![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Для того чтобы выжить в обществе, достаточно слов триста. Обычному человеку хватает трех-четырех тысяч слов, чтобы высказать все мысли, которые могут прийти ему в голову, включая слова, необходимые для исполнения профессиональных обязанностей. Главный довод в отрицании единоличного авторства Шекспира заключается в том, что, дескать, один человек не может использовать весь словарь английского языка в своих произведениях. Оден в юности развлекался тем, что употреблял в своей речи давно забытый словарь английского языка, уже непонятный его соученикам по колледжу. Первое, что приходит в голову, когда читаешь стихи Григория Марговского, это именно мысль о его словаре, количество слов в котором еще только предстоит подсчитать стиховедам будущего, однако можно не сомневаться, что это словарь одного человека, ибо поэт жив еще, пока не стал классиком.
Хотя для качественной речи и ее высшей формы – поэзии обширного словаря еще недостаточно. Еще ведь надо расставить верные слова в единственно верном порядке и связать их метафорами, или, как говорил Рильке:
Heil dem Geist, der uns verbinden mag;
denn wir leben wahrhaft in Figuren
Восславим Дух, коль он может объединить нас,
поскольку мы бытуем в метафорах, (фигурах речи, иносказаниях)
«Метафоре я посвятил стило», – пишет Марговский.
Естественно, не вся речь состоит из метафор. Когда говорят наши инстинкты - «я хочу есть» или «я хочу тебя», то тут метафор не нужно, хотя они опять появятся если сказать - «Я умираю с голоду», «Я снедаем желанием», но уже, например, слова «доброе (хорошее) утро» – это явная метафора, хотя мы можем этого уже не замечать, ибо восход или цифра на часах никак не связаны с этикой, мы персонифицируем это утро в категориях добра и зла. Однако не всякая метафора – поэзия высокого уровня. Представим себе ряд концентрических окружностей, и пусть каждая окружность представляет собой словарный запас говорящего. Тогда в первой находятся те самые триста слов, необходимые для элементарного выживания, в следующем еще три тысячи и т. д. На периферии лежат слова из набора профессиональных языков, научной терминологии, названия растений, известные только ботаникам или агрономам, терминология языков искусственных, как например, в философских трудах, заимствования из других языков, и остальное в том же роде.
И вот поэт берет слово из круга первого и соединяет его метафорой со словом из круга, скажем, девятого, в результате чего возникают досель неведомые связи, образы немыслимые, хаос превращается в порядок, и поддается рациональному.
И, конечно, многих читателей, насколько нам известно, завораживает фантасмагорическое разнообразие рифм в стихах Марговского, хотя кого удивишь русской рифмой в наше время… Но он ухитряется удивлять в своих неистовых хореях.
Последняя характеристика с ее эпитетом, каким-то образом связана с необузданным характером самого поэта, с его биографией, литературной и полемической, которую он сам описал, но уже в прозе. Нас же мало занимает его биография, как таковая, займемся замечательной жизнью его стихов. Впрочем, отметим один факт из этой жизни: если Пушкин на Запад так и не попал, или не дальше Арзрума или Кишинева, то нашему поэту и его читателям повезло, ибо реально или в воображении Марговский объездил почти весь мир, и где бы он ни был, самое интересное там он зарифмовал блистательно.
Вот, например, стихотворение «Амстердам», проследим за мыслями поэта в качестве иллюстрации к вышесказанному.
АМСТЕРДАМ
Весной тревожимые ранней,
Глазели, обсуждая краль,
Скелеты фахверковых зданий
На парковую магистраль.
И едким облаком каннабис
В квартале красных фонарей
То тяжелел, похабно склабясь,
То устремлялся в эмпирей.
Кляла отступника община
И гневно пейсами трясла,
Сияя в бликах благочинно
Шлифуемого им стекла.
И так свиданья были скоры
С печатным оттиском судьбы,
Что в доме Рембрандта гравёры
Произрастали как грибы...
Я брёл с предчувствием победы,
Мне город-бюргер напрокат
Все расставлял велосипеды
Вдоль холодеющих оград.
Но там, за хрупкими мостками,
Уж занималось ввечеру
Любви немеркнущее пламя
В моем Серебрянном Бору.
