![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Поэзия, это искусство единственно верных слов, расставленных в единственно верном порядке.
Пока что лучшего определения, чем это, данное П. Валери, еще не придумано. Если не считать высказывания Бродского о том, что она самая высшая форма нервной деятельности человека. Правда пользы от второго определения меньше, чем от первого, Лишние слова найти легче. Заметки эти появились после появления новой версии перевода стихотворения У. Одена «На смерть Йейтса» пера А. Олеара, хотя уже существовал перевод пера И. Бродского, но Бродский гений, а Олеар, хотя довольно профессиональный литератор, никакой не поэт, посему у него были все шансы перевести лучше, чем Бродский, переводчик с других языков довольно плохой.
Информацию о поэте-переводчике А. Олеаре можно получить здесь - https://portal-kultura.ru/articles/books/andrey-olear-mne-dovelos-byt-i-brodskim-i-shekspirom-/
Или здесь - https://alsit25.livejournal.com/277190.html
И вот первое стихотворение из цикла.
Он исчез в глухую пору зимы:
Ручьи замерзли, аэропорты почти опустели
И снег исказил публичные статуи (общие законы)
Меркурий утонул во рту умирающего дня.
О все приборы согласны
(Что) день его смерти был мрачен и холоден.
Вдали от его смерти
Волки продолжали бежать по вечно-зеленым лесам.
Буколическая река бежала искушения модными набережными.
В оплакивающие его языках
Смерть поэта держалась подальше от его поэзии.
Но для него это был последний полдень сам по себе
Полдень санитарок и слухов.
Провинции его тела восстали,
Площади его разума были пусты,
Молчание вторглось в предместья,
Поток его чувств иссяк: он стал своими почитателями,
Теперь он рассеян по сотням городов
И полностью принадлежит незнакомым чувствам;
Чтобы найти свое счастье в иного рода лесах
И быть наказанным по другому закону сознания.
Слова мертвеца
Изменились в существенной части жизни,
Но в важности и шуме завтра
Когда маклеры ревут как звери на полу фондовой биржи
И нищие страдают, к чему они привыкли,
И каждый в камере самого себя, почти уверенный в своей свободе;
Несколько тысяч подумают об этом дне
Как человек думает о дне, когда он совершил нечто необычное.
О все приборы согласны,
Что день его смерти был мрачен и холоден.
Любой человек, знающий наизусть всю поэзию Одена, как Бродский, поклонявшийся Великой Тени, как многие поклоняются теперь Великой Тени самого Бродского, включая автора этой рецензии, немедленно узнают характерные образы поэзии Одена.
И провинции из сонета «Монтень», и антитезу оленям в «Падении Рима», и многочисленных нищих, отсылающих к царствию небесному и гимн Языку, Богу, которому поклонялись оба.
И вот как этот текст преображается у Бродского:
Если начало еще похоже на оригинал, то дальше начинается некая сумятица речи.
река села бежала набережных модных.
Ну откуда русское село могло взяться в вотчине Йейтса? А если это все-таки село, а не пасторальная деревня, то не отсылает ли нас поэт к Селу Царскосельскому, внося некий новый поэтический смысл? Да и словосочетание «река села» несколько подозрительно, сделанное по кальке - море страны, озеро города или морда лица.
Уста скорбящие удерживали смерть
поэта от его стихотворений.
Это просто божественное и чуть двусмысленное косноязычие там, где у Одена вполне ясная божественная речь.
когда он был в себе: день медсестер и слухов;
губернии тела глухо восставали,
Быть не в себе, как известно, быть сумасшедшим, обратное означает здравый ум, получился каламбур, но несколько хамоватый и неуместный. Но вот русские губернии, в отличие от английских провинций, это уже стиль Жуковского, обрусившего немцев.
К концу стишка словесная путаница возрастает, достаточно упомянуть железы живущих, видимо ради аллитерации. Но вот эта строчка уже совершенно недопустима, если поэт не перемещает Йейтса в Петербург:
где, как зверье, ревут дельцы под сводом Биржи,
И по простой причине, вот, что он написал сам однажды:
В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
По крайней мере, тяня одеяло на себя, Поэт последователен. А Биржа эта, запечатлённая Бродским, уже стал символом, образом, метафорой, и к Йейтсу вряд ли имея отношение.
А что предлагает А. Олеар, видимо с негодованием прочтя вариант Бродского, которого он сам переводит отвратно, но с английского, не говоря уже о стишках талантливой дочери великого поэта.
