Р. Бредбери Калейдоскоп

  Первое сотрясение разрезало бок ракеты гигантским консервным ножом. Людей выбросило в космос, как дюжину извивающихся серебряных рыбок. Они были рассеяны в темном море; а корабль, разбитый на миллион частей, продолжал свой путь, метеоритный рой, ищущий затерянное солнце.
— Баркли, Баркли, где ты?
Звук голосов, зовущих друг друга, как потерянные дети в холодную ночь.
— Вуди, Вуди!
— Капитан!
— Холлис, Холлис, это Стоун.
— Стоун, это Холлис. Где ты?
— Я не знаю. Откуда? Где тут верх? Я падаю. Боже мой, я падаю
Они падали. Они падали, как камешки падают в колодцы. Их разбросало, как разбрасывает камни гигантского бросок. И теперь вместо людей были только голоса — всевозможные голоса, бестелесные и страстные, в разной степени ужаса и смирения.
— Мы отдаляемся друг от друга.
Это было правдой. Холлис, перевернувшись с ног на голову понял, что это правда. Он знал это со смутным согласием. Они расставались, чтобы пойти разными путями, и ничто не могло вернуть их обратно. На них были герметично закрывающиеся скафандры со стеклянными трубками у бледных лиц, но у них не было времени включить ранцевые двигатели. С ними они могли бы стать маленькими спасательными шлюпками в космосе, спасая себя, спасая других, собираясь вместе, находя друг друга, пока не превратились бы в остров людей с каким-то планом. Но без висящих на плечи работающих ранцев они были бессмысленными метеорами, каждого из которых ждала отдельная и необратимая судьба.
Прошло около десяти минут, прежде чем первый ужас стих и его место заняло металлическое спокойствие. Пространство начало сплетать свои странные голоса на огромном темном ткацком станке, пересекаясь, пересекаясь, создавая окончательный узор.
— Стоун, это Холлис. Как долго мы можем разговаривать по телефону?
— Это зависит от того, насколько быстро ты летишь в свою сторону, а я в свою.
— Час, полагаю.
— Это должно сработать, — сказал Холлис рассеянно и тихо.
— Что случилось? — спросил Холлис минуту спустя.
— Ракета взорвалась, вот и все. Ракеты иногда взрываются
— Куда ты летишь?
— Похоже, мне выпала Луна.
— А мне Земля. Назад к старушке Земле со скоростью десять тысяч миль в час. Я сгорю, как спичка.
Холлис думал об этом необычно абстрактно.  Казалось, он отделился от своего тела и наблюдал, как оно падает и падает в пространстве, так же беспристрастно, как если бы наблюдал первые падающие снежинки давно ушедшей зимы.

Остальные молчали, думая о судьбе, которая привела их к этому падению, падению и ничего не могли сделать, чтобы изменить ее. Даже капитан молчал, потому что не знал ни команды, ни плана, которые могли бы исправить ситуацию.
— О, это долгий путь. О, это долгий, долгий, долгий путь— сказал голос — Я не хочу умирать, я не хочу умирать, если так долго лететь.
— Кто это?
— Я не знаю.
—  Я думаю, Стимсон. Стимсон, это ты?
—  Это долгий, долгий путь, и мне он не нравится. О Боже, мне это не нравится.
—  Стимсон, это Холлис. Стимсон, ты меня слышишь?
Пауза, пока они отлетали друг от друга.
— Стимсон?
—  Да. —   Ответил он, наконец.
—  Стимсон, успокойся; мы все в одном положении.
— Я не хочу быть здесь. Я хочу быть где-нибудь еще.
— Есть шанс, что нас найдут.
— Должен быть, должен быть, — сказал Стимсон. —  Я не верю этому. Я не верю, что из этого что-то выйдет.
—  Это дурной сон, — сказал кто-то.
—  Заткнись! —  сказал Холлис.
