрытая полудюймом мягкого серого пепла, дымящаяся и ожидающая.
Девять часов. Кровати согреты потаенными проволочными нагревателями, потому что ночи здесь прохладные.
  Девять пять. Голос с потолка кабинета спросил:
   «Миссис Макклеллан, какое стихотворение вы бы хотели сегодня вечером?»
   В доме было тихо.
   Наконец голос сказал: «Поскольку вы не выражаете никаких предпочтений, я выберу стихотворение наугад». Тихая музыка поддержала голос. «Сара Тисдейл. Насколько я помню, ваше любимое…

Будут теплые ливни и ласковый луг,
И круженье стрижей, их мерцающий звук,

И пенье лягушек в полночном пруду,
И белого дрожь, там, где слива, в саду.

Зарянки, надев огнеперый наряд,
На загражденьях вовсю засвистят.

И никто не узнает, что такое война,
И что, наконец, завершилась она.

И никто не поймет, ни дрозд, ни звезда
Что этот наш мир исчез навсегда,

И вряд ли заметит даже Весна,
Что все мы уже ушли дотемна.»

   В каменном очаге горел огонь, и сигара рассыпалась на подносе кучкой мирного пепла. Пустые стулья стояли лицом друг к другу между молчаливыми стенами, играла музыка.
    В десять часов дом начал умирать.
   Подул ветер. Упавшая ветка дерева врезалась в кухонное окно. Растворитель в бутылке разлился по плите. Комната вспыхнула в одно мгновение!
«Пожар!»: кричал голос. В домах вспыхивали огни, водяные насосы лили воду с потолков. Но растворитель растекался по линолеуму, слизывая еду под кухонной дверью, а голоса хором подхватывали: «Пожар, пожар,пожар!»
   Дом пытался спастись. Двери плотно захлопнулись, но окна были расплавлены жаром, ветер дул и помогал огню.
   Дом рухнул, когда огонь десятью миллиардами обозленных искр с легкостью несся из комнаты в комнату, а затем поднялся по лестнице. А снующие водяные крысы пищали со стен, выстреливали водой и бежали за добавкой. И распылители на стенах проливались механическом дождем.
   Но слишком поздно. Где-то, вздохнув, остановился насос. Удушающий дождь прекратился. Запас воды, который наполнял ванны и мыл посуду в течение многих тихих дней, иссяк.
   Огонь потрескивал, поднимаясь по лестнице. Он питался Пикассо и Матиссом в комнатах второго этажа как деликатесами, поджаривая маслянистую плоть, нежно превращая холсты в черную стружку.
   Теперь огонь разлегся на кроватях, стоял у окон менял цвета штор!
   А потом пришло подкрепление.
   Из люков на чердаке смотрели слепые лица роботов, из кранов хлестала зеленая химия.
   Огонь отступил, ибо даже слон отступает при виде мертвой змеи. Теперь по полу хлестало двадцать змей, убивая огонь прозрачным холодным ядом зеленой пены.
   Но огонь был умным. Пламя распространилось за пределы дома, через чердак к тамошним насосам. Взрыв! Чердачный мозг, управлявший насосами, разлетелся по балкам бронзовыми осколками.
   Огонь проник в каждый шкаф и ощупал висевшую там одежду.
   Дом вздрогнул, дубовая кость ударилась о другую кость, обнаженный скелет съежился от жары, провода, его нервы, обнажились, как будто хирург сорвал кожу, чтобы красные вены и капилляры задрожали в обожженном воздухе. Помогите, помогите! Пожар! Беги, беги! Зеркала трещали под жаром, как хрупкий зимний лед. И голоса все выше: «Пожар. пожар, беги, беги», как трагический детский стишок, дюжина голосов, высоких и низких, как дети, умирающие в лесу, одни, одни. И голоса затихли, когда провода выпростались из изоляции, как горячие каштаны. Один, два, три, четыре, пять голосов замерли.
   В детской горели джунгли. Синие львы рычали, фиолетовые жирафы бежали сломя голову. Пантеры носились кругами, меняя цвет, и десять миллионов животных, бежавшие от огня, исчезли к далекой дымящейся реке…
   Еще десять голосов умерли. В последнее мгновение под огненной лавиной можно было услышать, как другие их обладатели хором, ни на что не обращая внимания, объявляли время, играли музыку, подстригали газон газонокосилкой с дистанционным управлением или лихорадочно выносили или уносили зонтик в захлопнувшую и открывающуюся входную дверь, происходили тысячи событий, как в часовой мастерской, когда каждые часы безумно бьют время раньше или позже других, сцена маниакального замешательства, но все же единства; пение, крики, несколько последних мышей-чистильщиков, храбро бросаются уносить ужасный пепел! И один голос, с возвышенным пренебрежением к ситуации, читает вслух стихи в огненном кабинете, пока не сгорели бобины с пленкой, пока не сморщились все провода и не треснули схемы.
   Огонь взорвал дом и обрушил его на землю, выбрасывая клубы искр и дыма.
   На кухне, за мгновение до дождя огня и щепок, можно было видеть, как печь с психопатической скоростью готовила завтраки: десять дюжин яиц, шесть тостов, двадцать дюжин полосок бекона, которые, сгорая в огне, заставляли печь работать с еще большим истеричным шипение!
   Катастрофа. Чердак обвалился в кухню и гостиную. Гостиная – в погреб, погреб в подвал. Морозильник, кресло, кинопленки, схемы, кровати и все это, словно скелеты, оказались глубоко под землей.
   Дым и тишина. Огромное количество дыма.
На востоке слабо занимался рассвет. Среди руин выстояла лишь одна стена. Из стены раздавался последний голос, снова и снова, снова и снова, даже когда солнце взошло и осветило груду обломков и курящийся дымок:
   «Сегодня 5 августа 2026 года, сегодня 5 августа 2026 года, сегодня…»

