![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
6
Кое-что тяжело вспоминать. Сейчас я думаю о том, когда же Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн? Я хочу сказать, что точно не помню, что я делал, когда услышал его чертовски идиотские шаги в коридоре. Видимо, я еще смотрел в окно, но, клянусь, что не помню точно. Я чертовски волновался, и вот почему. Когда меня что-то волнует, я перестаю дурачиться. Я даже хочу пойти в уборную, когда меня что-то волнует. Но, я не иду. Я слишком взволнован, чтобы туда идти. Не хочу прерывать свое волнение. Если бы вы знали Стрэдлейтера, вы бы тоже волновались. Я ходил вместе с этим выродком на свидания, когда его девушка приводила подружку, и я знаю, о чем говорю. Он совершенно бессовестный. Чтоб мне провалиться.
Короче, коридор покрыт линолеумом и всякое такое, и можно слышать эти чертовы шаги, как они все ближе к комнате. Я даже не помню, где я сидел, когда он вошел – у окна, в моем кресле или его. Клянусь, что не помню.
Он вошел и сразу стал ворчать, дескать на улице холодина. Потом сказал,
— Куда к черту все задевались? Просто чертов морг какой-то.
Я даже не озаботился ответом. Если он так охрeнительно глуп, что не понимает, что была суббота и все спали или отправились по домам на выходные, то я не собираюсь сворачивать себе шею, объясняя ему.
Он начал раздеваться. И ни одного чертова слова про Джейн. Ни единого слова. И я молчал. Просто наблюдал за ним. Все что он сделал, это поблагодарил за куртку. Надел ее на вешалку и повесил в шкаф. Потом, когда он развязывал галстук, он спросил, написал ли я ему это чертово сочинение. Я ответил, что оно лежит на его чертовой кровати. Он взял сочинение и стал читать, расстегивая рубаху. Он стоял там и читал, и вроде как поглаживал голую грудь и живот, с этим крайне идиотским выражением на лице. Он всегда поглаживает грудь и живот. Вечно самовлюбленный.
И вдруг он сказал,
— Бога ради, Холден. Это же про бейсбольную рукавицу, пропади она пропадом.
— Ну и что? — сказал я. — Сказал я это чертовски холодно.
— Что значит, ну и что? Я же сказал, что должно быть про чертову комнату или дом.
— Ты сказал, нужно что-то описать. Какая к черту разница, что описывать, и почему не бейсбольная перчатка?
— Черт побери.
Ох и разозлился он. Правда, чуть не взбесился.
— Все ты делаешь через жопу. — Он посмотрел на меня. — Ничего удивительного, что тебя отсюда выперли, — сказал он. — Никогда ничего не можешь сделать, как полагается. Я не шучу.
— Ладно, тогда отдай его мне, — сказал я. Подошел, выхватил лист у него из рук. И разорвал его.
— Это на хера ты сделал? – спросил он.
Я ему даже не ответил. Просто выбросил клочки в мусорную корзину. Потом улегся на кровать, и мы долго вообще не разговаривали. Он уже разделся до трусов, а я лег на кровать и закурил сигарету. В общаге курить не разрешалось, но поздно ночью, когда все спят или отсутствуют, никто не унюхает дым. Кроме того, я хотел разозлить Стрэдлейтера. Когда ты нарушаешь правила, он с ума сходит. Сам он никогда в общаге не курил. Только я.
Так он и не сказал ни единого, ни единого слова про Джейн. В конце концов я сам заговорил:
— Поздно же ты явился, пропади ты пропадом, если ее отпустили только до девяти тридцати. Она хоть успела вовремя?
Он сидел на краю своей койки и стриг свои чертовы ногти на ногах, когда я спросил это.
— Да на пару минут, — сказал он.
— А на хрена ей было отпрашиваться только до половины десятого, да еще в субботу?
Боже, как я его ненавидел.
— В Нью-Йорк ездили? – спросил я.