—  Подойди и попробуй  заставить, — сказал голос.  Это был Эпплгейт. Он рассмеялся легко и с той же объективностью. — Подойди и заткни меня.
Холлис впервые почувствовал невозможность своего положения. Его охватил сильный гнев, потому что больше всего на свете ему хотелось в этот момент сделать что-нибудь Эпплгейту. Он много лет хотел что-то сделать, но теперь было слишком поздно. Эпплгейт был всего лишь телефонным голосом.
Падение, падение, падение…
Теперь, словно осознав ужас, двое мужчин закричали. Как в кошмаре Холлис увидел, как один из них проплыл совсем рядом крича и крича.
— Прекрати!
Мужчина был почти рядом и безумно кричал. Он никогда не остановится. Он будет кричать миллион миль, пока находился в радиодиапазоне, беспокоя их всех, лишая их возможности разговаривать друг с другом.
Холлис протянул руку. Так будет лучше всего. Он напрягся и прикоснулся к мужчине. Он схватил мужчину за лодыжку и тянулся, пока не достиг головы. Мужчина кричал и отчаянно хватался за него, как тонущий пловец. Крик наполнил вселенную.
Так или иначе, подумал Холлис. Луна, Земля или метеориты убьют его, так почему не сейчас? Он разбил стеклянную маску железным кулаком. Крик прекратился. Он оттолкнулся от тела и позволил ему вращаться своим ходом, падая.
Падая, падая в космос, Холлис и остальные падали в бесконечном падении и кружении тишины.
—Холлис, ты еще здесь?
Холлис ничего не сказал, но почувствовал, как жар приливает к лицу.
— Это снова Эпплгейт.
— Все в порядке, Эпплгейт.

— Давай поговорим. Все равно больше делать нечего.
Вмешался капитан.
— Хватит вам. Нам нужно найти выход из этой ситуации.
— Капитан, почему бы вам не заткнуться? — сказал Эпплгейт.
— Что!
— Вы меня услышали, капитан. Не давите на меня своим званием, вы уже за десять тысяч миль отсюда, и давайте не будем обманывать себя. По словам Стимсона, падать мы будем долго.
—  Смотри, Эпплгейт!
—  Это я могу. Это бунт одиночки. Мне нечего терять. Ваш корабль был плохим кораблем, и вы были плохим капитаном, и я надеюсь, что вы разобьетесь, когда доберетесь до Луны.
— Я приказываю вам остановиться!
— Давайте, прикажите мне еще раз.
Эпплгейт улыбалась через десять тысяч миль. Капитан молчал.
Эпплгейт продолжил: —  На чем мы остановились, Холлис? О да, я помню. Я тебя тоже ненавижу. Но ты это знаешь. Ты это давно знаешь.
Холлис беспомощно сжал кулаки.
— Я хочу тебе кое-что сказать, — сказал Эпплгейт. —  Осчастливить. Я был тем, кто занес тебя в черный список  Космической Компании пять лет назад.
Рядом мелькнул метеор. Холлис опустил глаза и обнаружил, что его левая ладонь отсутствует. Хлынула кровь. Внезапно в скафандре не стало воздуха. Но в легких его оказалось достаточно, чтобы переместить правую руку и повернуть ручку на левом локте, затянув соединение и герметизируя утечку. Это произошло так быстро, что он не удивился. Ничто его больше не удивляло. Теперь, когда утечка была устранена, воздух в скафандре мгновенно вернулся в норму. И кровь, которая текла так стремительно, сжалась, когда он затягивал рукав, пока тот не превратился в жгут.
Все это происходило в кошмарной тишине с его стороны. А другие болтали. Один из них, Леспер, говорил и говорил о жене на Марсе, жене на Венере, жене на Юпитере, деньгах, чудесных временах, о своем пьянстве, азартных играх, о своем счастье. И так далее, пока они все падали. Леспер вспоминал прошлое, счастливое, совершая падение в смерть.