Только модерн позволяет в одном стихотворении употребить рядом слова «крали» и «эмпиреи», если это не ироническая, «концептуальная» поэзия, а здесь все вполне серьезно. Но что мы знаем о Голландии? Помимо сыра голландского и брабантских манжет? Естественно, нам известны главные его символы – великий философ Спиноза, один из предвозвестников Века Разума, который посмел алгеброй поверить великую поэзию иудаизма, его главная книга «Этика, доказанная в геометрическом порядке» (предваряя теорию разумного эгоизма). За что иудеи, ознакомившись с трудами Спинозы, выгнали его из синагоги, уже прозревая кварталы красных фонарей морали в облаках каннабиса... Это и подмечает поэт — подмечает вполне благочинно, несмотря на «гневно трясущиеся пейсы», выражение с негативной коннотацией, свойственное скорее либеральным израильтянам русского происхождения. Потом вспоминаются эти самые кварталы красных фонарей с краткими свиданиями там, и, конечно, голландские живописцы, которых в результате осуществления учения Спинозы теперь тиражируют ремесленники, не способные нa равноценную живопись. Но самое интересное – это финал стихотворения, как всегда у искусных поэтов, выход в иное измерение, ибо здесь поэт вдруг переносит весь этот Амстердам в Москву, в Серебреный Бор, он же Хорошевский парк. Переносит неожиданно, вторя Петру Первому, перенёсшему Амстердам в Петербург. Надо сказать, что прием этот характерен для Марговского, он использует его, например, в другом стихотворении – «Бостонское чаепитие», которое кончается так:
И, уже миновав
Ресторанчики, склады,
Серфингистов, чей нрав
Укротят лишь наяды,
Миновав шапито,
Двух старух полунищих –
Вспоминаешь про то:
На веранде, в Мытищах...
То, что происходит в этом стихотворении, тоже удивительно, ибо известный факт начала американской государственности парадоксальным образом воспринимается опять же из Москвы, а метафора, под которой подписался бы и Бродской, который, покинув Отечество, тем не менее, из географии русского языка никуда не делся, такова:
Сколь отчетлива грань
Меж присутствием в мире –
И посмертным житьем
В голографии литер;…
Это уже чисто философская лирика или т. н. метафизика, редкая средь русских поэтов. Однако, помимо физики (а есть теория о том, что наша Вселенная – это голографическая картинка), здесь утверждается, что посмертие заключается только в литерах. Мысль не новая, но если прочесть все стихотворение, то оказывается, что главная тема его – чистая тебе романтика мятущегося духа, будь то Вечный Жид или Байрон:
…..
Суррогатом мечты
До конца не насытим
Свой мятущийся дух –
Просто так, для затравки,
Посылающий вслух
Бакалейные лавки.
Или другими словами, сочетать модерн и романтизм мало кому удавалось, если удавалось вообще, не считая упомянутого выше Рильке, который мог после глубочайшей поэтической гносеологии сорваться в чистый романтизм. Однако, возникает впечатление, что наш поэт вообще находится вне литературных классификаций, и хотя он, скорее, тяготеет к «московской школе», тем не менее, это тяготение опровергает такое «филологическое стихотворение», характерное для «школы питерской» (см., например, «Письма о Русской поэзии» П. Барсковой, которые в свою очередь восходят к письмам Гумилевским), как «Клычков и Мандельштам». Стихотворение настолько хорошо, что приведем его целиком:
КЛЫЧКОВ И МАНДЕЛЬШТАМ
Хозяин сын курляндского купца,
В лице его апостольское что-то
Величествует: лесть и хитреца
Не отвлекают мыслей от полета;
И гость его такой же старовер –
Чья родина лесной и ладный Талдом;
И оба дышат музыкою сфер,
Бесстрастные к докладам и кувалдам.
«Сережа, горлохваты мне претят!
В пучине их ячеек и получек
Нас время топит, как слепых котят,
Талдыча: ты кулак, а он попутчик.
Ах, как же мне писалось год назад!
Раскачивались кипарисы в Гаспре –
Старухи на толкучке, и закат
Такой красы, что к черту ваши распри!
Есть блуд труда...»
«И он у нас в крови?