— Ты спятил? Как, к чертям собачьим, мы могли попасть в Нью-Йорк, если она отпросилась только до половины десятого?
— Вот незадача.
Он посмотрел на меня.
— Слушай, — сказал он, — если тебе хочется курить в комнате, шел бы ты в нужник и курил там. Ты-то отсюда даешь деру, а мне тут ошиваться, пока не окончу.
Я его проигнорировал. Реально. И стал затягиваться, как сумасшедший. Только повернулся на бок и смотрел, как он стрижет свои дурацкие ногти. Что за школа! Вечно приходится смотреть, как ногти на ногах стригут, то прыщи давят или еще что.
— Ты ей передал от меня привет? – спросил я.
— Ага.
Как же, передал он, выродок.
— А она что сказала? Ты ее спросил, она по-прежнему оставляет все дамки в последнем ряду?
— Нет. Не спросил я ее. Ты что, серьезно думаешь, что мы с ней весь вечер в шашки играли, Господи помилуй?
Я даже ему не ответил. Господи, как я его ненавидел.
— Раз вы не ездили в Нью-Йорк, где же вы с ней были, Христа ради? — спросил я немного погодя. Я страшно старался, чтобы голос у меня не дрожал, включая эхо. Блин, я начинал нервничать. Просто чувствовал непривычное возбуждение. Он перестал обрезать свои чертовы ногти. Встал с кровати в одних чертовых трусах и всякое такое и вдруг стал чертовски игрив. Подошел ко моей кровати, нагнулся и стал игриво толкать меня в плечо.
— Прекрати, — сказал я, — куда же вы отправились, если вы не поехали в Нью-Йорк?
— Никуда. Сидели в чертовой машине — Он слегка толкнул меня в плечо.
— Прекрати – сказал я. — В чьей машине?
— Эда Бэнки.
Эд Бэнки был тренер по баскетболу в Пэнси. Стрэдлейтер был его баловнем, потому что, он играл центрового в команде, и Эд Бэнки всегда давал ему свою машину, когда бы тот ни попросил. Ученикам не разрешалось брать машину у преподавателя, но эти выродки спортсмены всегда заодно. Во всех школах, где я учился, эти спортивные выродки заодно.
Стрэдлейтер, словно боксируя с тенью, продолжал толкать меня в плечо. В руках у него была зубная щетка, и он засунул ее в рот.
— Что вы там делали? Трахались в чертовой машине Эда Бэнки? — голос у меня дрожал ужасно.
— Как можно так говорить. Вот я сейчас намажу тебе язык мылом!
— Трахал ее?
— Это профессиональная тайна, приятель.
Что было дальше я помню не ахти как. Все, что я помню, это то, что я встал с кровати, словно собрался в нужник или что-то в этом роде, а потом вмазал ему со всей силы, прямо в зубную щетку, так, чтобы она разорвала его чертову глотку. Только я промахнулся. Не попал. А попал я ему сбоку по голове или что у него там. Вероятно, ему было немного больно, но не так сильно, как я хотел. Вероятно, ему было бы больнее, если бы я не вмазал правой рукой, а я не могу сжать кулак, как надо, этой рукой. За счет ее увечья, о котором я вам рассказывал.
Короче, следующее, что я помню, это то, что я лежу на этом чертовом полу, а он, с багровым лицом, сидит у меня на груди. Именно так, уперся коленами мне в грудь, а весу в нем с тонну. И держит меня за руки, так что я не могу ему врезать опять. Я бы его убил.
— Ты что, совсем охренел? – снова и снова он спрашивал меня, и его дурацкое лицо становилось все багровей и багровей.
— Убери свои вшивые колени с моей груди, — сказал я ему. Я почти орал, честное слово. — Отвали от меня, ты, выродок убогий.