Ночь тяжело дышала в низкой траве пустоши; другого движения не было. Годы прошли с тех пор, когда хоть одна птица пролетела в огромной неясной скорлупе неба. Давным-давно несколько камешков симулировали жизнь, когда рассыпались, превращаясь в пыль. Теперь только ночь шевелилась в душах двух мужчин, склонившихся у одинокого костра; тьма тихо текла в их жилах и молча тикала в их висках и запястьях.
Свет костра струился вверх и вниз по их диким лицам и выступал оранжевыми клочьями в глазах. Они прислушивались к слабому прохладному дыханию друг друга и к ящеричному дрожанию век. Наконец, один мужчина ткнул огонь мечом.
— Не надо, идиот, ты нас выдашь!
— Неважно, — сказал второй. — В любом случае дракон может учуять нас за много миль. Холодно же, черт побери. Хотел бы я вернуться в замок.
— Нам нужна смерть, а не сон…
— Почему? Почему? Дракон никогда не ступал в город!
— Тихо, дурак! Он жрет людей, идущих в одиночку из нашего города в другой!
— Ну и пусть жрет, а мы вернемся домой!
— Подожди, слушай!
Мужчины замерли. Они ждали долго, но слышали только как нервно дрожала кожа их коней, словно звон черных бархатных тамбуринов тихо-тихо покачивал серебряные пряжки стремян.
— Ах, — вздохнул один из них. — Что за страна кошмаров. Здесь происходит все. Кто-то задувает солнце; и вот тебе ночь. И тогда, и тогда, ох. Боже, послушай! У дракона, говорят, глаза это огонь. Его дыхание белый газ; можно видеть, как он бродит по темным землям. Он замешан на сере и громе и поджигает траву. Овцы паникуют и умирают стадами. Женщины рожают монстров. Ярость дракона такова, что стены башни рассыпаются в пыль. На рассвете его жертвы разбросаны по холмам. Сколько рыцарей, я спрашиваю, вышли на это чудовище и потерпели неудачу, как и мы потерпим?
— Хватит!
— Более чем достаточно! Здесь, в этом запустении, я не могу сказать, какой сейчас год!
— Девятьсот лет со дня Рождества Христова.
— Нет, нет, — прошептал второй, закрыв глаза. — В этой пустоши нет Времени, есть только Навсегда. Я думаю, что если бы я побежал обратно по дороге, то и города не нашел бы, люди еще не родились, все изменилось, замки не высечены в скалах, бревна все еще не вырублены в лесах; не спрашивай откуда я это знаю, это пустошь знает и говорит мне. И вот же – мы сидим одни в стране огненного дракона. Господи спаси и сохрани!
— Бойся, но опояшись мечом!
— А толку? Дракон выбегает из ниоткуда, и мы не можем даже догадаться, где его дом. Он исчезает в тумане, и неизвестно куда. Ах, надев доспехи, мы хоть умрем в подобающей одежде.
