![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
May. 10th, 2024
В гостиной пели звучащие часы: Тик-так, семь часов, пора вставать, пора вставать, семь часов! как будто боялись, что никто не встанет. Утренний дом был пуст. Часы тикали, повторяя и повторяя звуки в пустоте. Семь девять, время завтрака, семь девять!
На кухне плита для завтрака зашипела и выбросила из теплого внутреннего пространства восемь кусков идеально подрумяненных тостов, восемь яиц солнечной стороной вверх, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана прохладного молока.
«Сегодня 4 августа 2026 года, — произнес еще один голос с потолка кухни, — в городе Эллендейл, штат Калифорния». Чтобы никто не упустил из внимания, он повторил дату трижды. «Сегодня день рождения мистера Физерстоуна. Сегодня годовщина свадьбы Тилиты. Страховка подлежит оплате, как и счета за воду, газ и свет».
Где-то в стенах щелкали реле, под электрическими глазами скользили ленты магнитные ленты.
Восемь один, тик-так, восемь один, в школу, на работу, беги, беги, восемь один! Но ни одна дверь не хлопнула, ни один ковер не затронула мягкая поступь резиновых каблуков. На улице шел дождь. Барометр на входной двери тихо пел: «Дождик, дождик, не плещи, на сегодня лишь плащи...» И дождь стучал и стучал по пустому дому, отдаваясь эхом
Во дворе раздался звонок в гараже, и дверь открылась, являя ожидающую машину. После долгого ожидания дверь снова закрылась.
В восемь тридцать яйца сморщились, а тосты превратились в камень. Алюминиевый рычаг соскреб их в раковину, где горячая вода подтолкнула их в металлическое горло, которое переварило и смыло все в далекое море. Грязная посуда оказалась в горячей посудомойке и выползла оттуда сухой.
Девять пятнадцать, пропели часы, пора убираться.
Из норок в стене выскочили крошечные мыши-роботы. Комнаты кишели мелкими животными-уборщиками, все из резины и металла. Они ударялись о стулья, вращая усатыми колесами, мяли ворс ковра, осторожно всасывали запрятавшуюся пыль. Затем, словно таинственные захватчики, они разбежались по своим схронам. Их розовые электрические глаза потускнели. Дом был чист.
Десять часов. Солнце вышло из-за дождя. Дом стоял одинокий среди муссора и пепла. Это был единственный дом, который остался стоять. Ночью разрушенный город излучал радиоактивное свечение, которое было видно на многие мили.
Десять пятнадцать. Садовые разбрызгиватели подняли золотые фонтаны, наполняя ласковый утренний воздух яркими пятнами. Вода лилась на оконные стекла, стекая по обугленной западной стороне, где дом был сожжен и равномерно лишен белой краски. Вся западная сторона дома была черной, за исключением пяти мест. Вон тут силуэт мужчины, стригущего газон. Вон там, как на фотографии, женщина наклонилась, собирая цветы. Еще дальше изображение, выгоревшее на дереве в одно титаническое мгновение: малыш с поднятыми руками; еще выше отпечаток брошенного мяча, а напротив - девушка, поднявшая руки, чтобы поймать мяч, который так и не упал.
Пять отпечатавшихся пятен – мужчина, женщина, дети и мяч – то, что осталось. Остальное представляло собой тонкий слой угля.
Ласковый дождь наполнил сад падающим светом.
До этого дня в доме сохранялся покой. Дом осторожно спрашивал: «Кто здесь? Какой пароль?» и, не получив ответа от одиноких лис и скулящих кошек, закрывал окна и задергивал шторы в старо-девичьей озабоченности самозащитой, граничащей с машинальной паранойей.
Дом вздрагивал при каждом звуке. Если воробей задевал окно, штора поднималась. Птица, испугавшись, улетала! Нет, даже птица не должна прикасаться к дому!
Дом представлял собой алтарь с десятью тысячами служителей, больших и малых, служащих, прислуживающих на хорах. Но боги ушли, а религиозные ритуалы продолжались бессмысленно, бесполезно.
Двенадцать часов дня.
На крыльце скулила, дрожа, собака.
Входная дверь узнала собачий голос и открылась. Собака, когда-то огромная и мясистая, а теперь исхудавшая и покрытая язвами, носилась по дому, оставляя после себя грязь. За ней жужжали злые мыши, злые из-за необходимости собирать эту грязь, злые на неудобства.