Его не стало в самый пик зимы:
в аэропортах жизнь почти иссякла,
как пульс в ручьях,
Фальсификации начинаются с первой же строчки, ибо dead of winter суть устойчивое выражение – глухая пора, самое худшее время (самого худшего сезона года), а не пик зимы, что в переносном смысле отсылает к пику горы, т.е. самому высокому. Не забудем, что мы имеем дело со стихами, собранием метафор. Поэтому введение метафоры – пульс ручья, где сказано просто – ручьи замерзли, несколько неуместно
а снег обезобразил классические силуэты статуй;
Вот зачем здесь уточнение «классические»? Почему не просто статуи, образ искусства вообще, и не обезобразил, а изменил, образно говоря, отныне все искусство будет выглядеть, иначе - и красивое, и безобразное.
день угасал, как опускалась ртуть
во рту умершего.
Предложение несколько не согласованное, а потому малограмотное для великого поэта.
И множество приборов
пришло к согласью: день, когда он умер,
был самым мрачным и холодным в зиму.
Ну вот же! Самый плохой день!!
И даже вдалеке от смертной стужи,
где волки рыщут в зелени дубрав,
а реки до сих пор в природных руслах, –
скорбящий хор о мёртвом…
Зачем здесь слово «даже»? и откуда взялись русские дубравы, и природные русла, не обращенные вспять первопроходцами будущего мира, и почему эти волки вливаются в хор скорбящий рыща?
На стихи
смерть, взяв его, не налагает лапу.
Лапа видимо появилась из хора волков…
Был этот день его последним днём,
средь медсестёр и слухов; его тела
провинции отважились на бунт,
вмиг опустели площади ума,
молчание заполнило окраины.
Но надо отдать должное поэту, про «провинции» он помнит…но вот чуть ниже:
Слова умершего, меняясь, станут частью
души живых, а также их желудков.
Это уже речевой каннибализм безумного почитателя Одена.
Воистину, лучше почитать самого Бродского, его стихи написанные по образу и подобию этого «На Смерть Йейтса » см. здесь нпр . https://voplit.ru/article/stihotvorenie-na-smert-poeta-brodskij-i-oden/
Выясняется, что писать верлибры так же сложно, как и рифмованные стишки, хотя рифмованные еще привычны в русской поэзии, не развращенной правами на свободу речи. И глянем на третий стишок цикла, тем более, что, как хорошо известно, Бродский стал гением, когда прочел там третью строфу:
Земля прими почетного гостя.
Уильям Йейтс ложится (в тебя) на отдых-
Позволь Ирландскому сосуду лежать
Опустошённому от его поэзии.
Время, которое нетерпимо
К храбрости и невинности,
И остывает за неделю
К физической красоте,
Боготворит язык и прощает
Каждому, кто им жив.
Прощает труса (и) чванство,
(хотя в контексте Елизаветинской поэзии это может быть и – «пышная метафора. (2) причудливое сравнение, изощрённая метафора (обычно в поэзии 16-17 вв.»)
Почтительно склоняется к их ногам
(кладет свою честь к их ногам – буквально)
Бродский переводит это так:
Расступись, земля, скорбя:
сходит Вильям Йейтс в тебя.
Сей сосуд да ляжет в пух,
от ирландских песен сух.
Время – храбрости истец,
враг возвышенных сердец
и зевающее от
тела розовых красот, –
чтит язык и всех, кем он
сущ, продлен, запечатлен,
их грехи прощая им
как преемникам своим.
Первые две строфы лучше не комментировать, достаточно «розовых красот» и «пуха».
А вот знаменитая строфа, «купина вспыхнувшая», уже напоминает самого Бродского, несмотря на убогую рифму им/своим, если вспомнить, что он знал все рифмы в русской поэзии.
Однако это еще не предел, и Олеар пишет:
Дар, земля, прими же: здесь
стал тобой Уильям Йейтс.
Он лежит, но рядом лечь
не пойдут стихи и речь.
Стихи, это тоже речь, но почему же не пойдут? Подобным стишкам самое место на кладбище, но у забора где-нибудь, где хоронят поэтических преступников. Но как можно подарить нечто тому, кто уже с даром отождествлен?
Беспощадно до конца
к чистым душам, храбрецам
Время; им побеждена
красота, а отдана
Храбрецов он видимо взял из подстрочника Касаткиной, не заглянув в оригинал или по небрежности языковой. Время у него прощает не подлецов и трусов, а храбрецов, хотя отношения речи, как следует ниже, со Временем (в иерархии Бродского стоящее ниже речи) несколько запутанное, но лаврами увенчает и подобную глупость, видимо
вся любовь его – словам;
тем прощенье, кем жива
речь, что спишет трусость, зло,
лавром увенчав чело;
Такие стишки не то что гения родят, а напротив могут отбить охоту писать их вообще. Но спишет ли Время подобное поношение Йейтса и Одена в русской словесности?
