У. Оден Город без стен

Фантастические формы, клыкастые,
голокостные, на византийских картинах
были стенографией Безграничного
вне Предела, пространства без цивилизации,
где обитали драконы и бродили демоны,

колонизированные только экс-мирянами,
кающимися софистами и содомитами,
теперь зримые факты на переднем плане,
реальные конструкции из стекла и стали:
отшельники, волей-неволей, все сегодня

в пещерах с номерами в огромных тюрьмах,
отели построены, чтобы разрушить
их мрачных, уже гниющих гостей,
фабрики, на которых функциональный
Человек Гоббса, производится массово.

У каждого заключенного есть ключ на свободу,
но в Асфальтовых Землях маршируют вне закона,
там, где банды сшибаются и копы становятся
ворами-баронами: безрассуден тот,
кто выйдет после заката в эту пустыню.

Однако электрический свет разрешает еженощно
митинги в камерах, где субкультуры
могут совещаться, единомышленники,
на их языках татуировки плененного жаргона
порока или дел, которые их побратали;

и жалкие кафешки еще открыты,
где в духоте чревовещатели,
выглядящие хиляками, ленивые,
могут изливать безрассудное безжалостное кредо
на дюжину простофиль до рассвета.

Каждый рабочий день Ева идет
в магазины сбирать продукты,
пока Адам охотится за легким долларом:
не в поту, вечерней порой
оба едят хлеб свой в душевной тоске,

Однажды священный, приходит выходной,
добровольный еще, но уже не празднество,
перерыв просто, в собственном ритме,
когда никого не заботит, чем занят сосед:
ныне газеты и вещание нужны больше.

То, что они видят может быть вульгарным вздором,
то, что они слушают - безмозглый шумом,
но это дает приют, защищает их от
Воскресной Гибели, взгляда василиска
этого Ничто, нашего заклятого врага.

Ибо что ответят ничтожества этому Ничто?
Супер-телесность там официальна,
часто фотографируемая, как у себя дома,
но обычная плоть нежелательна:
моторы работают лучше бицепсов.

Довольно скоро компьютеры изгонят из мира
все, кроме нескольких интеллектуалов,
это они, досужие, остались извлекать
ценности и добродетель из невидимого мира
увлечений, секса, потребления, неясных

потасовок с призраками. Против Кого
банде Сыновей восставать там,
где Тролль-Отец и Клыкастая Мать —
монстры из снов, как динозавры,
со встроенным моральным износом?

Век технических новинок, но также не от мира сего,
как когда слабый свет просачивался
на первых людей в Темнолесье,[1]
ожидающих очереди у водопоя
с магическими тварями, протоптавшими им тропу.

Тогда не удивительно, что многие воспринимают
рак, как единственную предложенную карьеру,
стоящую того, если палаты переполнены
джентльменами, верящими, что они Иисус Христос
или виновны в Неискупимом Грехе:

если бы аркадские луга стали классическими плечами,
барочными задами, делали beaux gestes,[2]
это было бы слишком скучным изгнанием,
если их похотливые фантазии были бы лишь о плоти, униженной
распадом, пренебрежением, грязными словами:

если немногие сейчас рукоплещут пьесе,
заканчивающейся теплом и прощающей слово всем,
когда блаженные не одураченные новобрачные,
селяне и горожане в хороводе,
воображают звезды в своих величавых плясках:

если бы все пошло прахом в будущем, которое мы себе рисуем,
где огромные и пустые нездоровые пространства
окружены маленькими единичными клочками
топей или лесов, дающих пищу и кров,
как их собственный дом человеческим останкам,

низкорослым, странным образом деформированным,
в шеренгах по пять, но без нулей,
поклоняясь обкуренному генералу Mo,
в группах, которыми правят бабушки,
косматые ведьмы, кто зимними ночами

сочиняют им истории о прекрасно-кудрых Эльфах,
чья магия превратила гору в дамбу,
о Гномах, изощренных в ремесле, которые выковали
драгоценные запасы консервных банок
и расплющили их для крыш хижин. 

ни выбора у них, ни перемен, им известных,
их судьба предопределена предками,
Старейшинами, мудрыми духами,
кто устами волшебников в масках
благословляли или требовали крови.

Все еще денежный, неуязвимый, стоит Мегаполис:
счастлив тот, кто надеется на лучшее,
ожидающее его может быть похуже…

Так думал я в три утра
в центре Манхэттена, пока меня не перебил,
оборвал резкий голос.

«Что за удовольствие ты находишь, разыгрывая
Из себя Иеремию-cum-Ювеналa:
Устыдись своего Schadenfreude[3]».

«Надо же! — разбушевался я, — перейдем к морали,
a pococurante?[4] Допустим, нахожу,
что с того, если слова мои истины?»

За этим, со скукой, третий голос:
«Идите, Бога ради, спать немедля!
Обоим к завтраку станет лучше».

Примечания (взяты из комментариев Я. Пробштейна к этому стихотворению)

[1] В оригинале — Mirkwood, слово, которое употребил Дж. Р. Толкин (профессор Одена в Оксфорде) в своей эпопее «Властелин колец».
[2] Прекрасными жестами (франц.)
[3] Быть злорадным, злорадствовать (нем.).
[4] Равнодушный, безразличный человек (итал.)

Оригинал:

https://laudatortemporisacti.blogspot.com/2011/05/jeremiah-cum-juvenal.html?m=1