Это было очень странно. Космос, тысячи миль космоса, и эти голоса, вибрирующие в его центре. Совсем никого не видно, и только радиоволны дрожат и пытаются вызвать у эмоции собеседников.
— Ты злишься, Холлис?
— Нет.
И он не злился, вернулась задумчивость, и он стал тусклым куском бетона, вечно падающим неизвестно куда.
— Ты всю жизнь хотел достичь вершины, Холлис. Ты всегда задавался вопросом, что произошло. Я поставил на тебе черную метку прямо перед тем, как меня самого забраковали.
— Это не важно, — сказал Холлис.
И это так и было. Все прошло. Когда жизнь окончена, она подобна вспышке яркой кинопленки, мгновению на экране, все предрассудки и страсти сгустились и осветились на мгновение в пространстве, и ты не успел крикнуть: «Был счастливый день, но вот и плохой, вот злое лицо, а вот хорошее», — и пленка сгорела дотла, экран погас.
С этого внешнего края его жизни, и оглянувшись, он мог только сожалеть, и лишь тому, что он хотел жить еще. Неужели все умирающие люди чувствовали себя так, как будто они никогда и не жили? Неужели жизнь действительно казалась такой короткой, когда ты успел только перевести дух? Всем ли это казалось таким внезапным и невозможным, или так казалось только ему самому, здесь и сейчас, когда у него оставалось несколько часов на размышление и неспешность?
Заговорил один из остальных, все тот же Леспер.
—  Что ж, я хорошо провел время: у меня была жена на Марсе, Венере и Юпитере. У каждой из них были деньги, и они относились ко мне хорошо. Я однажды напился и проиграл двадцать тысяч долларов.
—  Но теперь ты здесь, — подумал Холлис. У меня не было ничего такого. Когда я был жив, я завидовал тебе, Леспер, Когда у меня был еще один день впереди я ревновал к тебе твоих женщин и твои добрые времена. Женщины пугали меня, и я отправился в космос, всегда желая их и завидуя тебе, потому что они у тебя есть, и деньги, и столько счастья, сколько ты можешь получить таким несуразным способом. Но теперь, падая здесь, когда все уже позади, я больше не завидую тебе, потому что, если для тебя все кончено, для меня сейчас будто бы ничего и не было. Холлис вытянул лицо вперед и крикнул в телефон. — Словно все кончено, Леспер!
Тишина.
— Словно этого и не было, Леспер!
— Кто это? — Дрожащий голос Леспера.
—  Это Холлис.
Он злился. Он чувствовал подлость, бессмысленную подлость смерти. Эпплгейт причинил ему боль; теперь он хотел причинить боль другому. И Эпплгейт, и космос ранили его.
— Ты здесь, Леспер?  Словно все кончено. Как будто этого никогда и не было, не так ли?
— Нет.
— Когда что-то заканчивается, как будто ничего и не было. Чем твоя жизнь сейчас лучше моей? Вот что важно сейчас. Чем она лучше? Чем?
— Да, она лучше!
— Чем?
—  Тем что у меня есть мысли, тем, что я помню! — воскликнул Леспер издалека, негодуя, прижимая обеими руками к груди свои воспоминания.
И он был прав. Почувствовав, как ледяная вода мчит по голове и телу, Холлис понял, что Леспер прав. Были различия между воспоминаниями и снами. Он только мечтал о том, что хотел бы сделать, а Леспер помнил о сделанном и достигнутом. И это знание начало разрывать Холлиса на части, с медленной, дрожащей точностью.
— Какая тебе от этого польза? — крикнул он Лесперу. — Сейчас? Когда что-то закончилось, это уже дурно. Тебе не лучше, чем мне.
— Я легко покоюсь, — сказал Леспер. — Настала моя очередь. В конце я не становлюсь подлым, как ты.