Еще не надев серебряный нагрудник, второй мужчина поворотился. Через всю сумрачную страну, заполненную ночью и небытием, из самого сердца пустоши, ветер поднял пыль из часов, которые использовали ее для определения времени. Черные солнца горели в сердце этого нового ветра и миллион обгоревших листьев, сорванные с какого-то осеннего дерева за горизонтом. Этот ветер растопил пейзажи, размял и вытянул кости, словно они были из белого воска, заставил кровь бурлить и сгущаться, превращая ее в мутный осадок мозга. Ветер этот был смертью тысячи душ и все время в замешательстве и в пути. Это был туман внутри дымки тьмы, и это место не было для людей, и там вообще не было ни года, ни часа, а только эти двое в безликой пустоте внезапного хлада, бури и белого грома, который несся за огромным падающей рамой с зеленым стеклом, которое представляло собой молнию. Шквал дождя промочил торф, все исчезло, пока не наступила бездыханная тишина, и двое мужчин ждавших чего-то наедине со своим теплом в прохладное время года.
— Вот, — прошептал первый мужчина. — Ох, там...
За несколько миль от них, мчась с громким пением и ревом – дракон.
В молчании двое закончили с доспехами и сели на коней. Полночную пустошь расколол чудовищный фонтан, когда рев дракона приблизился; желтое сияние монстра заструилось над холмом, а потом, складка за складкой темного тела, стало видно издалека, и поэтому неразличимо, перетекло через холм и исчезло в долине.
— Быстрее!
Они пришпорили коней и поспешили к небольшой лощине.
— Вот где он проходит!
Они сжали копья руками в кольчатых перчатках и закрыли глаза коням шорами.
— Господи!
— Да, да поможет Его имя.
В это миг дракон обогнул холм. Его чудовищный янтарный глаз кормился ими, пронзал их доспехи красными вспышками и зарницами. С ужасным воем и скрежещущим рывком он бросился к ним
— Помилуй, Боже!
Копье ударило под открытый желтый глаз, прогнулось и подбросило человека в воздух вместе с конем. Дракон ударил, выбросил его из седла. Одновременно черная тяжесть драконьего плеча отбросила другого коня и всадника на сто футов к краю валуна, с ревом, с ревом дракон сжигал все вокруг и под собой, розовым, желтым, оранжевым огнем в больших мягких клубках ослепляющего дыма.
—Точно так, как я тебе говорил! — Точно так! Точно так! Рыцарь в доспехах, клянусь Господом, Гарри! Мы его ушибли!
— Ты собираешься здесь остаться?
— Однажды остался, ничего не нашел. Не люблю останавливаться в этой пустоши. У меня мурашки по коже. Чувствую, что-то было.
— Но мы куда-то попали.
— Ну, я ему наподдал, парень еще долго не пошевелится.
Дымящийся порыв ветра рассеял дымку.
— Мы доберемся до Стокли вовремя. Еще угля, а, Фред?
Еще один свисток стряхнул росу с пустого неба. Ночной поезд, в огне и ярости, промчался через лощину, поднялся на гору и исчез над холодной землей, несясь по направлению к северу, оставив черному дыму и пару растворяться в оцепенелом воздухе через несколько минут после того, как поезд исчез навсегда.

Оригинал:

https://crhszajac.weebly.com/uploads/2/5/9/1/25910764/dragon.pdf