Тем не менее, он меня не отпускал. Удерживал меня за руки, а я продолжал обзывать его выродком и все в том же роде, часов десять. А он не отпускает. Я даже с трудом вспоминаю, что ему говорил. Я ему сказал, что он думает, что может трахать, кого захочет. Я ему сказал, что ему без разницы, когда девушка двигает или не двигает дамки из последнего ряда. И причина тому, что он сам чертов глупый дебил. Он на дух не переносил, когда его обзывали дебилом. Все дебилы на дух не переносят, когда их обзывают дебилами.
— А теперь заткнись, Холден, — сказал он, а его огромная, дурацкая морда багровела. — А теперь заткнись.
— Ты даже не знаешь ее имени — Джин или Джейн, ты, чертов дебил!
— Да заткнись, Холден, черт подери! — Я тебя предупреждаю. – Я все-таки достал его. – Если не заткнешься, я тебе врежу.
— Убери свои вонючие дебильные колени с моей груди.
— Если я отпущу – ты заткнешься?
Я ему даже не ответил.
Он повторил, — Холден. Если отпущу, ты заткнешься?
— Да.
Он слез с меня, и я встал тоже. От его грязных колен грудь сильно болела.
— Ты дебил, и выродок дебила. – сообщил я ему.
Тут его совсем повело. Он стал трясти огромным идиотским пальцем перед моим носом.
— Холден, черт тебя побери, я тебя предупреждаю. Последний раз. Если ты не заткнешь поддувало, я тебя…
— А с какой стати? — сказал я, — я практически орал. - Вечная проблема с вами, дебилами. Никогда не хотите ничего обсуждать.
Тогда-то он и взбеленился по-настоящему, и все что я помню, это как я снова оказался на этом чертовом полу. Не помню, в нокауте или нет, но не думаю, что я вырубился. Довольно трудно нокаутировать человека, это вам не идиотские фильмы. Но кровь из носа залила все вокруг. Когда зрение ко мне вернулось, я увидел, что Стрэдлейтер стоял практически на мне с бритвенным прибором подмышкой.
— Какого черта ты не затыкаешься, когда я с тобой говорю, — сказал он, звуча несколько нервно. Вероятно, испугался что пробил мне голову или еще что, когда послал меня в нокаут. И жаль, что не пробил.
— Ты сам напросился, черт тебя возьми, — сказал Стрэдлейтер. Блин, он казался обеспокоенным.
Я даже не встал с пола. Я лежал там какое-то время и продолжал обзывать его дебильным выродком. Я прям взбесился, и практически вопил во всю глотку.
— Слушай, пойди, умойся, — сказал Стрэйдлетер, — ты вообще меня слышишь?
Я предложил ему умыть его собственное дебильное лицо, что, конечно, звучало по-детски, но я практически обезумел. Я предложил ему пойти в нужник и трахнуть миссис Шмидт, миссис Шмидт, это жена уборщика. Ей около шестидесяти пяти лет.
Я продолжал сидеть на полу, пока не услышал, как старина Стрэдлейтер не захлопнул дверь и не отправился в нужник. Тогда я встал. Я не мог найти мою чертову охотничью шапку нигде. Наконец, я ее нашел. Она была под кроватью. Я ее надел козырьком назад, как мне всегда нравилось и подошел к зеркалу взглянуть на свое глупое лицо. Никогда не видел столько крови, пролитой в бою. Кровь залила рот и подбородок и оказалась даже на пижаме и банном халате. Это чуть меня испугало, но в какой-то степени и восхитило. Вся эта кровь и всякое такое, делали меня крутым. Я дрался пару раз за всю жизнь, и оба раза меня отдубасили. Я не слишком крутой. Я пацифист, если хотите знать, правду.
Вот было у меня чувство, что старина Экли слышал весь этот тарарам и не спал. Так что я прошел через занавески ванной в его комнату, просто глянуть, что он там делает. Я почти никогда не заходил в его комнату. Там вечно стояла вонь непонятного происхождения, потому что он был неопрятен в быту.