— Подлым? — Холлис повертел это слово на языке. Сколько себя помнит, он никогда в жизни не был подлым. Он никогда не осмеливался быть подлым. Должно быть, он берег подлость все эти годы для такого случая. «Подлый».  Он прокрутил это слово в глубине своего сознания. Он почувствовал, как слезы выступили у него на глазах и покатились по лицу. Должно быть, кто-то услышал его задыхающийся голос.
– Не бери в голову, Холлис.
Это было, конечно, нелепо. Всего минуту назад он давал советы другим, Стимсону; он почувствовал прилив храбрости, которую считал качеством природным, и теперь знал, что это был не что иное, как шок и объективность, возможная в только шоке. Теперь он пытался уместить всю жизнь подавленных эмоций в отрезок из нескольких минут.
— Я знаю, что ты чувствуешь, Холлис, — сказал Леспер, находившийся теперь за двадцать тысяч миль отсюда, его голос затих. — Я не принимаю это на свой счет.
Но разве мы не равны? задавался он вопросом. Леспер и я? Здесь и сейчас? Если все кончено, если все завершено, то какой в этом толк? Ты все равно умрешь. Но он знал, что рационализирует, потому что это было похоже на попытку отличить живого человека от трупа. В одном была искра, а в другом нет – аура, загадочная стихия.
Так было с Леспером и с ним самим; Леспер прожил полноценную жизнь, и это сделало его другим человеком, а он, Холлис, уже много лет словно мертв. К смерти они пришли разными путями и, по всей вероятности, если бы существовали страны смерти, то отличались бы, как ночь от дня. Качество смерти, как и качество жизни, должны быть бесконечным разнообразием, и если человек уже однажды умер, то чего же было ждать умирая навсегда, как сейчас?
Секунду спустя он обнаружил, что его правая ступня отрезана. Это почти рассмешило его. Воздух снова вышел из скафандра. Он быстро наклонился, и увидел кровь, метеор разорвал плоть и скафандр до лодыжки. О, смерть в космосе была очень смешной. Она отрезала от тебя кусок за куском, словно черный и невидимый мясник. Холлис затянул клапан на колене, его голова кружилась от боли, он изо всех сил старался оставаться в сознании, и, когда затянул клапан, кровь остановилась воздух перестал вытекать, он выпрямился и продолжил падать, падать, ибо это было все, что оставалось. делать.
— Холлис?
Холлис сонно кивнул, устав ждать смерти.
— Это снова Эпплгейт, — сказал голос.
— Да.
— У меня было время подумать. Я слушал тебя. Это нехорошо. Это делает нас плохими. Это плохой способ умереть. Поднимает всю желчь. Ты слушаешь, Холлис?
— Да.
— Я соврал. Минуту назад. Я соврал. Я не заносил тебя в черный список. Я не знаю, почему я это сказал. Думаю, я хотел причинить тебе боль. Кажется, это ты любишь причинять боль. Мы всегда ссорились. Думаю, я быстро старею и быстро раскаиваюсь. Наверное, когда я слушал, как ты злишься, мне было стыдно. Какой бы ни была причина, я хочу, чтобы ты знал, что я тоже был идиотом. В моих словах нет ни грамма правды. И черт с тобой.
Холлис почувствовал, как его сердце снова заработало. Казалось, пять минут оно не билось, но теперь все его конечности начали приобретать цвет и тепло. Шок прошел, и последовательные периоды гнева, ужаса и одиночества прошли. Он чувствовал себя человеком, вышедшим утром из холодного душа, готовым к завтраку и новому дню.
— Спасибо, Эпплгейт.

— Да ладно. Выше нос, ублюдок.
— Эй, — сказал Стоун.
— Что? —   спросил Холлис через весь космос; ибо Стоун был хорошим другом в отличие от всех остальных,
— Я попал в метеорный рой, в какие-то маленькие астероиды.
—  Метеоры?
— Я думаю, что это поток Мирмидонян, он проходит мимо Марса и приближается к Земле раз в пять лет. Я прямо посередине. Это как большой калейдоскоп. Возникают все виды цветов, форм и размеров. Боже, как прекрасен весь этот металл.