Ибо под дверь не мог проникнуть даже фрагмент листа, или распахивались панели, и медные крысы стремительно выбрасывали мусор наружу. Оскорбительная пыль, волосы или бумага схвачены миниатюрными стальными челюстями, и крысы отправлялись обратно в свои норы. Мусор несся по трубам, ведущим в подвал, где попадал в дымящее отверстие мусоросжигателя, стоявшего в темном углу. как злой Баал.
Собака побежала на второй этаж, истерически тявкая у каждой двери, осознав наконец, как и весь дом раньше, что здесь только тишина.
Она понюхала воздух и поцарапала кухонную дверь. За дверью печь пекла блины, от которых дом наполнился густым запахом выпечки и кленового сиропа.
Собака, с пеной изо рта, лежала у двери, принюхивалась, глаза ее превратились в огонь. Она забегала кругами, кусая себя за хвост, бешено закрутился и умерла. Оно пролежала в гостиной целый час.
Два часа, пропел голос.
Учуяв наконец разложение, oтряды мышей загудели так же тихо, как серые листья, развеваемые электрическим ветром.
Два пятнадцать.
Собака исчезла.
В подвале внезапно вспыхнул мусоросжигатель, и в дымоходе взметнулся вихрь искр.
Два тридцать пять.
Столы для бриджа выросли из стен внутреннего дворика. Игральные карты рассыпались по столу с дождём фишек. На дубовой скамейке появился мартини сопровождаемый бутербродами и яичным салатом. Заиграла музыка
Но столы молчали, а карты никто не трогал.
В четыре часа столы сложились, словно огромные бабочки, и исчезли в обшитых панелями стенах.
Четыре тридцать.
Стены детской засветились.
Животные приняли облики: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, сиреневые пантеры, резвящиеся в кристаллической субстанции. Стены были стеклянными. Они подыскивали цвета и образы. Скрытые пленки крутились через хорошо смазанные шестеренки, и стены жили. Пол в детской был соткан и напоминал хрустящий злаковый луг. По нему носились алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе порхали бабочки из нежной красной ткани среди резкого аромата следов зверей! Раздался звук, словно его издавал огромный всколоченный желтый улей пчел в темных воздуходувках, ленивое бормотание мурлыкающего льва. И был слышен топот ногокапи и журчание свежего дождя в джунглях, и всех других копыт на накрахмаленной летом траве. Потом стены растворились в далекой высохшей траве, миля за милей, и в теплом бескрайнем небе. Животные укрылись в терновых кустах и водоемах.
Это был детский час.
Пять часов. Ванна наполнена прозрачной горячей водой.
Шесть, семь, восемь часов. С посудой на ужин управились, как по волшебству, а в кабинете что-то щелкает. На металлической полке напротив очага, где теперь жарко пылает огонь, выскочила сигара, покрытая полудюймом мягкого серого пепла, дымящаяся и ожидающая.
Девять часов. Кровати согреты потаенными проволочными нагревателями, потому что ночи здесь прохладные.
Девять пять. Голос с потолка кабинета спросил:
«Миссис Макклеллан, какое стихотворение вы бы хотели сегодня вечером?»
В доме было тихо.
Наконец голос сказал: «Поскольку вы не выражаете никаких предпочтений, я выберу стихотворение наугад». Тихая музыка поддержала голос. «Сара Тисдейл. Насколько я помню, ваше любимое…
Будут теплые ливни и ласковый луг,
И круженье стрижей, их мерцающий звук,
И пенье лягушек в полночном пруду,
И белого дрожь, там, где слива, в саду.
Зарянки, надев огнеперый наряд,
На загражденьях вовсю засвистят.
И никто не узнает, что такое война,
И что, наконец, завершилась она.
И никто не поймет, ни дрозд, ни звезда
Что этот наш мир исчез навсегда,
И вряд ли заметит даже Весна,
Что все мы уже ушли дотемна.»
В каменном очаге горел огонь, и сигара рассыпалась на подносе кучкой мирного пепла. Пустые стулья стояли лицом друг к другу между молчаливыми стенами, играла музыка.
В десять часов дом начал умирать.