Да хоть и так, нельзя смиряться, Осип!
Восстань и жар пророческий яви:
Давно чревата камнепадом осыпь!
За что деревню ироды гнобят?
Ужель народной не страшатся бури?
Чума на них! Ударить бы в набат,
А не скулить по мировой культуре!..
На пашнях не токуют черныши.
Усохло русло. Обнищала пажить.
Кто межеумка выудил, скажи,
Над нами без мужицкой сметки княжить?
Глянь на себя: ты клянчишь на трамвай,
А покупаешь Наде хризантемы...
Что проку, братец? Растолкуй давай,
Но только, чур, не уходи от темы».
«Ах, полно, Серж, куда нам прок земной!
Бессребреник расчетливей проныры:
Когда зияют в казначействе дыры –
Есть выгода в презренье к таковой».
«И вновь ты рассуждаешь как еврей!»
«Зато в стихах я русского русее.
Что ж, как Есенин выть с петлей на шее?
Да, век наш зверь: а мало ли зверей?
Пусть мой чертеж запутан и громоздок,
Но оборотнем, дико и легко,
Я сноп вяжу из золотых бороздок,
Как остроклювый маятник Фуко!
Пусть контрфорсы стянут аркбутаном
И витражи решеткою запрут,
Убранство речи – в отклике гортанном
На млечное сияние запруд».
«Вот это правда! Дай-ка расцелую
Тебя покрепче, свет моих очей!
Такой Руси и нужен казначей,
Кто б жажду утолял ее святую».
Гость удалился, и хозяин стал
Листать его «Чертухинский балакирь»...
Крестьянина расстрельный ждал подвал,
А разночинца – пересыльный лагерь.
«Клычков, дикий человек кротчайшего нрава», – писала о нем Н. Мандельштам, и, вероятно, эти стихи растут из ее «Воспоминаний». Однако, обратим внимание, как искусно поэт передает словарь собеседников, разный, но в то же время примиряющий бессмысленный и беспощадный бунт западников и славянофилов, так и не сумевших найти верные слова для своих равноправных воззрений. Получается, то, что возможно в поэзии, невозможно в истории, или истинна только история, написанная победителями-поэтами. Когда-то, в первый раз прочтя это стихотворение, мы заметили, что его можно сопоставить с возможно лучшим стихотворением Самойлова «Поэт и Анна», хотя здесь подняты пласты совсем другой культуры и событий, и все же как-то одно вытекает из другого. Самойлов, кстати, яркий представитель поэзии «московской», в свое время заметил и приветил Марговского и, возможно, благословил. (см. стихотворение «Давид Самойлов»). И, кажется, здесь, победил словарь Мандельштама. Победи он в истории, оба бы остались живы и дожили до самой старости. Или, другими словами, поэт явно на стороне Мандельштама, слава богу, и музыкой, и словом, уже родившись нам на радость, ибо вот же:
И ты спросила: «Если Хронос,
Проспав, не заведет часы,
Куда исчезнет завихренность
Прибрежной этой полосы?
Куда неспешные потоки
Беспечных денутся транжир?»
А я ответил: «В каждом сроке
Незримо явлен вечный мир».
Мандельштам слышен во многих его стихах, а это значит – связь времен еще не прервалась, и мировая культура Запада может спать спокойно. Веретено без дела не останется.
Kогда пишешь обзор подобного рода, надо держаться какой то «красной нити», подчиняясь определенному «критическому» сюжету. Однако, в этом случае, честно говоря, и опускаются руки, и разбегаются глаза. Каждое стихотворение хочется прокомментировать, ибо толпа мыслей готова затоптать обозревателя. Попробуем по- другому. Если поэт дает стихотворению классическое название «Пророк», то значит он вступает в полемику с классикой или продолжает традицию. Итак:
ПРОРОК
И ты еще не осознал, что гибель
Тебе, жестоковыйному, грозит,
В тот миг, когда из ополченья выбыл
Простерший над тобой Давидов щит?
Все кончено, швыряй в меня каменья!
Как прежде обезумела страна.
Опять за кровь заплатят поколенья,
Что на алтарь любви принесена.
Я больше не шепчу о Третьем Храме:
Вы все мечтали чтобы я затих.
