![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
alsit25На этот раз для подтверждения своих разглагольствований Прокопьев, помимо дружбана Дашевского, привлекает уже горные вершины современного русского перевода, а именно Г. Кружкова и Я. Пробштейна.
Вот что пишет еще один теоретик вольного, «эквипотенциального» перевода Г. Кружков, а Прокопьев цитирует:
Советы переводчикам Хопкинса от Григория Кружкова:
«Случай с Хопкинсом - совсем исключительный. Даже если бы можно было в точности повторить чередование безударных и ударных гласных в его стихах, мы все равно бы не достигли эффекта, предусмотренного автором, который, вводя свои музыкальные знаки, требовал, по существу, чтобы каждая строка репетировалась отдельно, как этюд Гедике: здесь легато, здесь стаккато, а там триоль. Но ведь и английские читатели не делают этого! Так образом, остается единственная возможность: добиться похожего впечатления, имея в виду цели Хопкинса: отход монотонной плавности , музыкальные "спецэффекты", передающие взволнованность речи: паузы, синкопы, акценты и тому подобное. Но все это - в умеренной, щадящей степени, с учетом русской просодии, чтобы не допустить впечатления хаоса звуков, чтобы в беспорядочности не заподозрили самого изображения …»
Из чего следует, что собственно содержание сонета переводчиков несильно заинтересует, в чем мы немедленно убедимся. По крайней мере, Кружков хоть говорит связно.
Опуская академические рассуждения Прокопьева, заметим только, что стоят они немного, хотя бы потому что он неправильно прочел «исходняк». Например, уже в первой строчке, он толкует слово fell(of dark), как злобу, произведя архаические раскопки вплоть до Спенсера, но затупив бритву Оккама, а в контексте сквозной метафоры сонета, это естественно читается первым значением – шкура. Но самое умилительное, это вопрос по поводу адресата письма, озаботивший нашего мыслителя «Господу ли?» и потрясающее наблюдение «Хопкинс вряд ли сомневается, что Бог есть ». Из чего немедленно следует, что учитель молодежи переводческому искусству совершенно не понимает природы творчества Хопкинса или вообще его не читал. И все же прочтем, что в подтверждение теории насочиняли эти три переводчика. Стенания Дашевского мы опустим, ибо он не озаботился рифмовкой, не вняв Кружкову, хотя это тоже не помогло. Впрочем, там есть потрясающий момент, когда поэт вдруг заговорил на испанском, будто на корриде - восклицание «оле», но чуть и на ломаном немецком «Я квасит тесто косное». Тем более что сам Прокопьев не находит добрых слов для этого текста, но неожиданно противопоставляет его «конвенциональному» переводу Кружкова, обрушившись на последнего всем грузом филологии. И отметив курсивом лишние и дурные слова. К сожалению, в тексте нельзя отметить слова, которые из него пропали в пользу рифмованной кулинарной банальности вроде «Скисает тесто, если кислы дрожжи». Интересно бывают ли не кислые дрожжи? И все-таки не стоит собственную стихотворную «вонь» (а это финальное слово текста) приписывать благоухающему поэту ради дурной рифмы.
Проснусь - и вижу ту же темноту.
О, что за ночь! Какие испытанья
Ты, сердце, выдержало - и скитанья:
Когда ж рассвет? Уже невмоготу
Ждать снова отступившую черту.
Вся жизнь -часы, дни, годы ожиданья;
Как мертвые листки, мои стенанья,
Как письма , посланные в пустот у.
На языке и в горле горечь. Боже!
Сей тл енный, потный ком костей и кожи,
Сам -жёлчь своя, и язва, и огонь.
Скисает тесто, если кислы дрожжи;
Проклятие отверженцев все то же:
Знать лишь себя - и собственную вонь…
А что там второй корифей великой школы - Я. Пробштейн? Этот текст тоже не нравится Прокопьеву, и он выделяет курсивом чушь собачью. Естественно, приходящуюся по большей части на рифмы.
Проснувшись, вижу мрак, а не рассвет.
Какую тьму часов и мрак узрели,
Пути какие, сердце, на пределе
Мы одолели, но надежды нет,
Увы, увидеть свет, и бездну лет - .
всю жизнь мою вместила ночь на деле.
Как письма, что к родной душе летели
И сгинули вдали, мой крик. Мой крест.
Как будто горечь мне велел Господь Испить,
но в чаше сей вся желчь -моя:
Все кости, мякоть, крови ток и плоть,
И дрожжи духа в скисшем тесте - я
Подобен всем, утратившим себя,
Им горше -им себя не побороть-.
Но рифму моя /я /себя почему-то не отмечает. И заключает:
«Конвенциональный», или «тотальный» перевод (в терминологии Дашевского) на поверку оказывается никаким не тотальным, потому что в погоне за передачей формальных приемов переводчики теряют нить, переводят не то.».
