![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
alsit25Это один из самых трогательных плачей во всей русской поэзии. Тело и душа разлучены навсегда (и Бродскому пришлось перенести эту ситуацию Ура Вавилонского на английскую землю, чтобы напомнить российской аудитории о том, что она собой представляет в исторической слепоте), и больше не видимы. И все же этот апофеоз одиночества оборачивается сам по себе и незаметно, навыворот, прекрасной метафорой (причудливым образом?) снегa, как иголки и нитки, пожалуй, самого важного лейтмотива в стихотворении. Бродский возвращается к инвентарю домашнего быта, чтобы дать окончательный комментарий о том, как небо и земля, Божьи тело и душа сшиты вместе, пусть и эфемерно, падением игл снега. Поскольку мы никогда не сможем познать суть, даже если она крайне важна для нас, как Донн для Бродского, все, что у нас есть вместо духовного ekstasis – это образы словесных швов, сами слова, страница за страницей, как снежинки-иголки, «летят туда…отсюда!». Вполне уместно сказать, что Бродский, возможно, унаследовал концепцию шитья от Ходасевича , поэта наиболее близкого метафизике в русской традиции, и который в одном из поздних стихотворений «Без слов» в своем первом большом сборнике («Путем зерна») сравнил свою жизнь с серией стежков, положенных на тонкой ткани бытия рукой Божией. В конце, что знаменательно, лирический герой стихотворения Ходасевича переворачивает ткань посмотреть, как переплетаются швы с изнанки – узор жизни и на стежки на другой – узор смерти (см. Бетиа, Ходасевич, 157).
В любом случае, стихотворение Бродского заканчивается не глухим звоном колокола в третьем лице и не прямой речью уходящих душ, а обуздывающим себя оратором, голосом самого поэта, чье запоздалое вступление в дискурс сигнализирует о переходе от монолога к диалогу.
Размышления о смерти Донна породили этого оратора, который объявляет о своем приходе графически (новая строфа). До этого момента, напомним, повествование велось сначала через все ведающую камеру глаза, а затем через монолог души Донна. Теперь Бродский-оратор задает первый вопрос: «Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?» и мучительно обращается к своему герою единственный раз за стихотворение: «Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь».
Можно сказать, что это место стихотворения суть формальный повод, чтобы осознать момент слияния английской традиции с русской, когда человек, фигурально говоря, говорит под звук ровного дыхания другого. Бродский в манере, которая станет характерной для его «поэтики вычитания», не включил в эту элегию ни одной детали о России или о себе. В другом месте он выразит лишь презрение к тем поэтам, которые используют смерть другого для «самовозвеличения», «автопортрета». Как бы то ни было, не будет лишним сказать, что за этим стоит отсылка к бедственному положению русской поэзии, и что отражено в полную силу в заключении:
Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
Еще рывок! И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
Того гляди и выглянет из туч
Звезда, что столько лет твой мир хранила.
Жизнь полна дыр, главная из которых – смерть. И поэта, перефразируя Мандельштама, интересует не то, что находится в середине бублика, а то, что в его те(к)стобразной окружности. Он подобен Акакию Акакиевичу, у которого по экзистенциальному определению шинель отнята произволом мирового порядка. Будь он, как Йейтс, кто видит больше предприимчивости в хождении обнаженным, чем в расшивании лирической шинели увядшими мифологиями, или , опять же, как Мандельштам, дерзкий современник Москвошвея, чья шуба неловко топорщится на нем, все равно его единственная месть, и последующиее его возвращение (Акакия Акакиевича), происходит посредством слов. Нити бытия ветшают и рвутся, но нити (поэтического) языка – никогда. Стихший Донн дерзит, отвечая на вызов, иначе настоящее стихотворение не может быть написано. Так, когда Бродский говорит своему герою: «Спи, спи, Джон Донн» – то говорит он с ним как с бестелесной душой языка другого. Это единственное «сообщество», с которым стоит вообще иметь дело в первую очередь и возрождать – во вторую. «Деструктивный рационализм» голоса Бродского смягчается до своего рода колыбельной: «Ты можешь спать, Джон Донн, потому что я, другая одинокая душа, услышала тебя, – кажется, говорит он, – я та иголка, которая шьет новый смысл из изначального небытия». Неудивительно, что этот финальный образ, хотя и отдаленный, заявляет и о защите, и о наставлении – наш поэт и есть та самая звезда-хранительница, поэт, проснувшийся теперь, как русский поэт «метафизической школы», и он это уже понимает.