Подул ветер. Упавшая ветка дерева врезалась в кухонное окно. Растворитель в бутылке разлился по плите. Комната вспыхнула в одно мгновение!
«Пожар!»: кричал голос. В домах вспыхивали огни, водяные насосы лили воду с потолков. Но растворитель растекался по линолеуму, слизывая еду под кухонной дверью, а голоса хором подхватывали: «Пожар, пожар,пожар!»
Дом пытался спастись. Двери плотно захлопнулись, но окна были расплавлены жаром, ветер дул и помогал огню.
Дом рухнул, когда огонь десятью миллиардами обозленных искр с легкостью несся из комнаты в комнату, а затем поднялся по лестнице. А снующие водяные крысы пищали со стен, выстреливали водой и бежали за добавкой. И распылители на стенах проливались механическом дождем.
Но слишком поздно. Где-то, вздохнув, остановился насос. Удушающий дождь прекратился. Запас воды, который наполнял ванны и мыл посуду в течение многих тихих дней, иссяк.
Огонь потрескивал, поднимаясь по лестнице. Он питался Пикассо и Матиссом в комнатах второго этажа как деликатесами, поджаривая маслянистую плоть, нежно превращая холсты в черную стружку.
Теперь огонь разлегся на кроватях, стоял у окон менял цвета штор!
А потом пришло подкрепление.
Из люков на чердаке смотрели слепые лица роботов, из кранов хлестала зеленая химия.
Огонь отступил, ибо даже слон отступает при виде мертвой змеи. Теперь по полу хлестало двадцать змей, убивая огонь прозрачным холодным ядом зеленой пены.
Но огонь был умным. Пламя распространилось за пределы дома, через чердак к тамошним насосам. Взрыв! Чердачный мозг, управлявший насосами, разлетелся по балкам бронзовыми осколками.
Огонь проник в каждый шкаф и ощупал висевшую там одежду.
Дом вздрогнул, дубовая кость ударилась о другую кость, обнаженный скелет съежился от жары, провода, его нервы, обнажились, как будто хирург сорвал кожу, чтобы красные вены и капилляры задрожали в обожженном воздухе. Помогите, помогите! Пожар! Беги, беги! Зеркала трещали под жаром, как хрупкий зимний лед. И голоса все выше: «Пожар. пожар, беги, беги», как трагический детский стишок, дюжина голосов, высоких и низких, как дети, умирающие в лесу, одни, одни. И голоса затихли, когда провода выпростались из изоляции, как горячие каштаны. Один, два, три, четыре, пять голосов замерли.
В детской горели джунгли. Синие львы рычали, фиолетовые жирафы бежали сломя голову. Пантеры носились кругами, меняя цвет, и десять миллионов животных, бежавшие от огня, исчезли к далекой дымящейся реке…
Еще десять голосов умерли. В последнее мгновение под огненной лавиной можно было услышать, как другие их обладатели хором, ни на что не обращая внимания, объявляли время, играли музыку, подстригали газон газонокосилкой с дистанционным управлением или лихорадочно выносили или уносили зонтик в захлопнувшую и открывающуюся входную дверь, происходили тысячи событий, как в часовой мастерской, когда каждые часы безумно бьют время раньше или позже других, сцена маниакального замешательства, но все же единства; пение, крики, несколько последних мышей-чистильщиков, храбро бросаются уносить ужасный пепел! И один голос, с возвышенным пренебрежением к ситуации, читает вслух стихи в огненном кабинете, пока не сгорели бобины с пленкой, пока не сморщились все провода и не треснули схемы.
Огонь взорвал дом и обрушил его на землю, выбрасывая клубы искр и дыма.
На кухне, за мгновение до дождя огня и щепок, можно было видеть, как печь с психопатической скоростью готовила завтраки: десять дюжин яиц, шесть тостов, двадцать дюжин полосок бекона, которые, сгорая в огне, заставляли печь работать с еще большим истеричным шипение!
Катастрофа. Чердак обвалился в кухню и гостиную. Гостиная – в погреб, погреб в подвал. Морозильник, кресло, кинопленки, схемы, кровати и все это, словно скелеты, оказались глубоко под землей.
Дым и тишина. Огромное количество дыма.