Возникает догадка, что Кружков и Пробштейн не входят в круг друзей Прокопьева, тусуясь в разных журналах. Хотя он тут же одобряет этих двух лепил, сообщив, что они мастера не хуже самого Хопкинса. И возвращается к тексту Дашевского, находя в нем теперь достоинства равные всей английской поэзии. Приплетая зачем-то Дунса Скота. Присовокупив общие положения теории перевода в сумасшедшем доме, в качестве промежуточных итогов размышлений, хотя это скорее вывод, где он повторяет то, с чего начал. Спрашивается, зачем было огород городить?
«Но что же получается у Марии Степановой, когда она пишет «за Стиви Смит»? задается вопросом Прокопьев, раз она автор безумных тезисов к теории перевода, с которых он начал. А получается тоже не очень хорошо, что и следовало ожидать после прочтения ее переложения из каммингса, найденного нами в сети. Своевольный текст, ничего общего с оригиналом не имеющий. Трудно оценить место поэта Стиви Смит в поэтической иерархии по нескольким текстам, но видно, что это далеко не Фрост или Хопкинс. Прокопьев утверждает, что поэт не совсем понимала, что писала, зато текст Степановой проявил намерения автора –соперника переводчице.
The Light of Life
Put out that Light,
Put out that bright Light,
Let darkness fall.
Put out that Day,
It is the time for nightfall.
Написано здесь такое:
Свет Жизни.
Погасите этот Свет,
Погасите этот яркий Свет
Пусть падет мрак,
Погасите этот День,
Это время сумерек.
Понятно, что здесь не имеется в виду свет, как мир. Ибо значения совпадают только в русском языке. И это уже ставит под сомнение возможность перевода стишка, поскольку поэт здесь говорит о свете вышнем, и более того, упорствует, что свет «этот», именно, что жизнь, а не смерть, ночь, а вторая строчка вообще сделана в технике Целана, странно, что специалист по Целану этого не заметил…
В переводе происходит такое:
Выключите свет,
Этот яркий свет,
Пусть наступит тьма.
Выключите День
Ночь придет сама.
Так что получилось совсем другое стихотворение, несколько нескладное, поскольку номер с выключателем не прошел, ибо после «Прощального Блюза» Одена можно выключить, погасив, и солнце. Да и стишок сузился до размеров каморки.
Дальше Прокопьев хвалит Степанову за эту поэтическую вариацию, аж захлебываясь и опять пускается в смутные рассуждения ни о чем. И называет всех участников этой вакханалии «прекрасными переводчиками». Видимо в надежде на взаимность.
Вот что пишет еще один теоретик вольного, «эквипотенциального» перевода Г. Кружков, а Прокопьев цитирует:
Советы переводчикам Хопкинса от Григория Кружкова:
«Случай с Хопкинсом - совсем исключительный. Даже если бы можно было в точности повторить чередование безударных и ударных гласных в его стихах, мы все равно бы не достигли эффекта, предусмотренного автором, который, вводя свои музыкальные знаки, требовал, по существу, чтобы каждая строка репетировалась отдельно, как этюд Гедике: здесь легато, здесь стаккато, а там триоль. Но ведь и английские читатели не делают этого! Так образом, остается единственная возможность: добиться похожего впечатления, имея в виду цели Хопкинса: отход монотонной плавности , музыкальные "спецэффекты", передающие взволнованность речи: паузы, синкопы, акценты и тому подобное. Но все это - в умеренной, щадящей степени, с учетом русской просодии, чтобы не допустить впечатления хаоса звуков, чтобы в беспорядочности не заподозрили самого изображения …»
Из чего следует, что собственно содержание сонета переводчиков несильно заинтересует, в чем мы немедленно убедимся. По крайней мере, Кружков хоть говорит связно.
Опуская академические рассуждения Прокопьева, заметим только, что стоят они немного, хотя бы потому что он неправильно прочел «исходняк». Например, уже в первой строчке, он толкует слово fell(of dark), как злобу, произведя архаические раскопки вплоть до Спенсера, но затупив бритву Оккама, а в контексте сквозной метафоры сонета, это естественно читается первым значением – шкура. Но самое умилительное, это вопрос по поводу адресата письма, озаботивший нашего мыслителя «Господу ли?» и потрясающее наблюдение «Хопкинс вряд ли сомневается, что Бог есть ». Из чего немедленно следует, что учитель молодежи переводческому искусству совершенно не понимает природы творчества Хопкинса или вообще его не читал. И все же прочтем, что в подтверждение теории насочиняли эти три переводчика. Стенания Дашевского мы опустим, ибо он не озаботился рифмовкой, не вняв Кружкову, хотя это тоже не помогло. Впрочем, там есть потрясающий момент, когда поэт вдруг заговорил на испанском, будто на корриде - восклицание «оле», но чуть и на ломаном немецком «Я квасит тесто косное». Тем более что сам Прокопьев не находит добрых слов для этого текста, но неожиданно противопоставляет его «конвенциональному» переводу Кружкова, обрушившись на последнего всем грузом филологии. И отметив курсивом лишние и дурные слова. К сожалению, в тексте нельзя отметить слова, которые из него пропали в пользу рифмованной кулинарной банальности вроде «Скисает тесто, если кислы дрожжи». Интересно бывают ли не кислые дрожжи? И все-таки не стоит собственную стихотворную «вонь» (а это финальное слово текста) приписывать благоухающему поэту ради дурной рифмы.