Хотел бы жить лаская мир глазами –
Да слезы горя застилают их...
Можно было, конечно, написать, что стихотворение актуально на май года 2021, когда началось очередное сражение потомков Давида и гибель опять грозит им все чаще и чаще, и не только сынам Давидовым, но слово «ополчение» в русском языке все-таки немедленно отсылает к делам давности века прошлого, тем более, что плохо вооружённые и необученные ополчения эти большой эффективностью не отличались, не то что во времена Минина–Пожарского с топорами. И тогда возникает очередная связка судеб двух народов. Интересна другая мысль, которая Пушкину в голову бы никогда не пришла. А именно: кровь проливается во имя любви земной, если речь не идет о любви к небесному, как в случае библейских жертвоприношений, дабы доказать эту самую любовь к жестоковыйному Отцу. Тогда и получается, что пророк сей, скорее всего, уже христианин, и тогда здесь Храм может быть и Ватиканом, и Третьим Римом – мечтами осуществленными. А вот Пастернаку такая мысль уже вполне могла бы прийти в голову. Все-таки они там полагают, что Бог есть Любовь.
Постепенно вырисовывается сквозной образ мессианской роли русской поэзии и ее вестников-поэтов вроде Марговского. Поэзии, спасающей мир вообще и,собственно, русский мир в очередной раз, коль уж Красота не справилась, и что бы там ни происходило: революции, гражданские войны, террор или перестройка.
Конечно, если бы позволял формат, стоило коснуться и других сторон творчества нашего поэта. Ибо и чувство юмора ему свойственно тоже. Хотя и в легком жанре ему удается избежать мимолетной публицистики. Поэтому завершим обзор стихотворением поразительным, ведь оно пришло к нам из Позднего Возрождения, и могло принадлежать двум вершинам тогдашней поэзии – Геррику и Донну, а точнее, оно воспринимается, как фрагмент Священного сонета последнего.
МОЛИТВА
Господи, как тяжело, тяжело-то как.
Сил уже нет никаких, никаких нет сил.
Не отобьюсь я от их бесовских атак.
Ангельских вдоволь услад я от них вкусил.
Если Ты есть отзовись, если нет забудь.
Впрочем, без разницы мне, ничего внутри.
Вычеркни эти слова и оставь лишь суть.
А не захочешь, ну что ж, и ее сотри.
В русской поэзии так никто не писал. Ну, разве что во времена Антиоха Кантемира. Но ведь написано! Так что умолкаем, оставляя читателя наедине с этой книгой.
Хотя для качественной речи и ее высшей формы – поэзии обширного словаря еще недостаточно. Еще ведь надо расставить верные слова в единственно верном порядке и связать их метафорами, или, как говорил Рильке:
Heil dem Geist, der uns verbinden mag;
denn wir leben wahrhaft in Figuren
Восславим Дух, коль он может объединить нас,
поскольку мы бытуем в метафорах, (фигурах речи, иносказаниях)
«Метафоре я посвятил стило», – пишет Марговский.
Естественно, не вся речь состоит из метафор. Когда говорят наши инстинкты - «я хочу есть» или «я хочу тебя», то тут метафор не нужно, хотя они опять появятся если сказать - «Я умираю с голоду», «Я снедаем желанием», но уже, например, слова «доброе (хорошее) утро» – это явная метафора, хотя мы можем этого уже не замечать, ибо восход или цифра на часах никак не связаны с этикой, мы персонифицируем это утро в категориях добра и зла. Однако не всякая метафора – поэзия высокого уровня. Представим себе ряд концентрических окружностей, и пусть каждая окружность представляет собой словарный запас говорящего. Тогда в первой находятся те самые триста слов, необходимые для элементарного выживания, в следующем еще три тысячи и т. д. На периферии лежат слова из набора профессиональных языков, научной терминологии, названия растений, известные только ботаникам или агрономам, терминология языков искусственных, как например, в философских трудах, заимствования из других языков, и остальное в том же роде.
И вот поэт берет слово из круга первого и соединяет его метафорой со словом из круга, скажем, девятого, в результате чего возникают досель неведомые связи, образы немыслимые, хаос превращается в порядок, и поддается рациональному.