Использование Бродским метафизической изощренной метафоры
Уроки, которые Бродский извлек из Донна, не прошли даром. В этом финальном разделе главы мы проследим историю одной конкретной концепции, знаменитых двойных окружностей в «Прощании, запрещающем грусть», как она была адаптирована Бродским в ряде стихотворений, написанных им после «Большой Элегии». Мало того, что Бродский знал это стихотворение Донна, но он перевел его на русский и потому боролся с его лексикой и формулировками (см. ОВП, 224-25). Эти стихи Бродского, явно «зараженные» Донновским подтекстом, продолжают поражать даже хорошо информированного местного читателя своими сложными абстрактными рассуждениями, рассуждениями, которые, по всей вероятности, до сих пор кажутся странными или аномальными. в рамках традиции. И все же, рассуждения и сопровождающие их геометрические образы полностью «мотивированы», если помнить об их происхождении и о том, какое применение им нашел Бродский.
Начнем с цитирования заключительной строфы стихотворения Донна вместе с переводом Бродского (прим. переводчика – мы считаем нужным привести подстрочник, ибо перевод Бродского не совершенен. АС).
…наши две души, которые одно (одна),
Даже если я должен умереть, символизируют не разлуку, а, напротив, продолжение единого целого,
Подобно тому, как золото растягивается в золотую нить (но не рвется, а утончается)
И если нам двум быть, то эти двое,
Как ножки циркуля связаны.
Твоя душа – фиксированная ножка, недвижима, твердо упершаяся в лист бумаги,
Но начинает движение ( вращение, см сферы выше), когда другая начинает движение по кругу,
И, хотя фиксированная ножка находится в центре,
Когда другая, вдали от нее странствует,
И (первая), связанная с нею, наклоняется, но наклоняясь, следя за другой (вглядываясь в нее), все больше выпрямляется, по мере того, как окружности уменьшаются в диаметре. (т.е. возвращаясь к единению, законы притяжения неумолимы, образ орбит планетарный, сечение сфер и их музыка).
И ты также связана со мной, кто должен,
Как другая ножка циркуля, наклоняясь ( скрытно, непонятным образом) двигаться по кругу ( а речь шла о смерти в начале)
Твоя устойчивость определяет совершенство моих окружностей,
И возвращает меня туда, откуда я начал движение. (спасает т.е.)
( идеальное сечение сферы-окружность.)
В переводе Бродского:
Простимся. Ибо мы - одно.
Двух наших душ не расчленить,
Как слиток драгоценный. Но
Отъезд мой их растянет в нить.
Как циркуля игла, дрожа,
Те будет озирать края,
Не двигаясь, твоя душа,
где движется душа моя.
И станешь ты вперяться в ночь
Здесь, в центре, начиная вдруг
Крениться, выпрямляться вновь,
Чем больше или меньше круг.
Но если ты всегда тверда
Там, в центре, то должна вернуть
Меня с моих кругов туда,
Откуда я пустился в путь.