Пока что лучшего определения, чем это, данное П. Валери, еще не придумано. Если не считать высказывания Бродского о том, что она самая высшая форма нервной деятельности человека. Правда пользы от второго определения меньше, чем от первого, Лишние слова найти легче. Заметки эти появились после появления новой версии перевода стихотворения У. Одена «На смерть Йейтса» пера А. Олеара, хотя уже существовал перевод пера И. Бродского, но Бродский гений, а Олеар, хотя довольно профессиональный литератор, никакой не поэт, посему у него были все шансы перевести лучше, чем Бродский, переводчик с других языков довольно плохой.
Информацию о поэте-переводчике А. Олеаре можно получить здесь - https://portal-kultura.ru/articles/books/andrey-olear-mne-dovelos-byt-i-brodskim-i-shekspirom-/
Или здесь - https://alsit25.livejournal.com/277190.html
И вот первое стихотворение из цикла.
Он исчез в глухую пору зимы:
Ручьи замерзли, аэропорты почти опустели
И снег исказил публичные статуи (общие законы)
Меркурий утонул во рту умирающего дня.
О все приборы согласны
(Что) день его смерти был мрачен и холоден.
Вдали от его смерти
Волки продолжали бежать по вечно-зеленым лесам.
Буколическая река бежала искушения модными набережными.
В оплакивающие его языках
Смерть поэта держалась подальше от его поэзии.
Но для него это был последний полдень сам по себе
Полдень санитарок и слухов.
Провинции его тела восстали,
Площади его разума были пусты,
Молчание вторглось в предместья,
Поток его чувств иссяк: он стал своими почитателями,
Теперь он рассеян по сотням городов
И полностью принадлежит незнакомым чувствам;
Чтобы найти свое счастье в иного рода лесах
И быть наказанным по другому закону сознания.
Слова мертвеца
Изменились в существенной части жизни,
Но в важности и шуме завтра
Когда маклеры ревут как звери на полу фондовой биржи
И нищие страдают, к чему они привыкли,
И каждый в камере самого себя, почти уверенный в своей свободе;
Несколько тысяч подумают об этом дне
Как человек думает о дне, когда он совершил нечто необычное.
О все приборы согласны,
Что день его смерти был мрачен и холоден.
Любой человек, знающий наизусть всю поэзию Одена, как Бродский, поклонявшийся Великой Тени, как многие поклоняются теперь Великой Тени самого Бродского, включая автора этой рецензии, немедленно узнают характерные образы поэзии Одена.
И провинции из сонета «Монтень», и антитезу оленям в «Падении Рима», и многочисленных нищих, отсылающих к царствию небесному и гимн Языку, Богу, которому поклонялись оба.
И вот как этот текст преображается у Бродского:
Если начало еще похоже на оригинал, то дальше начинается некая сумятица речи.
река села бежала набережных модных.
Ну откуда русское село могло взяться в вотчине Йейтса? А если это все-таки село, а не пасторальная деревня, то не отсылает ли нас поэт к Селу Царскосельскому, внося некий новый поэтический смысл? Да и словосочетание «река села» несколько подозрительно, сделанное по кальке - море страны, озеро города или морда лица.
Уста скорбящие удерживали смерть
поэта от его стихотворений.
Это просто божественное и чуть двусмысленное косноязычие там, где у Одена вполне ясная божественная речь.
когда он был в себе: день медсестер и слухов;
губернии тела глухо восставали,
Быть не в себе, как известно, быть сумасшедшим, обратное означает здравый ум, получился каламбур, но несколько хамоватый и неуместный. Но вот русские губернии, в отличие от английских провинций, это уже стиль Жуковского, обрусившего немцев.
К концу стишка словесная путаница возрастает, достаточно упомянуть железы живущих, видимо ради аллитерации. Но вот эта строчка уже совершенно недопустима, если поэт не перемещает Йейтса в Петербург:
где, как зверье, ревут дельцы под сводом Биржи,
И по простой причине, вот, что он написал сам однажды:
В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
По крайней мере, тяня одеяло на себя, Поэт последователен. А Биржа эта, запечатлённая Бродским, уже стал символом, образом, метафорой, и к Йейтсу вряд ли имея отношение.
А что предлагает А. Олеар, видимо с негодованием прочтя вариант Бродского, которого он сам переводит отвратно, но с английского, не говоря уже о стишках талантливой дочери великого поэта.
