Ф. Гёльдерлин и П. Целан

Ф. Гёльдерлин Когда я был дитя

Когда я был дитя
Бог часто спасал меня
От крика и розг этих людей,
Я играл там в безопасности
  С цветами рощи,
   И ветерки небес
    Играли со мной

И как ты сердце
что радующее растения
Если они против тебя
Протяни им нежные руки

Ты осчастливил мое сердце.
Отец Гелиос! и, как Эндимион,
я был твоей любовью
Святая Луна!

В то время я еще не звал
Тебя по имени, ты тоже
Никогда не называл меня так, как называют люди
Если они знают друг друга.

Но я знал тебя лучше
Чем когда-либо я знал людей
Я ведь постиг тишину эфира
Но никогда не понимал слов людей.

Меня подняло благозвучие
Шепчущей рощи
И я научился любить
Среди цветов.

В объятиях богов я рос.

Оригинал:

https://www.deutschelyrik.de/da-ich-ein-knabe-war.html


П. Целан Тюбинген, январь

Слепоты выше
говорят глаза.
Ты - та
Тайна чиста 
избегнувшая - то
память о
плавучей башне Гёльдерлина, чайка
кружащаяся.

Посети утонувшего плотника в
этом
погруженном слове:

пришел,
пришел человек
пришел ли человек сегодня со
светлой бородой
Патриархов: он мог бы,
он мог бы говорить о том
Времени, он
должен
просто болтать и болтать
всегда все время.

(«Палакш, Палакш»)

* Палакш - слово, которое Гельдерлин, проведший последние годы в доме тюбингенского плотника, произносил будучи слабоумным; это может означать да или нет.

Оригинал:

http://mhroque.blogspot.com/2010/12/labyrinth-celans-poem-tubingen-janner-1.html

Ф. С. Фитцджеральд Ночь нежна

Уже с тобой! И ночь нежна уже,
И счастлива Луна, и занимает трон
В счастливом окруженье звездных фей.
…Но света нет здесь даже в мираже,
И лишь с Небес он ветром принесен
Сквозь мрак зеленый, среди мха путей.

                    Д. Китс «Ода Соловью»