Проснусь - и вижу ту же темноту.
О, что за ночь! Какие испытанья
Ты, сердце, выдержало - и скитанья:
Когда ж рассвет? Уже невмоготу
Ждать снова отступившую черту.
Вся жизнь -часы, дни, годы ожиданья;
Как мертвые листки, мои стенанья,
Как письма , посланные в пустот у.
На языке и в горле горечь. Боже!
Сей тл енный, потный ком костей и кожи,
Сам -жёлчь своя, и язва, и огонь.
Скисает тесто, если кислы дрожжи;
Проклятие отверженцев все то же:
Знать лишь себя - и собственную вонь…
А что там второй корифей великой школы - Я. Пробштейн? Этот текст тоже не нравится Прокопьеву, и он выделяет курсивом чушь собачью. Естественно, приходящуюся по большей части на рифмы.
Проснувшись, вижу мрак, а не рассвет.
Какую тьму часов и мрак узрели,
Пути какие, сердце, на пределе
Мы одолели, но надежды нет,
Увы, увидеть свет, и бездну лет - .
всю жизнь мою вместила ночь на деле.
Как письма, что к родной душе летели
И сгинули вдали, мой крик. Мой крест.
Как будто горечь мне велел Господь Испить,
но в чаше сей вся желчь -моя:
Все кости, мякоть, крови ток и плоть,
И дрожжи духа в скисшем тесте - я
Подобен всем, утратившим себя,
Им горше -им себя не побороть-.
Но рифму моя /я /себя почему-то не отмечает. И заключает:
«Конвенциональный», или «тотальный» перевод (в терминологии Дашевского) на поверку оказывается никаким не тотальным, потому что в погоне за передачей формальных приемов переводчики теряют нить, переводят не то.».
Возникает догадка, что Кружков и Пробштейн не входят в круг друзей Прокопьева, тусуясь в разных журналах. Хотя он тут же одобряет этих двух лепил, сообщив, что они мастера не хуже самого Хопкинса. И возвращается к тексту Дашевского, находя в нем теперь достоинства равные всей английской поэзии. Приплетая зачем-то Дунса Скота. Присовокупив общие положения теории перевода в сумасшедшем доме, в качестве промежуточных итогов размышлений, хотя это скорее вывод, где он повторяет то, с чего начал. Спрашивается, зачем было огород городить?
«Но что же получается у Марии Степановой, когда она пишет «за Стиви Смит»? задается вопросом Прокопьев, раз она автор безумных тезисов к теории перевода, с которых он начал. А получается тоже не очень хорошо, что и следовало ожидать после прочтения ее переложения из каммингса, найденного нами в сети. Своевольный текст, ничего общего с оригиналом не имеющий. Трудно оценить место поэта Стиви Смит в поэтической иерархии по нескольким текстам, но видно, что это далеко не Фрост или Хопкинс. Прокопьев утверждает, что поэт не совсем понимала, что писала, зато текст Степановой проявил намерения автора –соперника переводчице.
The Light of Life
Put out that Light,
Put out that bright Light,
Let darkness fall.
Put out that Day,
It is the time for nightfall.
Написано здесь такое:
Свет Жизни.
Погасите этот Свет,
Погасите этот яркий Свет
Пусть падет мрак,
Погасите этот День,
Это время сумерек.
Понятно, что здесь не имеется в виду свет, как мир. Ибо значения совпадают только в русском языке. И это уже ставит под сомнение возможность перевода стишка, поскольку поэт здесь говорит о свете вышнем, и более того, упорствует, что свет «этот», именно, что жизнь, а не смерть, ночь, а вторая строчка вообще сделана в технике Целана, странно, что специалист по Целану этого не заметил…
В переводе происходит такое:
Выключите свет,
Этот яркий свет,
Пусть наступит тьма.
Выключите День
Ночь придет сама.
Так что получилось совсем другое стихотворение, несколько нескладное, поскольку номер с выключателем не прошел, ибо после «Прощального Блюза» Одена можно выключить, погасив, и солнце. Да и стишок сузился до размеров каморки.
Дальше Прокопьев хвалит Степанову за эту поэтическую вариацию, аж захлебываясь и опять пускается в смутные рассуждения ни о чем. И называет всех участников этой вакханалии «прекрасными переводчиками». Видимо в надежде на взаимность.