(Стихотворения, 50-51) (ОВП, 225)
Не вдаваясь в значительное научное прилежание, которое неоднократно расточалось по поводу этого стихотворения Донна, можно выделить определенные концептуальные доминанты и восстановить их вполне прямолинейно, ибо это было, как мы можем предположить, то, что первоначально привлекло внимание Бродского. Во-первых, движение, описываемое говорящим, является как линейным (по радиусу), так и круговым (по окружности). Возлюбленная поэта (Энн Мор) остается "fixt" «фиксированной», в то время как сам поэт «obliquely runne[s]», движется наклонясь, не находясь в вертикальном положении, склоняясь перед дамой. Несмотря на то, что образ циркуля поразил последующие поколения, и в данном случае чужеземного поэта, своей, казалось бы, фантастической изобретательностью, у Донна были различные источники, на которые он мог опираться, включая комментарий Халкидия к Тимею и современных ему lemmata (книги-эмблемы) (Фреччеро, «Прощание», 283). Позже он вернулся к этому образу в одной из своих проповедей: «Эта жизнь [на земле] есть Круг, сделанный с помощью циркуля, который перемещается от точки к точке; Эта жизнь [в
небо] — это круг, изображенный бесконечным и совершенным Кругом, как как только она начинается» (Медитации 2:200; цитируется по Фреччеро, «Прощание», 282). С точки зрения Донновского семнадцатого века, синхронизация или наложение «линейного расширения времени и пространства» и «круговорота вечности» не было чем-то уникальным или эксцентричным, а установленным «динамикой человечества» (Фреччеро, «Прощание», 282).
Во-вторых, это вращательное смешение противоположностей («И возвращает меня туда, откуда я начал движение») предназначает зеркальному отражению на земле (т. е. с последующей разлукой и воссоединением влюбленных), то, что однажды произойдет на небесах (т. е. смерть как «разлука» души с телом с последующим воскрешением и воссоединением с Богом). Таким образом, по мнению Донна, супружеская любовь своими «вращениями» подготавливает нас к бессмертию: «Поскольку человек бессмертен, он все еще женат, все еще обладает душой и телом» (Медитации, 7:257; цитируется по Фреччеро, «Прощание», 280).
В-третьих, важно, что перспектива в стихотворении Донна раскрывается сверху (Бог) внизу (человек); в противном случае движение не будет казаться круговым, и желаемый эффект, примирения, не будет достигнут.
В-четвертых, истина любви воплощается в своем apex mentis точки сочленения, где встречаются две ножки циркуля. В терминах Аристотеля (De Anima) фиксированная левая ножка (appetitus/ /воля) обеспечивает первоначальный толчок, в то время как правая ножка (ratio/ причина) отступает, тянет и толкает в движении, описывая своего рода шарнир((gigglimus) (De anima III, 10:433b, 19 и далее; цитируется по Фреччеро, «Прощание», 290). В тот момент, когда соединяются тело и душа, «внутренне уверенно», потому что в их движении обнаруживается божественная интенциональность, мы обнаруживаем там pneuma или spiritus дух (Фреччеро, «Прощание», 290–291).
И в-пятых, в средневековом платонизме (Timaeus), спиральное движение души в человеке (микрокосме), как считалось, повторяет движение планет на небесах (макрокосме). Когда душа простирается так далеко, как только может, по все более расширяющимися кругами от центра (т. е. от начального сжатых ножек циркуля), потом она изменяет движение, «выпрямляясь» и «возвращаясь домой» по меньшим орбитам (Фреччеро, «Прощание», 283).
Прежде чем перейти к собственным стихам Бродского, насыщенных метафорами, следует сказать и о его переводе последних строф «Прощания, запрещающего грусть».
Как и во вдохновленной Оденом элегии об Элиоте, здесь Бродский, видимо, не желает вступать в диалог со всем спектром поэтического языка Донна. Возможно, его знание английского языка было еще слишком зачаточным, чтобы разрешить себе такую игру. Или, возможно, сама новая традиция была слишком новым приобретением, слишком большим объектом почитания, чтобы рисковать ввязаться в лексическую дуэль, которую позже затеет Бродский в своей пародии на Пушкина в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт).
В любом событии, сохраняя размер и схему рифм Донна (четырехстопный ямб, «аbab), Бродский сделал синтаксис и фразовый контрапункт Донна гораздо проще, чем в оригинале. Действительно, возникает искушение сказать, что он сохранил лишь скелетную идею циркуля, но в процессе воспроизведения удалил метафизические внутренности стихотворения, его органы и систему кровообращения. Синтаксис стихотворения Донна сам по себе раздражительно скучноват и напоминает окружности; у Бродского он, за немногими исключениями, классически прост и плавен. Во-первых, в строфе, процитированной выше (шестой в оригинале), мысль Донна проходит шесть изысканных модуляций: (1) у нас есть две души, (2) которые подобны одной, (3) и хотя мне пора уходить, (4) они не потерпят разрыва, (5) только расширения, (6) подобного золоту, протянутому до в воздушной тонкости. У Бродского мысли, несмотря на (или на самом деле благодаря) полные остановок точек, проходят меньше трансформаций, и эти трансформации сами по себе, в моем буквальном пересказе, проще: (1) мы расстаемся; (2) ибо мы едины; (3) нельзя развести две наши души, (4) как нельзя драгоценный слиток; (5) но мой отъезд (6) растянет их в нить/филигрань.