И, конечно, многих читателей, насколько нам известно, завораживает фантасмагорическое разнообразие рифм в стихах Марговского, хотя кого удивишь русской рифмой в наше время… Но он ухитряется удивлять в своих неистовых хореях.
Последняя характеристика с ее эпитетом, каким-то образом связана с необузданным характером самого поэта, с его биографией, литературной и полемической, которую он сам описал, но уже в прозе. Нас же мало занимает его биография, как таковая, займемся замечательной жизнью его стихов. Впрочем, отметим один факт из этой жизни: если Пушкин на Запад так и не попал, или не дальше Арзрума или Кишинева, то нашему поэту и его читателям повезло, ибо реально или в воображении Марговский объездил почти весь мир, и где бы он ни был, самое интересное там он зарифмовал блистательно.
Вот, например, стихотворение «Амстердам», проследим за мыслями поэта в качестве иллюстрации к вышесказанному.
АМСТЕРДАМ
Весной тревожимые ранней,
Глазели, обсуждая краль,
Скелеты фахверковых зданий
На парковую магистраль.
И едким облаком каннабис
В квартале красных фонарей
То тяжелел, похабно склабясь,
То устремлялся в эмпирей.
Кляла отступника община
И гневно пейсами трясла,
Сияя в бликах благочинно
Шлифуемого им стекла.
И так свиданья были скоры
С печатным оттиском судьбы,
Что в доме Рембрандта гравёры
Произрастали как грибы...
Я брёл с предчувствием победы,
Мне город-бюргер напрокат
Все расставлял велосипеды
Вдоль холодеющих оград.
Но там, за хрупкими мостками,
Уж занималось ввечеру
Любви немеркнущее пламя
В моем Серебрянном Бору.
Только модерн позволяет в одном стихотворении употребить рядом слова «крали» и «эмпиреи», если это не ироническая, «концептуальная» поэзия, а здесь все вполне серьезно. Но что мы знаем о Голландии? Помимо сыра голландского и брабантских манжет? Естественно, нам известны главные его символы – великий философ Спиноза, один из предвозвестников Века Разума, который посмел алгеброй поверить великую поэзию иудаизма, его главная книга «Этика, доказанная в геометрическом порядке» (предваряя теорию разумного эгоизма). За что иудеи, ознакомившись с трудами Спинозы, выгнали его из синагоги, уже прозревая кварталы красных фонарей морали в облаках каннабиса... Это и подмечает поэт — подмечает вполне благочинно, несмотря на «гневно трясущиеся пейсы», выражение с негативной коннотацией, свойственное скорее либеральным израильтянам русского происхождения. Потом вспоминаются эти самые кварталы красных фонарей с краткими свиданиями там, и, конечно, голландские живописцы, которых в результате осуществления учения Спинозы теперь тиражируют ремесленники, не способные нa равноценную живопись. Но самое интересное – это финал стихотворения, как всегда у искусных поэтов, выход в иное измерение, ибо здесь поэт вдруг переносит весь этот Амстердам в Москву, в Серебреный Бор, он же Хорошевский парк. Переносит неожиданно, вторя Петру Первому, перенёсшему Амстердам в Петербург. Надо сказать, что прием этот характерен для Марговского, он использует его, например, в другом стихотворении – «Бостонское чаепитие», которое кончается так:
И, уже миновав
Ресторанчики, склады,
Серфингистов, чей нрав
Укротят лишь наяды,
Миновав шапито,
Двух старух полунищих –
Вспоминаешь про то:
На веранде, в Мытищах...
То, что происходит в этом стихотворении, тоже удивительно, ибо известный факт начала американской государственности парадоксальным образом воспринимается опять же из Москвы, а метафора, под которой подписался бы и Бродской, который, покинув Отечество, тем не менее, из географии русского языка никуда не делся, такова:
Сколь отчетлива грань
Меж присутствием в мире –
И посмертным житьем
В голографии литер;…
Это уже чисто философская лирика или т. н. метафизика, редкая средь русских поэтов. Однако, помимо физики (а есть теория о том, что наша Вселенная – это голографическая картинка), здесь утверждается, что посмертие заключается только в литерах. Мысль не новая, но если прочесть все стихотворение, то оказывается, что главная тема его – чистая тебе романтика мятущегося духа, будь то Вечный Жид или Байрон:
…..