Кое-что тяжело вспоминать. Сейчас я думаю о том, когда же Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн? Я хочу сказать, что точно не помню, что я делал, когда услышал его чертовски идиотские шаги в коридоре. Видимо, я еще смотрел в окно, но, клянусь, что не помню точно. Я чертовски волновался, и вот почему. Когда меня что-то волнует, я перестаю дурачиться. Я даже хочу пойти в уборную, когда меня что-то волнует. Но, я не иду. Я слишком взволнован, чтобы туда идти. Не хочу прерывать свое волнение. Если бы вы знали Стрэдлейтера, вы бы тоже волновались. Я ходил вместе с этим выродком на свидания, когда его девушка приводила подружку, и я знаю, о чем говорю. Он совершенно бессовестный. Чтоб мне провалиться.
Короче, коридор покрыт линолеумом и всякое такое, и можно слышать эти чертовы шаги, как они все ближе к комнате. Я даже не помню, где я сидел, когда он вошел – у окна, в моем кресле или его. Клянусь, что не помню.
Он вошел и сразу стал ворчать, дескать на улице холодина. Потом сказал,
— Куда к черту все задевались? Просто чертов морг какой-то.
Я даже не озаботился ответом. Если он так охрeнительно глуп, что не понимает, что была суббота и все спали или отправились по домам на выходные, то я не собираюсь сворачивать себе шею, объясняя ему.
Он начал раздеваться. И ни одного чертова слова про Джейн. Ни единого слова. И я молчал. Просто наблюдал за ним. Все что он сделал, это поблагодарил за куртку. Надел ее на вешалку и повесил в шкаф. Потом, когда он развязывал галстук, он спросил, написал ли я ему это чертово сочинение. Я ответил, что оно лежит на его чертовой кровати. Он взял сочинение и стал читать, расстегивая рубаху. Он стоял там и читал, и вроде как поглаживал голую грудь и живот, с этим крайне идиотским выражением на лице. Он всегда поглаживает грудь и живот. Вечно самовлюбленный.
И вдруг он сказал,
— Бога ради, Холден. Это же про бейсбольную рукавицу, пропади она пропадом.
— Ну и что? — сказал я. — Сказал я это чертовски холодно.
— Что значит, ну и что? Я же сказал, что должно быть про чертову комнату или дом.
— Ты сказал, нужно что-то описать. Какая к черту разница, что описывать, и почему не бейсбольная перчатка?
— Черт побери.
Ох и разозлился он. Правда, чуть не взбесился.
— Все ты делаешь через жопу. — Он посмотрел на меня. — Ничего удивительного, что тебя отсюда выперли, — сказал он. — Никогда ничего не можешь сделать, как полагается. Я не шучу.
— Ладно, тогда отдай его мне, — сказал я. Подошел, выхватил лист у него из рук. И разорвал его.
— Это на хера ты сделал? – спросил он.
Я ему даже не ответил. Просто выбросил клочки в мусорную корзину. Потом улегся на кровать, и мы долго вообще не разговаривали. Он уже разделся до трусов, а я лег на кровать и закурил сигарету. В общаге курить не разрешалось, но поздно ночью, когда все спят или отсутствуют, никто не унюхает дым. Кроме того, я хотел разозлить Стрэдлейтера. Когда ты нарушаешь правила, он с ума сходит. Сам он никогда в общаге не курил. Только я.
Так он и не сказал ни единого, ни единого слова про Джейн. В конце концов я сам заговорил:
— Поздно же ты явился, пропади ты пропадом, если ее отпустили только до девяти тридцати. Она хоть успела вовремя?
Он сидел на краю своей койки и стриг свои чертовы ногти на ногах, когда я спросил это.
— Да на пару минут, — сказал он.
— А на хрена ей было отпрашиваться только до половины десятого, да еще в субботу?
Боже, как я его ненавидел.
— В Нью-Йорк ездили? – спросил я.