Часть Первая

Глава I

На радостном берегу Французской Ривьеры, примерно на полпути между Марселем и итальянской границей, стоит большой, гордый отель, выкрашенный розовым. Почтительные пальмы охлаждают его раскрасневшийся фасад, а перед ним простирается небольшой ослепительный пляж. В последнее время он стал летним курортом примечательных и светских людей; десять лет тому он оказывался почти заброшенным после того, как его английская клиентура отбывала на север в апреле. Теперь рядом с ним во множестве ютятся бунгало, но, когда эта история началась, только купола дюжины старых вилл гнили, как кувшинки, среди густо насаженных сосен между «Hôtel des Étrangers» Гаусса и Каннами в пяти милях отсюда. Отель и его ярко-загоревший молитвенный коврик на пляже были одним целым. Ранним утром далекий образ Канн, розово-кремовые старинные укрепления, Альпы, окаймлявшие Италию, ложились на воду и трепетали в ряби и кольцах, которые морские растения поднимали на прозрачном мелководье. Около восьми на берег спустился человек в голубом купальном халате и, с большим вниманием к своей персоне в виду холодной воды, с ворчанием и громко пыхтя, с минуту барахтался в море.
Когда он ушел, пляж и залив притихли на час. Торговые судна ползли на горизонте на запад; помощники официантов кричали во дворе отеля; роса сохла на соснах. Еще через час завыли гудки автомобилей с продувной дороги по невысокому Маврскому хребту, отделяющему приморье от настоящей провансальской Франции.
В миле от моря, там, где сосны уступают место пыльным тополям, находится одинокая железнодорожная станция, откуда одним июньским утром 1925 года «виктория» привезла в отель Гаусса женщину и ее дочь. Лицо матери было отмечено увядающей красотой, которую скоро испортят вздутые вены; выражение ее лица было одновременно спокойным и сведущим самым приятным образом. Однако всякий сразу бы перевел взгляд на ее дочь, которая очаровывала розовыми ладонями и щеками, пылающими прелестным пламенем, трепетным румянцем детей после вечерней холодной ванны.
Ее прекрасный лоб плавно всходил к тому месту, где волосы, окаймлявшие его, как гербовый щит, разбивались прядями, волнами и завитками пепельно-русого и золотого цвета. Глаза ее были яркими, большими, ясными, влажными и блестящими, румянец был настоящим, рвущимся на поверхность от сильных, юных толчков сердца. Ее тело деликатно парило на последней грани детства, ей было почти восемнадцать, почти полных, но роса еще не высохла.
    Когда под ними тонким горячим абрисом показались море и небо, мать сказала:
— Что-то мне подсказывает, что это место нам не понравится.
— Я все равно хочу домой, — ответила девушка.
Говорили они обе весело, но явно без всякой цели и вообще им было скучно, более того, любая цель их бы не развеселила. Им хотелось высокого воодушевления, не по  необходимости стимулировать пресыщенные нервы, нос жадностью получивших награду школьников, заслуживших каникулы.
— Мы останемся на три дня, а потом поедем домой. Я сейчас же закажу телеграммой билеты на пароход.
В отеле девушка зарегистрировалась на идиоматичном, но довольно приличном французском языке, как будто что-то вспоминала. Когда их поместили на первом этаже, она вошла в яркий свет французских окон и сделала несколько шагов по каменной веранде, тянувшейся вокруг отеля. При ходьбе она держала себя, как балерина, не двигая бедер, а придерживая их тем маленьким, откуда они росли. Там же на веранде горячий свет прицепился к ее тени, и она отступила, было слишком ярко, чтобы что-то видеть. В пятидесяти ярдах Средиземное море каждую минуту сдавало краски жестокому солнечному свету; под балюстрадой на подъездной дорожке к отелю спекался выцветший «бьюик».
И, действительно, по всей округе кипела активность только на пляже. Три британские няни медленно вязали узором викторианской Англии, узором сороковых, шестидесятых и восьмидесятых годов, свитера и носки под мелодию сплетен, стилизованных под заклинание; ближе к морю с дюжину людей хозяйничали под полосатыми зонтами, и дюжина их детей бесстрашно гонялась за рыбой по мелководью или лежали голыми, блестя кокосовым маслом на солнце.
Когда Розмари вышла на берег, мимо нее пробежал мальчик лет двенадцати и с восторженными криками бросился в море. Почувствовав пристальные взгляды незнакомцев, она сняла купальный халат и последовала за мальчуганом. Она проплыла лицом вниз несколько ярдов и, обнаружив мелководье, встала на ноги и побрела дальше, волоча тонкие ноги, словно гири, и преодолевая сопротивление воды. Когда вода дошла ей до груди, она оглянулась на берег: лысый мужчина в монокле и трико, с выпяченной клочковатой грудью и нахально втянутым пупком, внимательно разглядывал ее. Когда Розмари посмотрела на него, мужчина сбросил монокль, который исчез среди игривых бакенбард на его груди, и налил что-то в стакан из бутылки, которую он держал в руке.
Розмари опустила лицо в воду и прерывистыми четырехтактными нырками поплыла к плоту. Вода потянулась к ней, нежно потянула вглубь, спасая от жары, просочилась в ее волосы и забежала во все уголки ее тела. Розмари кружилась в ней, обнимала ее, тонула в ней. Она запыхалась, когда добралась до плота, но загорелая женщина с белейшими зубами посмотрела на нее сверху вниз, и Розмари, внезапно ощутив белизну собственного тела, повернулась на спину и поплыла к берегу. Волосатый мужчина с бутылкой заговорил с ней, когда она вышла:
— Я говорю… у них за плотом водятся акулы. —  Он был непонятной национальности, но говорил по-английски с медленным оксфордским акцентом. — Вчера они сожрали двух британских моряков с флотильи в Заливе Хуана.
— Господи помилуй! — воскликнула Розмари.
— Они приплывают за отходами флотильи.
Глаза его остекленели, чтобы показать, что сказано это только для того, чтобы предупредить ее, он просеменил два шага и налил себе выпить. Чуть застенчиво, поскольку во время этого разговора ей уделили немного внимания, Розмари искала место, где можно было бы сесть. Очевидно, у каждой семьи была своя полоска песка у зонтика; кроме того, было много взаимных визитов и разговоров в атмосфере этого сообщества, в которую было бы самонадеянно вторгаться. Выше, там, где пляж был покрыт галькой и мертвыми водорослями, находилась группа людей с такой же белой кожей, как и у нее самой. Они лежали под маленькими обычными зонтиками, вместо пляжных зонтов и, очевидно, были менее уместными для этого пляжа. Между смуглыми людьми и незагоревшими Розмари нашла место и расстелила пеньюар на песке.
И лежа так, она сначала услышала их голоса и почувствовала, как их ноги обходят ее тело, а их очертания движутся между солнцем и ею самой. Дыхание пытливой собаки обдавало ее шею теплым и нервным дыханием; она чувствовала, как ее кожа уже слегка подгорает от жара, и слышала тихое, измученное уа-уаа уходящих волн. Вскоре ее ухо различило и отдельные голоса, и она поняла, что некто, которого презрительно называли «этот парень с Севера», прошлой ночью похитил официанта из каннского кафе, чтобы распилить его пополам. Автором рассказа оказалась седовласая женщина в полном вечернем одеянии, очевидно, пережитка вчерашнего вечера, поскольку тиара все еще висела на ее голове, а на плече вяла унылая орхидея. Розмари, чувствуя смутную антипатию к ней и ее спутникам, отвернулась.
Ближе всего к ней, с другой стороны, под навесом зонтиков лежала молодая женщина, выписывающая что-то из раскрытой на песке книги. Купальник ее был спущен с плеч, а спина, румяная, оранжево-коричневая, оттененная ниткой кремового жемчуга, сияла на солнце. Ее лицо было безапелляционным, прекрасным и жалким. Ее глаза встретились с глазами Розмари, но Розмари не увидели. За ней располагались красивый мужчина в жокейской кепке и трико в красную полоску; потом женщина, которую Розмари видела на плоту, и которая оглянулась, завидев ее; затем мужчина с вытянутым лицом и золотистой львиной головой в синих трико и без шляпы, который очень серьезно разговаривал с явно латиноамериканским молодым человеком в черных трико, оба они выковыривали из песка кусочки водорослей. Она подумала, что это в основном американцы, но что-то отличало их от тех американцев, которых она знала в последнее время.


Продолжение можно скачать здесь: https://www.academia.edu/99176267/%D0%A4%D0%B8%D1%82%D1%86%D0%B4%D0%B6%D0%B5%D1%80%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%B4_%D0%9D%D0%9E%D0%A7%D0%AC_%D0%9D%D0%95%D0%96%D0%9D%D0%90