Суррогатом мечты
До конца не насытим
Свой мятущийся дух –
Просто так, для затравки,
Посылающий вслух
Бакалейные лавки.
Или другими словами, сочетать модерн и романтизм мало кому удавалось, если удавалось вообще, не считая упомянутого выше Рильке, который мог после глубочайшей поэтической гносеологии сорваться в чистый романтизм. Однако, возникает впечатление, что наш поэт вообще находится вне литературных классификаций, и хотя он, скорее, тяготеет к «московской школе», тем не менее, это тяготение опровергает такое «филологическое стихотворение», характерное для «школы питерской» (см., например, «Письма о Русской поэзии» П. Барсковой, которые в свою очередь восходят к письмам Гумилевским), как «Клычков и Мандельштам». Стихотворение настолько хорошо, что приведем его целиком:
КЛЫЧКОВ И МАНДЕЛЬШТАМ
Хозяин сын курляндского купца,
В лице его апостольское что-то
Величествует: лесть и хитреца
Не отвлекают мыслей от полета;
И гость его такой же старовер –
Чья родина лесной и ладный Талдом;
И оба дышат музыкою сфер,
Бесстрастные к докладам и кувалдам.
«Сережа, горлохваты мне претят!
В пучине их ячеек и получек
Нас время топит, как слепых котят,
Талдыча: ты кулак, а он попутчик.
Ах, как же мне писалось год назад!
Раскачивались кипарисы в Гаспре –
Старухи на толкучке, и закат
Такой красы, что к черту ваши распри!
Есть блуд труда...»
«И он у нас в крови?
Да хоть и так, нельзя смиряться, Осип!
Восстань и жар пророческий яви:
Давно чревата камнепадом осыпь!
За что деревню ироды гнобят?
Ужель народной не страшатся бури?
Чума на них! Ударить бы в набат,
А не скулить по мировой культуре!..
На пашнях не токуют черныши.
Усохло русло. Обнищала пажить.
Кто межеумка выудил, скажи,
Над нами без мужицкой сметки княжить?
Глянь на себя: ты клянчишь на трамвай,
А покупаешь Наде хризантемы...
Что проку, братец? Растолкуй давай,
Но только, чур, не уходи от темы».
«Ах, полно, Серж, куда нам прок земной!
Бессребреник расчетливей проныры:
Когда зияют в казначействе дыры –
Есть выгода в презренье к таковой».
«И вновь ты рассуждаешь как еврей!»
«Зато в стихах я русского русее.
Что ж, как Есенин выть с петлей на шее?
Да, век наш зверь: а мало ли зверей?
Пусть мой чертеж запутан и громоздок,
Но оборотнем, дико и легко,
Я сноп вяжу из золотых бороздок,
Как остроклювый маятник Фуко!
Пусть контрфорсы стянут аркбутаном
И витражи решеткою запрут,
Убранство речи – в отклике гортанном
На млечное сияние запруд».
«Вот это правда! Дай-ка расцелую
Тебя покрепче, свет моих очей!
Такой Руси и нужен казначей,
Кто б жажду утолял ее святую».
Гость удалился, и хозяин стал
Листать его «Чертухинский балакирь»...
Крестьянина расстрельный ждал подвал,
А разночинца – пересыльный лагерь.
«Клычков, дикий человек кротчайшего нрава», – писала о нем Н. Мандельштам, и, вероятно, эти стихи растут из ее «Воспоминаний». Однако, обратим внимание, как искусно поэт передает словарь собеседников, разный, но в то же время примиряющий бессмысленный и беспощадный бунт западников и славянофилов, так и не сумевших найти верные слова для своих равноправных воззрений. Получается, то, что возможно в поэзии, невозможно в истории, или истинна только история, написанная победителями-поэтами. Когда-то, в первый раз прочтя это стихотворение, мы заметили, что его можно сопоставить с возможно лучшим стихотворением Самойлова «Поэт и Анна», хотя здесь подняты пласты совсем другой культуры и событий, и все же как-то одно вытекает из другого. Самойлов, кстати, яркий представитель поэзии «московской», в свое время заметил и приветил Марговского и, возможно, благословил. (см. стихотворение «Давид Самойлов»). И, кажется, здесь, победил словарь Мандельштама. Победи он в истории, оба бы остались живы и дожили до самой старости. Или, другими словами, поэт явно на стороне Мандельштама, слава богу, и музыкой, и словом, уже родившись нам на радость, ибо вот же:
И ты спросила: «Если Хронос,
Проспав, не заведет часы,
Куда исчезнет завихренность
Прибрежной этой полосы?