«Вытерпеть (разлуку) еще не разрыв, а расширение, оттяжка» бесконечно богаче по своей выразительности, чем прозаичное: «нельзя разъединить/расчленить наши две души», и «бесценный слиток», как инертное существительное, изменяющее души, не может сравниться с чудесным «Как золото, растянутое до воздушной тонкости», с его очевидными алхимические коннотациями. Таким образом, Бродскому пришлось многим пожертвовать в этом переводе.
Единственные две детали, которые могли бы произвести впечатление на читателя его уже русского стихотворения – это тот же образ иглы и нити (nit', igla), здесь измененный по содержанию, что сыграло критическую роль в «Большой Элегии», и пронзительном обращении к любимому человеку, как к фиксированному центру поэта, который отправлен в изгнание… По иронии судьбы, «МБ», смуглая женщина сонетов Бродского, не осталось, а-ля Анн Мор, дома, когда он находился в местах империи отдаленных возле Полярного Круга. Действительно, она стала столь же непостоянна, как и ее спутник. Чтобы успешно перевести Донна на русский язык, Бродскому пришлось бы одновременно освободиться от вынужденных жертв работы с другим языком и переосмысления геометрии его собственного болезненного возвращения домой.
Первая вариация, связанная с метафорикой Донн в стихах Бродского появляется в стихотворении «Для школьного возраста», написанного в 1964 году:
М. Б.
Ты знаешь, с наступленьем темноты
пытаюсь я прикидывать на глаз,
отсчитывая горе от версты́,
пространство, разделяющее нас.
И цифры как-то сходятся в слова,
откуда приближаются к тебе
смятенье, исходящее от А,
надежда, исходящая от Б.
Два путника, зажав по фонарю,
одновременно движутся во тьме,
разлуку умножая на зарю,
хотя бы и не встретившись в уме.
Это небольшое стихотворение можно найти в «Anno Domini», во втором разделе «Остановки в пути», и тут явно отсылки к Ахматовой (такое название носит ее пятый сборник стихов), а также трактовка любови, страсти и предательства в основном в рамках частной жизни и воспоминаний, мимолетные зарисовки тоже в ее стиле. Раздел состоит из шестнадцати стихотворений, одно из которых и все в совокупности прослеживают траекторию романа Бродского с «МБ».
В любом случае, стихотворение Бродского заканчивается не глухим звоном колокола в третьем лице и не прямой речью уходящих душ, а обуздывающим себя оратором, голосом самого поэта, чье запоздалое вступление в дискурс сигнализирует о переходе от монолога к диалогу.
Размышления о смерти Донна породили этого оратора, который объявляет о своем приходе графически (новая строфа). До этого момента, напомним, повествование велось сначала через все ведающую камеру глаза, а затем через монолог души Донна. Теперь Бродский-оратор задает первый вопрос: «Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?» и мучительно обращается к своему герою единственный раз за стихотворение: «Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь».
Можно сказать, что это место стихотворения суть формальный повод, чтобы осознать момент слияния английской традиции с русской, когда человек, фигурально говоря, говорит под звук ровного дыхания другого. Бродский в манере, которая станет характерной для его «поэтики вычитания», не включил в эту элегию ни одной детали о России или о себе. В другом месте он выразит лишь презрение к тем поэтам, которые используют смерть другого для «самовозвеличения», «автопортрета». Как бы то ни было, не будет лишним сказать, что за этим стоит отсылка к бедственному положению русской поэзии, и что отражено в полную силу в заключении:
Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
Еще рывок! И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
Того гляди и выглянет из туч
Звезда, что столько лет твой мир хранила.