Его не стало в самый пик зимы:
в аэропортах жизнь почти иссякла,
как пульс в ручьях,
Фальсификации начинаются с первой же строчки, ибо dead of winter суть устойчивое выражение – глухая пора, самое худшее время (самого худшего сезона года), а не пик зимы, что в переносном смысле отсылает к пику горы, т.е. самому высокому. Не забудем, что мы имеем дело со стихами, собранием метафор. Поэтому введение метафоры – пульс ручья, где сказано просто – ручьи замерзли, несколько неуместно
а снег обезобразил классические силуэты статуй;
Вот зачем здесь уточнение «классические»? Почему не просто статуи, образ искусства вообще, и не обезобразил, а изменил, образно говоря, отныне все искусство будет выглядеть, иначе - и красивое, и безобразное.
день угасал, как опускалась ртуть
во рту умершего.
Предложение несколько не согласованное, а потому малограмотное для великого поэта.
И множество приборов
пришло к согласью: день, когда он умер,
был самым мрачным и холодным в зиму.
Ну вот же! Самый плохой день!!
И даже вдалеке от смертной стужи,
где волки рыщут в зелени дубрав,
а реки до сих пор в природных руслах, –
скорбящий хор о мёртвом…
Зачем здесь слово «даже»? и откуда взялись русские дубравы, и природные русла, не обращенные вспять первопроходцами будущего мира, и почему эти волки вливаются в хор скорбящий рыща?
На стихи
смерть, взяв его, не налагает лапу.
Лапа видимо появилась из хора волков…
Был этот день его последним днём,
средь медсестёр и слухов; его тела
провинции отважились на бунт,
вмиг опустели площади ума,
молчание заполнило окраины.
Но надо отдать должное поэту, про «провинции» он помнит…но вот чуть ниже:
Слова умершего, меняясь, станут частью
души живых, а также их желудков.
Это уже речевой каннибализм безумного почитателя Одена.
Воистину, лучше почитать самого Бродского, его стихи написанные по образу и подобию этого «На Смерть Йейтса » см. здесь нпр . https://voplit.ru/article/stihotvorenie-na-smert-poeta-brodskij-i-oden/
Выясняется, что писать верлибры так же сложно, как и рифмованные стишки, хотя рифмованные еще привычны в русской поэзии, не развращенной правами на свободу речи. И глянем на третий стишок цикла, тем более, что, как хорошо известно, Бродский стал гением, когда прочел там третью строфу:
Земля прими почетного гостя.
Уильям Йейтс ложится (в тебя) на отдых-
Позволь Ирландскому сосуду лежать
Опустошённому от его поэзии.
Время, которое нетерпимо
К храбрости и невинности,
И остывает за неделю
К физической красоте,
Боготворит язык и прощает
Каждому, кто им жив.
Прощает труса (и) чванство,
(хотя в контексте Елизаветинской поэзии это может быть и – «пышная метафора. (2) причудливое сравнение, изощрённая метафора (обычно в поэзии 16-17 вв.»)
Почтительно склоняется к их ногам
(кладет свою честь к их ногам – буквально)
Бродский переводит это так:
Расступись, земля, скорбя:
сходит Вильям Йейтс в тебя.
Сей сосуд да ляжет в пух,
от ирландских песен сух.
Время – храбрости истец,
враг возвышенных сердец
и зевающее от
тела розовых красот, –
чтит язык и всех, кем он
сущ, продлен, запечатлен,
их грехи прощая им
как преемникам своим.
Первые две строфы лучше не комментировать, достаточно «розовых красот» и «пуха».
А вот знаменитая строфа, «купина вспыхнувшая», уже напоминает самого Бродского, несмотря на убогую рифму им/своим, если вспомнить, что он знал все рифмы в русской поэзии.
Однако это еще не предел, и Олеар пишет:
Дар, земля, прими же: здесь
стал тобой Уильям Йейтс.
Он лежит, но рядом лечь
не пойдут стихи и речь.
Стихи, это тоже речь, но почему же не пойдут? Подобным стишкам самое место на кладбище, но у забора где-нибудь, где хоронят поэтических преступников. Но как можно подарить нечто тому, кто уже с даром отождествлен?
Беспощадно до конца
к чистым душам, храбрецам
Время; им побеждена
красота, а отдана
Храбрецов он видимо взял из подстрочника Касаткиной, не заглянув в оригинал или по небрежности языковой. Время у него прощает не подлецов и трусов, а храбрецов, хотя отношения речи, как следует ниже, со Временем (в иерархии Бродского стоящее ниже речи) несколько запутанное, но лаврами увенчает и подобную глупость, видимо
вся любовь его – словам;
тем прощенье, кем жива
речь, что спишет трусость, зло,
лавром увенчав чело;
Такие стишки не то что гения родят, а напротив могут отбить охоту писать их вообще. Но спишет ли Время подобное поношение Йейтса и Одена в русской словесности?