Куда неспешные потоки
Беспечных денутся транжир?»
А я ответил: «В каждом сроке
Незримо явлен вечный мир».
Мандельштам слышен во многих его стихах, а это значит – связь времен еще не прервалась, и мировая культура Запада может спать спокойно. Веретено без дела не останется.
Kогда пишешь обзор подобного рода, надо держаться какой то «красной нити», подчиняясь определенному «критическому» сюжету. Однако, в этом случае, честно говоря, и опускаются руки, и разбегаются глаза. Каждое стихотворение хочется прокомментировать, ибо толпа мыслей готова затоптать обозревателя. Попробуем по- другому. Если поэт дает стихотворению классическое название «Пророк», то значит он вступает в полемику с классикой или продолжает традицию. Итак:
ПРОРОК
И ты еще не осознал, что гибель
Тебе, жестоковыйному, грозит,
В тот миг, когда из ополченья выбыл
Простерший над тобой Давидов щит?
Все кончено, швыряй в меня каменья!
Как прежде обезумела страна.
Опять за кровь заплатят поколенья,
Что на алтарь любви принесена.
Я больше не шепчу о Третьем Храме:
Вы все мечтали чтобы я затих.
Хотел бы жить лаская мир глазами –
Да слезы горя застилают их...
Можно было, конечно, написать, что стихотворение актуально на май года 2021, когда началось очередное сражение потомков Давида и гибель опять грозит им все чаще и чаще, и не только сынам Давидовым, но слово «ополчение» в русском языке все-таки немедленно отсылает к делам давности века прошлого, тем более, что плохо вооружённые и необученные ополчения эти большой эффективностью не отличались, не то что во времена Минина–Пожарского с топорами. И тогда возникает очередная связка судеб двух народов. Интересна другая мысль, которая Пушкину в голову бы никогда не пришла. А именно: кровь проливается во имя любви земной, если речь не идет о любви к небесному, как в случае библейских жертвоприношений, дабы доказать эту самую любовь к жестоковыйному Отцу. Тогда и получается, что пророк сей, скорее всего, уже христианин, и тогда здесь Храм может быть и Ватиканом, и Третьим Римом – мечтами осуществленными. А вот Пастернаку такая мысль уже вполне могла бы прийти в голову. Все-таки они там полагают, что Бог есть Любовь.
Постепенно вырисовывается сквозной образ мессианской роли русской поэзии и ее вестников-поэтов вроде Марговского. Поэзии, спасающей мир вообще и,собственно, русский мир в очередной раз, коль уж Красота не справилась, и что бы там ни происходило: революции, гражданские войны, террор или перестройка.
Конечно, если бы позволял формат, стоило коснуться и других сторон творчества нашего поэта. Ибо и чувство юмора ему свойственно тоже. Хотя и в легком жанре ему удается избежать мимолетной публицистики. Поэтому завершим обзор стихотворением поразительным, ведь оно пришло к нам из Позднего Возрождения, и могло принадлежать двум вершинам тогдашней поэзии – Геррику и Донну, а точнее, оно воспринимается, как фрагмент Священного сонета последнего.
МОЛИТВА
Господи, как тяжело, тяжело-то как.
Сил уже нет никаких, никаких нет сил.
Не отобьюсь я от их бесовских атак.
Ангельских вдоволь услад я от них вкусил.
Если Ты есть отзовись, если нет забудь.
Впрочем, без разницы мне, ничего внутри.
Вычеркни эти слова и оставь лишь суть.
А не захочешь, ну что ж, и ее сотри.
В русской поэзии так никто не писал. Ну, разве что во времена Антиоха Кантемира. Но ведь написано! Так что умолкаем, оставляя читателя наедине с этой книгой.