Жизнь полна дыр, главная из которых – смерть. И поэта, перефразируя Мандельштама, интересует не то, что находится в середине бублика, а то, что в его те(к)стобразной окружности. Он подобен Акакию Акакиевичу, у которого по экзистенциальному определению шинель отнята произволом мирового порядка. Будь он, как Йейтс, кто видит больше предприимчивости в хождении обнаженным, чем в расшивании лирической шинели увядшими мифологиями, или , опять же, как Мандельштам, дерзкий современник Москвошвея, чья шуба неловко топорщится на нем, все равно его единственная месть, и последующиее его возвращение (Акакия Акакиевича), происходит посредством слов. Нити бытия ветшают и рвутся, но нити (поэтического) языка – никогда. Стихший Донн дерзит, отвечая на вызов, иначе настоящее стихотворение не может быть написано. Так, когда Бродский говорит своему герою: «Спи, спи, Джон Донн» – то говорит он с ним как с бестелесной душой языка другого. Это единственное «сообщество», с которым стоит вообще иметь дело в первую очередь и возрождать – во вторую. «Деструктивный рационализм» голоса Бродского смягчается до своего рода колыбельной: «Ты можешь спать, Джон Донн, потому что я, другая одинокая душа, услышала тебя, – кажется, говорит он, – я та иголка, которая шьет новый смысл из изначального небытия». Неудивительно, что этот финальный образ, хотя и отдаленный, заявляет и о защите, и о наставлении – наш поэт и есть та самая звезда-хранительница, поэт, проснувшийся теперь, как русский поэт «метафизической школы», и он это уже понимает.
Использование Бродским метафизической изощренной метафоры
Уроки, которые Бродский извлек из Донна, не прошли даром. В этом финальном разделе главы мы проследим историю одной конкретной концепции, знаменитых двойных окружностей в «Прощании, запрещающем грусть», как она была адаптирована Бродским в ряде стихотворений, написанных им после «Большой Элегии». Мало того, что Бродский знал это стихотворение Донна, но он перевел его на русский и потому боролся с его лексикой и формулировками (см. ОВП, 224-25). Эти стихи Бродского, явно «зараженные» Донновским подтекстом, продолжают поражать даже хорошо информированного местного читателя своими сложными абстрактными рассуждениями, рассуждениями, которые, по всей вероятности, до сих пор кажутся странными или аномальными. в рамках традиции. И все же, рассуждения и сопровождающие их геометрические образы полностью «мотивированы», если помнить об их происхождении и о том, какое применение им нашел Бродский.
Начнем с цитирования заключительной строфы стихотворения Донна вместе с переводом Бродского (прим. переводчика – мы считаем нужным привести подстрочник, ибо перевод Бродского не совершенен. АС).
…наши две души, которые одно (одна),
Даже если я должен умереть, символизируют не разлуку, а, напротив, продолжение единого целого,
Подобно тому, как золото растягивается в золотую нить (но не рвется, а утончается)
И если нам двум быть, то эти двое,
Как ножки циркуля связаны.
Твоя душа – фиксированная ножка, недвижима, твердо упершаяся в лист бумаги,
Но начинает движение ( вращение, см сферы выше), когда другая начинает движение по кругу,
И, хотя фиксированная ножка находится в центре,
Когда другая, вдали от нее странствует,
И (первая), связанная с нею, наклоняется, но наклоняясь, следя за другой (вглядываясь в нее), все больше выпрямляется, по мере того, как окружности уменьшаются в диаметре. (т.е. возвращаясь к единению, законы притяжения неумолимы, образ орбит планетарный, сечение сфер и их музыка).
И ты также связана со мной, кто должен,
Как другая ножка циркуля, наклоняясь ( скрытно, непонятным образом) двигаться по кругу ( а речь шла о смерти в начале)
Твоя устойчивость определяет совершенство моих окружностей,
И возвращает меня туда, откуда я начал движение. (спасает т.е.)
( идеальное сечение сферы-окружность.)
В переводе Бродского:
Простимся. Ибо мы - одно.