Тишина.
— Я улетаю с ними, — сказал Стоун. —  они увлекают меня за собой. Будь я проклят. Он засмеялся.
Холлис посмотрел, но ничего не увидел. Были только огромные бриллианты, сапфиры, изумрудные дымки и бархатные чернила космоса, а голос Бога смешивался с хрустальными огнями. Было явлено какое-то чудо при мысли о том, что Стоун летит в метеорном рое, пролетит мимо Марса и еще долго будет приближаться к Земле каждые пять лет, входя и выходя из поля зрения планеты еще миллионы столетий. Камень и метеорный поток Мирмидонян вечный и бесконечный, меняющийся и принимающий форму как цветные стекляшки калейдоскопа, когда ты ребенком поднимал трубку к солнцу и крутили ее.
— Пока, Холлис.
Голос Стоуна, теперь очень слабый. —  Пока.
— Удачи, — закричал Холлис через тридцать тысяч миль.
—  Не смеши меня, — сказал Стоун и исчез.
Звезды сомкнулись.
Теперь все голоса затихали, каждый по своей траектории, кто к Марсу, кто в дальний космос. И сам Холлис… Он посмотрел вниз. Он, единственный из всех, возвращался на Землю.
— Пока.
— Не принимай близко к сердцу.
— Пока, Холлис.
Это был Эпплгейт.
Множество прощаний. Короткие прощания. И теперь огромный расшатанный мозг распадался. Компоненты мозга, которые так прекрасно и эффективно работали в черепе ракеты, летящей в космос, умирали один за другим; смысл их совместной жизни рушился. И как тело умирает, когда мозг перестает функционировать, так и дух корабля, их совместное проживание и то, что они значили друг для друга, умирало. Эпплгейт теперь был не более чем пальцем, оторванным от родительского тела, и его больше нельзя было презирать и или воевать с ним. Мозг был взорван, и бессмысленные, бесполезные его фрагменты разбросаны далеко. Голоса затихли, и теперь все пространство погрузилось в тишину. Холлис падал один.
Они все были одни. Их голоса замерли, словно эхо слов Божьих, произнесенных и вибрирующих в звездной бездне. Вот там, к Луне отправился капитан, там летит Стоун  с метеоритным роем; вот там Стимсон; вот там Эпплгейт – в сторону Плутона;  Смит, Тернер, Андервуд и все остальные – осколки калейдоскопа, так долго формировавшего образец мышления, разлетелись в разные стороны.

И я? —  подумал Холлис. Что я могу сделать? Могу ли я сейчас что-нибудь сделать, чтобы оправдать ужасную и пустую жизнь? Если бы я только мог сделать хоть что-то хорошее, чтобы компенсировать ту подлость, которую я копил все эти годы и даже не подозревал, что она есть во мне! Но здесь никого нет, кроме меня, и как можно делать добро в полном одиночестве? Это невозможно. Завтра ночью я войду в атмосферу Земли.
Я сгорю, — думал он, — и рассеюсь пеплом по всем континентам, от меня будет польза. Совсем чуть-чуть, но пепел есть пепел, и он прибавится к земле.»
Он падал стремительно, как пуля, как камешек, как железная гиря, все время беспристрастный, непредвзятый, ни грустный, ни счастливый или что-то в этом роде, а только желавший, чтобы он мог сделать что-то хорошее теперь, когда все ушло, что-то доброе, о чем должен знать только он сам.
—  Когда я попаду в атмосферу, я сгорю, как метеор. Интересно, — сказал он, — увидит ли меня кто-нибудь?
Малыш на проселочной дороге поднял глаза и закричал. — Смотри, мама, смотри! Падающая звезда!
Сверкающая белая звезда падала в сумеречном небе Иллинойса.
—  Загадай желание, — сказала его мать. —  Загадай желание.