— Ты спятил? Как, к чертям собачьим, мы могли попасть в Нью-Йорк, если она отпросилась только до половины десятого?
— Вот незадача.
Он посмотрел на меня.
— Слушай, — сказал он, — если тебе хочется курить в комнате, шел бы ты в нужник и курил там. Ты-то отсюда даешь деру, а мне тут ошиваться, пока не окончу.
Я его проигнорировал. Реально. И стал затягиваться, как сумасшедший. Только повернулся на бок и смотрел, как он стрижет свои дурацкие ногти. Что за школа! Вечно приходится смотреть, как ногти на ногах стригут, то прыщи давят или еще что.
— Ты ей передал от меня привет? – спросил я.
— Ага.
Как же, передал он, выродок.
— А она что сказала? Ты ее спросил, она по-прежнему оставляет все дамки в последнем ряду?
— Нет. Не спросил я ее. Ты что, серьезно думаешь, что мы с ней весь вечер в шашки играли, Господи помилуй?
Я даже ему не ответил. Господи, как я его ненавидел.
— Раз вы не ездили в Нью-Йорк, где же вы с ней были, Христа ради? — спросил я немного погодя. Я страшно старался, чтобы голос у меня не дрожал, включая эхо. Блин, я начинал нервничать. Просто чувствовал непривычное возбуждение. Он перестал обрезать свои чертовы ногти. Встал с кровати в одних чертовых трусах и всякое такое и вдруг стал чертовски игрив. Подошел ко моей кровати, нагнулся и стал игриво толкать меня в плечо.
— Прекрати, — сказал я, — куда же вы отправились, если вы не поехали в Нью-Йорк?
— Никуда. Сидели в чертовой машине — Он слегка толкнул меня в плечо.
— Прекрати – сказал я. — В чьей машине?
— Эда Бэнки.
Эд Бэнки был тренер по баскетболу в Пэнси. Стрэдлейтер был его баловнем, потому что, он играл центрового в команде, и Эд Бэнки всегда давал ему свою машину, когда бы тот ни попросил. Ученикам не разрешалось брать машину у преподавателя, но эти выродки спортсмены всегда заодно. Во всех школах, где я учился, эти спортивные выродки заодно.
Стрэдлейтер, словно боксируя с тенью, продолжал толкать меня в плечо. В руках у него была зубная щетка, и он засунул ее в рот.
— Что вы там делали? Трахались в чертовой машине Эда Бэнки? — голос у меня дрожал ужасно.
— Как можно так говорить. Вот я сейчас намажу тебе язык мылом!
— Трахал ее?
— Это профессиональная тайна, приятель.
Что было дальше я помню не ахти как. Все, что я помню, это то, что я встал с кровати, словно собрался в нужник или что-то в этом роде, а потом вмазал ему со всей силы, прямо в зубную щетку, так, чтобы она разорвала его чертову глотку. Только я промахнулся. Не попал. А попал я ему сбоку по голове или что у него там. Вероятно, ему было немного больно, но не так сильно, как я хотел. Вероятно, ему было бы больнее, если бы я не вмазал правой рукой, а я не могу сжать кулак, как надо, этой рукой. За счет ее увечья, о котором я вам рассказывал.
Короче, следующее, что я помню, это то, что я лежу на этом чертовом полу, а он, с багровым лицом, сидит у меня на груди. Именно так, уперся коленами мне в грудь, а весу в нем с тонну. И держит меня за руки, так что я не могу ему врезать опять. Я бы его убил.
— Ты что, совсем охренел? – снова и снова он спрашивал меня, и его дурацкое лицо становилось все багровей и багровей.
— Убери свои вшивые колени с моей груди, — сказал я ему. Я почти орал, честное слово. — Отвали от меня, ты, выродок убогий.