Двух наших душ не расчленить,
Как слиток драгоценный. Но
Отъезд мой их растянет в нить.
Как циркуля игла, дрожа,
Те будет озирать края,
Не двигаясь, твоя душа,
где движется душа моя.
И станешь ты вперяться в ночь
Здесь, в центре, начиная вдруг
Крениться, выпрямляться вновь,
Чем больше или меньше круг.
Но если ты всегда тверда
Там, в центре, то должна вернуть
Меня с моих кругов туда,
Откуда я пустился в путь.
(Стихотворения, 50-51) (ОВП, 225)
Не вдаваясь в значительное научное прилежание, которое неоднократно расточалось по поводу этого стихотворения Донна, можно выделить определенные концептуальные доминанты и восстановить их вполне прямолинейно, ибо это было, как мы можем предположить, то, что первоначально привлекло внимание Бродского. Во-первых, движение, описываемое говорящим, является как линейным (по радиусу), так и круговым (по окружности). Возлюбленная поэта (Энн Мор) остается "fixt" «фиксированной», в то время как сам поэт «obliquely runne[s]», движется наклонясь, не находясь в вертикальном положении, склоняясь перед дамой. Несмотря на то, что образ циркуля поразил последующие поколения, и в данном случае чужеземного поэта, своей, казалось бы, фантастической изобретательностью, у Донна были различные источники, на которые он мог опираться, включая комментарий Халкидия к Тимею и современных ему lemmata (книги-эмблемы) (Фреччеро, «Прощание», 283). Позже он вернулся к этому образу в одной из своих проповедей: «Эта жизнь [на земле] есть Круг, сделанный с помощью циркуля, который перемещается от точки к точке; Эта жизнь [в
небо] — это круг, изображенный бесконечным и совершенным Кругом, как как только она начинается» (Медитации 2:200; цитируется по Фреччеро, «Прощание», 282). С точки зрения Донновского семнадцатого века, синхронизация или наложение «линейного расширения времени и пространства» и «круговорота вечности» не было чем-то уникальным или эксцентричным, а установленным «динамикой человечества» (Фреччеро, «Прощание», 282).
Во-вторых, это вращательное смешение противоположностей («И возвращает меня туда, откуда я начал движение») предназначает зеркальному отражению на земле (т. е. с последующей разлукой и воссоединением влюбленных), то, что однажды произойдет на небесах (т. е. смерть как «разлука» души с телом с последующим воскрешением и воссоединением с Богом). Таким образом, по мнению Донна, супружеская любовь своими «вращениями» подготавливает нас к бессмертию: «Поскольку человек бессмертен, он все еще женат, все еще обладает душой и телом» (Медитации, 7:257; цитируется по Фреччеро, «Прощание», 280).
В-третьих, важно, что перспектива в стихотворении Донна раскрывается сверху (Бог) внизу (человек); в противном случае движение не будет казаться круговым, и желаемый эффект, примирения, не будет достигнут.
В-четвертых, истина любви воплощается в своем apex mentis точки сочленения, где встречаются две ножки циркуля. В терминах Аристотеля (De Anima) фиксированная левая ножка (appetitus/ /воля) обеспечивает первоначальный толчок, в то время как правая ножка (ratio/ причина) отступает, тянет и толкает в движении, описывая своего рода шарнир((gigglimus) (De anima III, 10:433b, 19 и далее; цитируется по Фреччеро, «Прощание», 290). В тот момент, когда соединяются тело и душа, «внутренне уверенно», потому что в их движении обнаруживается божественная интенциональность, мы обнаруживаем там pneuma или spiritus дух (Фреччеро, «Прощание», 290–291).
И в-пятых, в средневековом платонизме (Timaeus), спиральное движение души в человеке (микрокосме), как считалось, повторяет движение планет на небесах (макрокосме). Когда душа простирается так далеко, как только может, по все более расширяющимися кругами от центра (т. е. от начального сжатых ножек циркуля), потом она изменяет движение, «выпрямляясь» и «возвращаясь домой» по меньшим орбитам (Фреччеро, «Прощание», 283).