На востоке слабо занимался рассвет. Среди руин выстояла лишь одна стена. Из стены раздавался последний голос, снова и снова, снова и снова, даже когда солнце взошло и осветило груду обломков и курящийся дымок:
«Сегодня 5 августа 2026 года, сегодня 5 августа 2026 года, сегодня…»
На кухне плита для завтрака зашипела и выбросила из теплого внутреннего пространства восемь кусков идеально подрумяненных тостов, восемь яиц солнечной стороной вверх, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана прохладного молока.
«Сегодня 4 августа 2026 года, — произнес еще один голос с потолка кухни, — в городе Эллендейл, штат Калифорния». Чтобы никто не упустил из внимания, он повторил дату трижды. «Сегодня день рождения мистера Физерстоуна. Сегодня годовщина свадьбы Тилиты. Страховка подлежит оплате, как и счета за воду, газ и свет».
Где-то в стенах щелкали реле, под электрическими глазами скользили ленты магнитные ленты.
Восемь один, тик-так, восемь один, в школу, на работу, беги, беги, восемь один! Но ни одна дверь не хлопнула, ни один ковер не затронула мягкая поступь резиновых каблуков. На улице шел дождь. Барометр на входной двери тихо пел: «Дождик, дождик, не плещи, на сегодня лишь плащи...» И дождь стучал и стучал по пустому дому, отдаваясь эхом
Во дворе раздался звонок в гараже, и дверь открылась, являя ожидающую машину. После долгого ожидания дверь снова закрылась.
В восемь тридцать яйца сморщились, а тосты превратились в камень. Алюминиевый рычаг соскреб их в раковину, где горячая вода подтолкнула их в металлическое горло, которое переварило и смыло все в далекое море. Грязная посуда оказалась в горячей посудомойке и выползла оттуда сухой.
Девять пятнадцать, пропели часы, пора убираться.
Из норок в стене выскочили крошечные мыши-роботы. Комнаты кишели мелкими животными-уборщиками, все из резины и металла. Они ударялись о стулья, вращая усатыми колесами, мяли ворс ковра, осторожно всасывали запрятавшуюся пыль. Затем, словно таинственные захватчики, они разбежались по своим схронам. Их розовые электрические глаза потускнели. Дом был чист.
Десять часов. Солнце вышло из-за дождя. Дом стоял одинокий среди муссора и пепла. Это был единственный дом, который остался стоять. Ночью разрушенный город излучал радиоактивное свечение, которое было видно на многие мили.
Десять пятнадцать. Садовые разбрызгиватели подняли золотые фонтаны, наполняя ласковый утренний воздух яркими пятнами. Вода лилась на оконные стекла, стекая по обугленной западной стороне, где дом был сожжен и равномерно лишен белой краски. Вся западная сторона дома была черной, за исключением пяти мест. Вон тут силуэт мужчины, стригущего газон. Вон там, как на фотографии, женщина наклонилась, собирая цветы. Еще дальше изображение, выгоревшее на дереве в одно титаническое мгновение: малыш с поднятыми руками; еще выше отпечаток брошенного мяча, а напротив - девушка, поднявшая руки, чтобы поймать мяч, который так и не упал.
Пять отпечатавшихся пятен – мужчина, женщина, дети и мяч – то, что осталось. Остальное представляло собой тонкий слой угля.
Ласковый дождь наполнил сад падающим светом.
До этого дня в доме сохранялся покой. Дом осторожно спрашивал: «Кто здесь? Какой пароль?» и, не получив ответа от одиноких лис и скулящих кошек, закрывал окна и задергивал шторы в старо-девичьей озабоченности самозащитой, граничащей с машинальной паранойей.
Дом вздрагивал при каждом звуке. Если воробей задевал окно, штора поднималась. Птица, испугавшись, улетала! Нет, даже птица не должна прикасаться к дому!
Дом представлял собой алтарь с десятью тысячами служителей, больших и малых, служащих, прислуживающих на хорах. Но боги ушли, а религиозные ритуалы продолжались бессмысленно, бесполезно.
Двенадцать часов дня.
На крыльце скулила, дрожа, собака.
Входная дверь узнала собачий голос и открылась. Собака, когда-то огромная и мясистая, а теперь исхудавшая и покрытая язвами, носилась по дому, оставляя после себя грязь. За ней жужжали злые мыши, злые из-за необходимости собирать эту грязь, злые на неудобства.