Тем не менее, он меня не отпускал. Удерживал меня за руки, а я продолжал обзывать его выродком и все в том же роде, часов десять. А он не отпускает. Я даже с трудом вспоминаю, что ему говорил. Я ему сказал, что он думает, что может трахать, кого захочет. Я ему сказал, что ему без разницы, когда девушка двигает или не двигает дамки из последнего ряда. И причина тому, что он сам чертов глупый дебил. Он на дух не переносил, когда его обзывали дебилом. Все дебилы на дух не переносят, когда их обзывают дебилами.
— А теперь заткнись, Холден, — сказал он, а его огромная, дурацкая морда багровела. — А теперь заткнись.
— Ты даже не знаешь ее имени — Джин или Джейн, ты, чертов дебил!
— Да заткнись, Холден, черт подери! — Я тебя предупреждаю. – Я все-таки достал его. – Если не заткнешься, я тебе врежу.
— Убери свои вонючие дебильные колени с моей груди.
— Если я отпущу – ты заткнешься?
Я ему даже не ответил.
Он повторил, — Холден. Если отпущу, ты заткнешься?
— Да.
Он слез с меня, и я встал тоже. От его грязных колен грудь сильно болела.
— Ты дебил, и выродок дебила. – сообщил я ему.
Тут его совсем повело. Он стал трясти огромным идиотским пальцем перед моим носом.
— Холден, черт тебя побери, я тебя предупреждаю. Последний раз. Если ты не заткнешь поддувало, я тебя…
— А с какой стати? — сказал я, — я практически орал. - Вечная проблема с вами, дебилами. Никогда не хотите ничего обсуждать.
Тогда-то он и взбеленился по-настоящему, и все что я помню, это как я снова оказался на этом чертовом полу. Не помню, в нокауте или нет, но не думаю, что я вырубился. Довольно трудно нокаутировать человека, это вам не идиотские фильмы. Но кровь из носа залила все вокруг. Когда зрение ко мне вернулось, я увидел, что Стрэдлейтер стоял практически на мне с бритвенным прибором подмышкой.
— Какого черта ты не затыкаешься, когда я с тобой говорю, — сказал он, звуча несколько нервно. Вероятно, испугался что пробил мне голову или еще что, когда послал меня в нокаут. И жаль, что не пробил.
— Ты сам напросился, черт тебя возьми, — сказал Стрэдлейтер. Блин, он казался обеспокоенным.
Я даже не встал с пола. Я лежал там какое-то время и продолжал обзывать его дебильным выродком. Я прям взбесился, и практически вопил во всю глотку.
— Слушай, пойди, умойся, — сказал Стрэйдлетер, — ты вообще меня слышишь?
Я предложил ему умыть его собственное дебильное лицо, что, конечно, звучало по-детски, но я практически обезумел. Я предложил ему пойти в нужник и трахнуть миссис Шмидт, миссис Шмидт, это жена уборщика. Ей около шестидесяти пяти лет.
Я продолжал сидеть на полу, пока не услышал, как старина Стрэдлейтер не захлопнул дверь и не отправился в нужник. Тогда я встал. Я не мог найти мою чертову охотничью шапку нигде. Наконец, я ее нашел. Она была под кроватью. Я ее надел козырьком назад, как мне всегда нравилось и подошел к зеркалу взглянуть на свое глупое лицо. Никогда не видел столько крови, пролитой в бою. Кровь залила рот и подбородок и оказалась даже на пижаме и банном халате. Это чуть меня испугало, но в какой-то степени и восхитило. Вся эта кровь и всякое такое, делали меня крутым. Я дрался пару раз за всю жизнь, и оба раза меня отдубасили. Я не слишком крутой. Я пацифист, если хотите знать, правду.
Вот было у меня чувство, что старина Экли слышал весь этот тарарам и не спал. Так что я прошел через занавески ванной в его комнату, просто глянуть, что он там делает. Я почти никогда не заходил в его комнату. Там вечно стояла вонь непонятного происхождения, потому что он был неопрятен в быту.