Прежде чем перейти к собственным стихам Бродского, насыщенных метафорами, следует сказать и о его переводе последних строф «Прощания, запрещающего грусть».
Как и во вдохновленной Оденом элегии об Элиоте, здесь Бродский, видимо, не желает вступать в диалог со всем спектром поэтического языка Донна. Возможно, его знание английского языка было еще слишком зачаточным, чтобы разрешить себе такую игру. Или, возможно, сама новая традиция была слишком новым приобретением, слишком большим объектом почитания, чтобы рисковать ввязаться в лексическую дуэль, которую позже затеет Бродский в своей пародии на Пушкина в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт).
В любом событии, сохраняя размер и схему рифм Донна (четырехстопный ямб, «аbab), Бродский сделал синтаксис и фразовый контрапункт Донна гораздо проще, чем в оригинале. Действительно, возникает искушение сказать, что он сохранил лишь скелетную идею циркуля, но в процессе воспроизведения удалил метафизические внутренности стихотворения, его органы и систему кровообращения. Синтаксис стихотворения Донна сам по себе раздражительно скучноват и напоминает окружности; у Бродского он, за немногими исключениями, классически прост и плавен. Во-первых, в строфе, процитированной выше (шестой в оригинале), мысль Донна проходит шесть изысканных модуляций: (1) у нас есть две души, (2) которые подобны одной, (3) и хотя мне пора уходить, (4) они не потерпят разрыва, (5) только расширения, (6) подобного золоту, протянутому до в воздушной тонкости. У Бродского мысли, несмотря на (или на самом деле благодаря) полные остановок точек, проходят меньше трансформаций, и эти трансформации сами по себе, в моем буквальном пересказе, проще: (1) мы расстаемся; (2) ибо мы едины; (3) нельзя развести две наши души, (4) как нельзя драгоценный слиток; (5) но мой отъезд (6) растянет их в нить/филигрань.
«Вытерпеть (разлуку) еще не разрыв, а расширение, оттяжка» бесконечно богаче по своей выразительности, чем прозаичное: «нельзя разъединить/расчленить наши две души», и «бесценный слиток», как инертное существительное, изменяющее души, не может сравниться с чудесным «Как золото, растянутое до воздушной тонкости», с его очевидными алхимические коннотациями. Таким образом, Бродскому пришлось многим пожертвовать в этом переводе.
Единственные две детали, которые могли бы произвести впечатление на читателя его уже русского стихотворения – это тот же образ иглы и нити (nit', igla), здесь измененный по содержанию, что сыграло критическую роль в «Большой Элегии», и пронзительном обращении к любимому человеку, как к фиксированному центру поэта, который отправлен в изгнание… По иронии судьбы, «МБ», смуглая женщина сонетов Бродского, не осталось, а-ля Анн Мор, дома, когда он находился в местах империи отдаленных возле Полярного Круга. Действительно, она стала столь же непостоянна, как и ее спутник. Чтобы успешно перевести Донна на русский язык, Бродскому пришлось бы одновременно освободиться от вынужденных жертв работы с другим языком и переосмысления геометрии его собственного болезненного возвращения домой.
Первая вариация, связанная с метафорикой Донн в стихах Бродского появляется в стихотворении «Для школьного возраста», написанного в 1964 году:
М. Б.
Ты знаешь, с наступленьем темноты
пытаюсь я прикидывать на глаз,
отсчитывая горе от версты́,
пространство, разделяющее нас.
И цифры как-то сходятся в слова,
откуда приближаются к тебе
смятенье, исходящее от А,
надежда, исходящая от Б.
Два путника, зажав по фонарю,
одновременно движутся во тьме,
разлуку умножая на зарю,
хотя бы и не встретившись в уме.
Это небольшое стихотворение можно найти в «Anno Domini», во втором разделе «Остановки в пути», и тут явно отсылки к Ахматовой (такое название носит ее пятый сборник стихов), а также трактовка любови, страсти и предательства в основном в рамках частной жизни и воспоминаний, мимолетные зарисовки тоже в ее стиле. Раздел состоит из шестнадцати стихотворений, одно из которых и все в совокупности прослеживают траекторию романа Бродского с «МБ».