Ибо под дверь не мог проникнуть даже фрагмент листа, или распахивались панели, и медные крысы стремительно выбрасывали мусор наружу. Оскорбительная пыль, волосы или бумага схвачены миниатюрными стальными челюстями, и крысы отправлялись обратно в свои норы. Мусор несся по трубам, ведущим в подвал, где попадал в дымящее отверстие мусоросжигателя, стоявшего в темном углу. как злой Баал.
Собака побежала на второй этаж, истерически тявкая у каждой двери, осознав наконец, как и весь дом раньше, что здесь только тишина.
Она понюхала воздух и поцарапала кухонную дверь. За дверью печь пекла блины, от которых дом наполнился густым запахом выпечки и кленового сиропа.
Собака, с пеной изо рта, лежала у двери, принюхивалась, глаза ее превратились в огонь. Она забегала кругами, кусая себя за хвост, бешено закрутился и умерла. Оно пролежала в гостиной целый час.
Два часа, пропел голос.
Учуяв наконец разложение, oтряды мышей загудели так же тихо, как серые листья, развеваемые электрическим ветром.
Два пятнадцать.
Собака исчезла.
В подвале внезапно вспыхнул мусоросжигатель, и в дымоходе взметнулся вихрь искр.
Два тридцать пять.
Столы для бриджа выросли из стен внутреннего дворика. Игральные карты рассыпались по столу с дождём фишек. На дубовой скамейке появился мартини сопровождаемый бутербродами и яичным салатом. Заиграла музыка
Но столы молчали, а карты никто не трогал.
В четыре часа столы сложились, словно огромные бабочки, и исчезли в обшитых панелями стенах.
Четыре тридцать.
Стены детской засветились.
Животные приняли облики: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, сиреневые пантеры, резвящиеся в кристаллической субстанции. Стены были стеклянными. Они подыскивали цвета и образы. Скрытые пленки крутились через хорошо смазанные шестеренки, и стены жили. Пол в детской был соткан и напоминал хрустящий злаковый луг. По нему носились алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе порхали бабочки из нежной красной ткани среди резкого аромата следов зверей! Раздался звук, словно его издавал огромный всколоченный желтый улей пчел в темных воздуходувках, ленивое бормотание мурлыкающего льва. И был слышен топот ногокапи и журчание свежего дождя в джунглях, и всех других копыт на накрахмаленной летом траве. Потом стены растворились в далекой высохшей траве, миля за милей, и в теплом бескрайнем небе. Животные укрылись в терновых кустах и водоемах.
Это был детский час.
Пять часов. Ванна наполнена прозрачной горячей водой.
Шесть, семь, восемь часов. С посудой на ужин управились, как по волшебству, а в кабинете что-то щелкает. На металлической полке напротив очага, где теперь жарко пылает огонь, выскочила сигара, покрытая полудюймом мягкого серого пепла, дымящаяся и ожидающая.
Девять часов. Кровати согреты потаенными проволочными нагревателями, потому что ночи здесь прохладные.
Девять пять. Голос с потолка кабинета спросил:
«Миссис Макклеллан, какое стихотворение вы бы хотели сегодня вечером?»
В доме было тихо.
Наконец голос сказал: «Поскольку вы не выражаете никаких предпочтений, я выберу стихотворение наугад». Тихая музыка поддержала голос. «Сара Тисдейл. Насколько я помню, ваше любимое…
Будут теплые ливни и ласковый луг,
И круженье стрижей, их мерцающий звук,
И пенье лягушек в полночном пруду,
И белого дрожь, там, где слива, в саду.
Зарянки, надев огнеперый наряд,
На загражденьях вовсю засвистят.
И никто не узнает, что такое война,
И что, наконец, завершилась она.
И никто не поймет, ни дрозд, ни звезда
Что этот наш мир исчез навсегда,
И вряд ли заметит даже Весна,
Что все мы уже ушли дотемна.»
В каменном очаге горел огонь, и сигара рассыпалась на подносе кучкой мирного пепла. Пустые стулья стояли лицом друг к другу между молчаливыми стенами, играла музыка.
В десять часов дом начал умирать.
Подул ветер. Упавшая ветка дерева врезалась в кухонное окно. Растворитель в бутылке разлился по плите. Комната вспыхнула в одно мгновение!
«Пожар!»: кричал голос. В домах вспыхивали огни, водяные насосы лили воду с потолков. Но растворитель растекался по линолеуму, слизывая еду под кухонной дверью, а голоса хором подхватывали: «Пожар, пожар,пожар!»
Дом пытался спастись. Двери плотно захлопнулись, но окна были расплавлены жаром, ветер дул и помогал огню.
Дом рухнул, когда огонь десятью миллиардами обозленных искр с легкостью несся из комнаты в комнату, а затем поднялся по лестнице. А снующие водяные крысы пищали со стен, выстреливали водой и бежали за добавкой. И распылители на стенах проливались механическом дождем.
Но слишком поздно. Где-то, вздохнув, остановился насос. Удушающий дождь прекратился. Запас воды, который наполнял ванны и мыл посуду в течение многих тихих дней, иссяк.
Огонь потрескивал, поднимаясь по лестнице. Он питался Пикассо и Матиссом в комнатах второго этажа как деликатесами, поджаривая маслянистую плоть, нежно превращая холсты в черную стружку.
Теперь огонь разлегся на кроватях, стоял у окон менял цвета штор!
А потом пришло подкрепление.
Из люков на чердаке смотрели слепые лица роботов, из кранов хлестала зеленая химия.
Огонь отступил, ибо даже слон отступает при виде мертвой змеи. Теперь по полу хлестало двадцать змей, убивая огонь прозрачным холодным ядом зеленой пены.
Но огонь был умным. Пламя распространилось за пределы дома, через чердак к тамошним насосам. Взрыв! Чердачный мозг, управлявший насосами, разлетелся по балкам бронзовыми осколками.
Огонь проник в каждый шкаф и ощупал висевшую там одежду.
Дом вздрогнул, дубовая кость ударилась о другую кость, обнаженный скелет съежился от жары, провода, его нервы, обнажились, как будто хирург сорвал кожу, чтобы красные вены и капилляры задрожали в обожженном воздухе. Помогите, помогите! Пожар! Беги, беги! Зеркала трещали под жаром, как хрупкий зимний лед. И голоса все выше: «Пожар. пожар, беги, беги», как трагический детский стишок, дюжина голосов, высоких и низких, как дети, умирающие в лесу, одни, одни. И голоса затихли, когда провода выпростались из изоляции, как горячие каштаны. Один, два, три, четыре, пять голосов замерли.
В детской горели джунгли. Синие львы рычали, фиолетовые жирафы бежали сломя голову. Пантеры носились кругами, меняя цвет, и десять миллионов животных, бежавшие от огня, исчезли к далекой дымящейся реке…
Еще десять голосов умерли. В последнее мгновение под огненной лавиной можно было услышать, как другие их обладатели хором, ни на что не обращая внимания, объявляли время, играли музыку, подстригали газон газонокосилкой с дистанционным управлением или лихорадочно выносили или уносили зонтик в захлопнувшую и открывающуюся входную дверь, происходили тысячи событий, как в часовой мастерской, когда каждые часы безумно бьют время раньше или позже других, сцена маниакального замешательства, но все же единства; пение, крики, несколько последних мышей-чистильщиков, храбро бросаются уносить ужасный пепел! И один голос, с возвышенным пренебрежением к ситуации, читает вслух стихи в огненном кабинете, пока не сгорели бобины с пленкой, пока не сморщились все провода и не треснули схемы.
Огонь взорвал дом и обрушил его на землю, выбрасывая клубы искр и дыма.
На кухне, за мгновение до дождя огня и щепок, можно было видеть, как печь с психопатической скоростью готовила завтраки: десять дюжин яиц, шесть тостов, двадцать дюжин полосок бекона, которые, сгорая в огне, заставляли печь работать с еще большим истеричным шипение!
Катастрофа. Чердак обвалился в кухню и гостиную. Гостиная – в погреб, погреб в подвал. Морозильник, кресло, кинопленки, схемы, кровати и все это, словно скелеты, оказались глубоко под землей.
Дым и тишина. Огромное количество дыма.
На востоке слабо занимался рассвет. Среди руин выстояла лишь одна стена. Из стены раздавался последний голос, снова и снова, снова и снова, даже когда солнце взошло и осветило груду обломков и курящийся дымок:
«Сегодня 5 августа 2026 года, сегодня 5 августа 2026 года, сегодня…»